* Владимир Набоков
| Вид материала | Документы |
- Набоков В. В. Биография, 81.88kb.
- Владимир Набоков. Весна в Фиальте, 855.81kb.
- Н. В. Крылова "молчанье любви", или Владимир Набоков как зеркало русской революции, 304.07kb.
- Опубликовано в журнале, 183.29kb.
- Владимир набоков, 228.52kb.
- Джеймс Джойс "Улисс", 1146.77kb.
- Владимир Набоков. Приглашение на казнь, 2157.4kb.
- Владимир Набоков. Соглядатай, 811.87kb.
- Владимир Набоков Трагедия господина Морна акт I сцена, 1847.54kb.
- Владимир дмитриевич набоков: «Исполнительная власть да покорится власти законодательной, 714.27kb.
28
Милостивые госпожи присяжные! Будьте терпеливы со мной! Позвольте мне
отнять частичку вашего драгоценного времени! Итак, наступил le grand moment.
Я оставил Лолиту, все еще сидящую на краю бездонной постели, дремотно
поднимающую ногу, вяло возящуюся со шнурками и при этом показывающую
неполную сторону голой ляжки до самого шва штанишек в паху - она всегда со
странной рассеянностью или бесстыдством, или со смесью того и другого
относилась к подобному оголению. Вот, значит, каков был заветный образ ее,
который я запер в комнате, предварительно удостоверившись, что на двери нет
задвижки снутри. Ключ с нумерованным привеском из резного дерева тотчас же
превратился в увесистое "сезам - отворись", в сказочную отмычку, могущую
отпереть блаженное и страшное будущее. Он был мой, он был часть моего
горячего, волосистого кулака. Через несколько минут - скажем, двадцать,
скажем полчаса (sicher ist sicher, как говаривал мой дядя Густав), я отопру
дверь номера 342 и найду мою нимфетку, мою красу и невесту, в темнице
хрустального сна. Присяжные! Если бы мой восторг мог звучать, он бы наполнил
эту буржуазную гостиницу оглушительным ревом. И единственное, о чем жалею
сегодня, это что я не оставил молча у швейцара ключ 342-ой и не покинул в ту
же ночь город, страну, материк, полушарие и весь земной шар.
Позвольте объяснить. Меня не слишком смутили ее покаянные иносказания.
Я все еще был твердо намерен придерживаться решения щадить ее чистоту,
работая лишь под покровом ночи над совершенно усыпленной наркозом голенькой
крошкой. "Сдержанность и благоговение" - вот был мой всегдашний девиз. Я
намерен был придерживаться его, даже если бы эту чистоту (между прочим,
основательно развенчанную современной наукой) слегка подпортило какое-нибудь
ребячье эротическое переживание (по всей вероятности, гомосексуального
порядка) в этом ее мерзостном лагере. Конечно, в силу старомодных
европейских навыков я, Жан-Жак Гумберт, принял на веру, когда впервые ее
увидел, два с половиной месяца тому назад, что она так непорочна, как
полагается по шаблону быть "нормальному ребенку" с самой той поры, когда
кончился незабвенный античный мир с его увлекательными нравами. В нашу
просвещенную эру мы не окружены маленькими рабами, нежными цветочками,
которые можно сорвать в предбаннике, как делалось во дни Рима; и мы не
следуем примеру величавого Востока в еще более изнеженные времена и не
ласкаем спереди и сзади услужливых детей, между бараниной и розовым
шербетом. Все дело в том, что старое звено, соединявшее взрослый мир с миром
детским, теперь оказалось разъятым новыми обычаями и законами. Хоть я и
интересовался одно время психиатрией и общественным призрением, я в сущности
почти ничего не знал о детях. Ведь все-таки Лолите было только двенадцать
лет, и какие бы я поправки ни делал на среду и эпоху (даже принимая во
внимание разнузданность американских детей школьного возраста), мне
казалось, что развратные игры между этими резвыми подростками происходят
все-таки позже, да и в другой обстановке. Посему (подбираю опять нить моего
рассуждения) моралист во мне обходил вопрос, цепляясь за условные понятия о
том, что собой представляют двенадцатилетние девочки. Детский психиатр во
мне (шарлатан, как большинство из них, но это сейчас неважно) пережевывал
новофрейдистский гуляш и воображал мечтательную и экзальтированную Лолиту в
"латентной" фазе девичества. Наконец, сексуалист во мне (огромное и безумное
чудовище) ничего бы не имел против наличия некоторой порочности в своей
жертве. Но где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные
тени - и как я жалею, что им не внял! Человеческие существа, слушайте. Я
должен был понять, что Лолита уже оказалась чем-то совершенно отличным от
невинной Аннабеллы и что нимфическое зло, дышащее через каждую пору
завороженной девочки, которую я готовил для тайного услаждения, сделает
тайну несбыточной и услаждение - смертельным. Я должен был знать (по знакам,
которые мне подавало что-то внутри Лолиты, - настоящая детская Лолита или
некий изможденный ангел за ее спиной), что ничего, кроме терзания и ужаса,
не принесет ожидаемое блаженство. О, крылатые господа присяжные!
Она моя, моя, ключ в кулаке, кулак в кармане, она моя. Путем заклинаний
и вычислений, которым я посвятил столько бессонниц, я постепенно убрал всю
лишнюю муть и, накладывая слой за слоем прозрачные краски, довел их до
законченной картины. На этой картине она являлась мне обнаженной - ничего на
ней не было, кроме одного носочка да браслета с брелоками; она лежала,
раскинувшись, там, где ее свалило мое волшебное снадобье; в одной ручке была
еще зажата бархатная ленточка, снятая с волос; ее прянично-коричневое тело,
с белым негативом коротенького купального трико, отпечатанным на загаре,
показывало мне свои бледные молодые сосцы; в розовом свете лампы шелковисто
блестел первый пух на толстеньком холмике. Огромный ключ со смуглым ореховым
привеском был у меня в кармане.
Я бродил по различным залам, озаренный снутри, сумрачный снаружи: ведь
лицо вожделения всегда сумрачно; вожделение никогда не бывает совершенно
уверенным - даже и тогда, когда нежная жертва заперта у тебя в крепости -
что какой-нибудь дьявол-конкурент или влиятельный божок не норовит отменить
приготовленный для тебя праздник. Выражаясь вседневным языком, надо было
выпить, но бара не оказалось в этой старой почтенной гостинице, полной
запревших филистеров и стилизованных вещей.
Меня отнесло в мужскую уборную. Покидавший ее посетитель в
клерикально-черном костюме, с душой, comme on dit, нараспашку, проверяя
гульфик (жест, который венский мудрец объясняет желанием посмотреть, все ли
взято), спросил меня, как мне понравилась лекция пастора Пара, и посмотрел с
недоумением, когда я (Сигизмунд Второй) сказал, что Пар - парень на ять,
после чего я смял в комочек бумажную салфеточку, которой вытирал кончики
пальцев - они у меня весьма чувствительные - и, ловко метнув его в
приготовленный для этого ресептакль, выплыл в холл. Удобно опершись обоими
локтями на край конторки, я спросил у мистера Ваткинса, совершенно ли он
уверен, что моя жена не телефонировала; и как насчет койки? Койкинс отвечал,
что нет, не звонила (покойница, разумеется, звонить не могла) и что если мы
останемся, то койку поставят завтра. Из большого многолюдного помещения с
надписью над дверью "Охотничий Зал" доносился гул многих голосов,
обсуждавших не то садоводство, не то бессмертие души. Другая комната, под
названием "Малиновая", вся облитая светом, со сверкающими столиками и одним
длинным столом с морсом и бисквитами, была еще пуста, ежели не считать
отессы (увядшей женщины с характерной для отесс стеклянистой улыбкой и
Шарлоттиной манерой говорить), которая, вся струясь, подошла ко мне и
осведомилась, не господин Браток ли я, потому что, если так, мисс Борода
меня как раз искала. "Вот уж имя для женщины", - заметил я и не спеша вышел.
Приливала и отливала моя радужная кровь. Я решил ждать до половины
десятого. Вернувшись в холл, я застал там перемену: некоторое число лиц, в
цветистом шелку или черном сукне, образовало отдельные небольшие группы, и
эльф случая потешил мой взгляд прелестным ребенком Лолитиных лет, в платье
Лолитиного фасона, но белом, и с белой ленточкой, придерживавшей ее черные
волосы. Она не была особенно хорошенькая, но она была нимфетка, и ее голые,
бледно-фарфоровые ноги и лилейная шея образовали на одно незабвенное
мгновение чрезвычайно приятную антифонию (если можно выразить музыкальным
термином ощущение в спинном мозгу) к моей жажде Лолиты, румяной и загорелой,
возбужденной и оскверненной. Бледненькая девочка почувствовала мой взгляд
(который был, впрочем, совершенно небрежным и благодушным) и, будучи до
смешного застенчивой, ужасно смутилась, закатывая глаза, и прижимая тыл руки
к щеке, и одергивая платьице, и наконец повернулась ко мне худыми подвижными
лопатками, нарочито разговаривая со своей коровистой мамашей.
Я покинул шумный холл и вышел наружу; некоторое время я стоял на белых
ступенях, глядя на карусель белесых ночных мотыльков, вертевшихся вокруг
фонаря в набухшей сыростью черноте зыбкой беспокойной ночи, и думал: все,
что сделаю, все, что посмею сделать, будет, в сущности, такая малость...
Вдруг я почуял в сумраке, невдалеке от меня, чье-то присутствие: кто-то
сидел в одном из кресел между колоннами перрона. Я, собственно, не мог его
различить в темноте, но его выдал винтовой скрежет открываемой фляжки, за
которым последовало скромное булькание, завершившееся звуком мирного
завинчивания. Я уже собирался отойти, когда ко мне обратился незнакомый
голос:
"Как же ты ее достал?"
"Простите?"
"Говорю: дождь перестал".
"Да, кажется".
"Я где-то видал эту девочку".
"Она моя дочь".
"Врешь - не дочь".
"Простите?"
"Я говорю: роскошная ночь. Где ее мать?"
"Умерла".
"Вот оно что. Жаль. Скажите, почему бы нам не пообедать завтра втроем?
К тому времени вся эта сволочь разъедется".
"Я с ней тоже уеду. Спокойной ночи".
"Жаль. Я здорово пьян. Спокойной ночи. Этой вашей девочке нужно много
сна. Сон - роза, как говорят в Персии. Хотите папиросу?"
"Спасибо, сейчас не хочу".
Он чиркнул спичкой, но оттого, что он был пьян, или оттого, что пьян
был ветер, пламя осветило не его, а какогo-то глубокого старца (одного из
тех, кто проводит остаток жизни в таких старых гостиницах) и его белую
качалку. Никто ничего не сказал, и темнота вернулась на прежнее место. Затем
я услышал, как гостиничный старожил раскашлялся и с могильной гулкостью
отхаркнулся.
Я покинул веранду. В общем прошло уже полчаса. Напрасно я не попросил у
него глотка виски. Напряжение начинало сказываться. Если скрипичная струна
может страдать, я страдал, как струна. Однако было бы неприлично показать,
что я спешу. Пока я пробирался сквозь созвездие людей, застывших в одном из
углов холла, ослепительно блеснул магний - и осклабившийся пастор Браток,
две дамы патронессы с приколотыми на груди неизбежными орхидеями, девочка в
белом платьице и, по всей вероятности, оскаленные зубы Гумберта Гумберта,
протискивающегося боком между зачарованным священником и этой девочкой,
казавшейся малолетней невестой, были тут же увековечены, - поскольку бумага
и текст маленькой провинциальной газеты могут считаться вековечными. У лифта
стояла другая щебечущая кучка. Я опять предпочел лестницу. Номер 342
находился около другой, наружной лестницы для спасения на случай пожара.
Можно было еще спастись - но ключ повернулся в замке, и я уже входил в
комнату.