Geum.ru

* Владимир Набоков

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   50

20



В нескольких милях от Рамздэля было в лесу озеро - так называемое

Очковое Озеро (уже упомянутое мной); мы туда ездили ежедневно в течение

одной особенно знойной недели в конце июля. Я теперь вынужден описать с

довольно скучными подробностями последнее наше совместное купание там,

как-то во вторник, в тропическое утро.

Оставив автомобиль в специально отведенном для этого месте, недалеко от

шоссе, мы направлялись к озеру по тропинке, проложенной через сосновый лес,

когда Шарлотта сказала, что Джоана Фарло, в погоне за редкостными световыми

эффектами (Джоана принадлежала к старой школе живописи) в воскресенье

видела, как Лесли Томсон купался, "в чем ночь родила" (как сострил Джон), в

пять часов утра.

"Вода", - сказал я, - "должно быть была прехолодная".

"Не в этом суть дела", - возразила логичная, хоть и обреченная голубка.

- "Он, видишь ли, слабоумный. И признаюсь", - продолжала она (с той

свойственной ей тщательностью фразировки, которая уже начинала сказываться

на моем здоровье), - "я определенно чувствую, что наша Луиза влюблена в

этого кретина".

Чувствовать. "Мы чувствуем, что Долли учится не так хорошо, как могла

бы..." и прочее (из старого школьного отзыва).

Гумберты продолжали шествовать, в сандалиях и халатах.

"Знаешь, Гум, у меня есть одна дерзкая мечта", - проговорила леди Гум,

опуская голову - как бы стыдясь этой мечты или ища совета у рыжей земли. -

"Мне бы так хотелось достать настоящую тренированную служанку вроде той

немки, о которой говорили Тальботы; и чтобы жила у нас".

"Нет места", - ответил я.

"Да что ты!", - сказала она со своей мнимо-загадочной улыбкой, -

"право, cheri, ты недооцениваешь возможностей гумбертовского дома. Мы бы

поместили ее в комнату Ло. Я и так намеревалась сделать комнату для гостей

из этой дыры. Это самая холодная и гадкая конура во всем доме".

"О чем ты собственно говоришь?" - спросил я, причем кожа моих маслаков

подтянулась (если я потрудился это отметить, то лишь потому, что кожа моей

дочки делала то же, когда она то же испытывала: недоумение, отвращение,

раздражение).

"Тебя, может быть, останавливают какие-нибудь романтические

ассоциации?", - поинтересовалась моя жена, намекая на наш первый поцелуй.

"А ну их", - ответил я, - "я просто хочу понять, куда ты поместишь

дочь, когда достанешь своего гостя или свою горничную".

"О!" - сказала г-жа Гумберт, мечтая, улыбаясь, продлевая это "О!", и в

то же время приподымая одну бровь и нежно выдыхая воздух. - "Боюсь, что

маленькая Ло тут совершенно, совершенно ни при чем. Маленькая Ло

отправляется после лагеря прямо в пансионат - хороший пансионат со строгой

дисциплиной и солидной программой религиозного образования. А затем -

Бердслей Колледж. Все это у меня очень точно разработано, можешь не

беспокоиться".

Она добавила, что она, Гумбертша, должна будет перебороть свою обычную

леность и написать сестрице старухи Фален, которая преподавала в пансионате

Св. Алгебры. Появилось между соснами ослепительное озеро. Я сказал, что

забыл в автомобиле темные очки и сейчас догоню ее.

Мне всегда думалось, что ломание рук - жест вымышленный или, может

быть, смутный отклик какого-нибудь средневекового ритуала; но когда я теперь

углубился в лес, чтобы предаться отчаянию и страшным размышлениям, именно

этот жест ("Погляди, Боже, на эти цепи!") лучше всего мог бы выразить без

слов мое настроение.

Будь Шарлотта Валерией, я бы знал, как в данном случае действовать -

да, "действовать" - как раз подходящее слово; в доброе старое время мне

достаточно было начать выворачивать толстой Валечке хрупкую кисть (ту,

которую она повредила при падении с велосипеда) для того, чтобы она

мгновенно изменила свое мнение; но в отношении Шарлотты все это было

немыслимо. Хладнокровная американская Шарлотта на меня наводила страх. У

меня ничего не вышло из беспечной идеи завладеть ее волей через ее любовь. Я

не смел ничего сделать, что могло бы нарушить мой образ, который она

создала, чтобы ему поклоняться. Я подлизывался к ней, пока она была грозной

дуэньей моей душеньки, и нечто от этого пресмыкания сохранилось и теперь в

моем отношении к ней. У меня был только один козырь - то, что она ничего не

знала о моем чудовищном увлечении ее девочкой. Ее злило, что я девочке

нравился; но моих собственных чувств она угадать не могла. Валерии я бы

сказал: "Послушай-ка, толстая дура, c'est moi qui decide, что хорошо для

Долорес Гумберт". Шарлотте же я даже не смел сказать (с подобострастным

спокойствием): "Извини меня, голубка, но я не согласен с тобой. Дадим

девочке еще один шанс. Я готов учить ее дома год или два. Ты однажды сама

говорила". Дело в том, что я не мог ничего сказать Шарлотте о девочке без

того, чтобы не выдать себя. Ах, вы не можете себе представить (как и я

никогда не представлял себе), какие они, эти женщины с принципами! Шарлотта,

которая не замечала фальши обиходных условностей, правил поведения,

патентованной пищи, книг и людей, на которых она молилась, немедленно

различила бы неправильную интонацию, какие бы слова я ни произнес с целью

удержать Лолиту около себя. Она была как музыкант, который может быть в

жизни ужасным пошляком, лишенным интуиции и вкуса, но дьявольски точный слух

которого расслышит малейшую ноту в оркестре. Чтобы разбить силу ее воли, мне

понадобилось бы разбить ей сердце. Если я разбил бы ей сердце, мой образ в

нем разбился бы тоже. Если бы я ей сказал:(TM) "Или я делаю с Лолитой, что

хочу - и ты помогаешь мне держать дело в тайне, - или же мы тотчас

разводимся", - она бы побледнела, словно превратившись в матовое стекло, и

неторопливо ответила бы: "Хорошо: чего бы ты теперь ни прибавил, чего бы ни

взял обратно - это конец". И так оно и было бы.

Вот, значит, в какую беду я попал. Помню, как я дошел до площадки для

парковки и как, накачав из фонтанчика пригоршню ржавой на вкус воды, хлебнул

ее так жадно, как если бы она могла мне дать волшебную мудрость, юность,

свободу, крохотную наложницу. Потом посидел - в фиолетовом своем халате,

болтая ногами, на краю одного из грубо сколоченных пикниковых столов под

широкошумными соснами. Поодаль две девочки в трусиках и лифчиках вышли из

бликами испещренной будки клозета с пометой: Для Женщин. Жующая резину

Мабель (или дублерша Мабели) медлительно, рассеянно полезла верхом на

велосипед, а Марион, тряся волосами, чтобы отогнать мух, села сзади, с

широко расставленными ногами; и, виляя, они медлительно, рассеянно слились

со светом и тенью. Лолита! Отец и дочь, исчезающие в тающей этой глухомани.

Естественнейшим разрешением задачи было бы: уничтожить г-жу Гумберт. Но как?

Ни один человек не способен сам по себе совершить идеальное

преступление; случай, однако, способен на это. Криминалисты помнят,

например, знаменитое убийство некоей мадам Лякур в Арле, на юге Франции, в

конце прошлого столетия. Неопознанный бородач саженного роста, который,

может быть, был с этой дамой в тайной любовной связи, подошел к ней на

многолюдной улице, несколько дней после того, что она вышла за полковника

Лякура, и трижды вонзил ей кинжал в спину, покамест полковник, бульдожьего

типа коротыш, продолжал висеть на руке у убийцы. По чудесному и прекрасному

совпадению как раз в это мгновение, когда преступник стал разжимать челюсти

сердитого маленького мужа (между тем как сбегался народ), - какой-то

мечтатель-итальянец в доме, ближайшем к месту происшествия, совершенно

случайно привел в действие взрывчатый снаряд, с которым возился; и

немедленно улица обратилась в адский хаос дыма, падающих кирпичей и

спасающихся людей. Взрыв, однако, никому вреда не нанес (если не считать

того, что нокаутировал доблестного полковника Лякура); а мстительный

любовник кинулся бежать, когда кинулись бежать остальные, после чего прожил

долгую и счастливую жизнь.

Посмотрим теперь, что бывает, когда злоумышленник пробует сам устроить

идеальное изъятие. Я спустился к Очковому Озеру. Уголок, где мы и еще

несколько "приличных" семейств (Фарло, Чатфильды) облюбовали место для

купания, представлял собой небольшой затон; моей Шарлотте он нравился тем,

что это было почти как "частный пляж". Публичный же пляж - со всеми

удобствами для купающихся (или топящихся, как "Рамздэльский Листок" имел

случай выразиться) - находился в левом (т. е. восточном) очке озера и не был

виден из нашего затончика. Сосняк, бывший справа от нас, дальше сменялся

болотом, после чего, описав полукруг, берег снова одевался бором на другой

стороне западного очка.

Я опустился на песок рядом с женой так тихо, что она вздрогнула.

"Пошли в воду?" - спросила она.

"Через минуточку. Дай мне продумать одну комбинацию". - Я продолжал

думать. Прошла минута с лишним. - .

"А я участвовала в этой комбинации?"

"И как еще!"

"То-то же!" - сказала Шарлотта, входя в воду. Вода вскоре дошла ей до

толстых, покрытых гусиной кожей ляжек; затем, вытянув перед собой сложенные

ладони, плотно сжав губы, с неожиданно попростевшим в оправе черного

резинового шлема лицом, Шарлотта ринулась вперед с громким плеском.

Мы медленно плыли в озерном сверкании.

На противоположном берегу, по крайней мере в тысяче шагах oт нас (если

бы можно было шагать по воде), я различал крошечные силуэты двух человек,

усердно работавших на своем куске берега. Я в точности знал, кто они:

отставной полицейский польского происхождения и отставной водопроводчик,

которому принадлежала большая часть леса на той стороне озера. Я также знал,

чем они заняты - постройкой, для собственного дурацкого развлечения,

деревянной пристани. Доносившийся до нас стук казался до странности

значительнее, чем подходило бы их карликовым рукам и инструментам; можно

было подумать, что заведующий звуковыми эффектами не сговорился с

пупенмейстером, особенно потому, что здоровенный треск каждого миниатюрного

удара запаздывал по отношению к его зрительному воплощению.

Короткая светло-песчаная полоска "нашего" пляжа - от которого мы теперь

несколько удалились, достигнув глубокой воды - бывала пуста в будни. Никого

не было кругом, кроме этих двух сосредоточенно работавших фигурок на том

берегу, да темно-красного частного самолета, который высоко прожужжал и

пропал в синеве неба. Лучшей декорации и придумать нельзя было для

быстренького булькающего человекоубийства, и вот тончайшая пуанта:

применитель закона и проводчик воды находились как раз достаточно близко,

чтобы быть свидетелями несчастного случая, и как раз достаточно далеко,

чтобы не разглядеть преступления. Они находились достаточно близко, чтобы

услышать, как мечущийся в воде растерянный купальщик отчаянно ревет,

призывая на помощь кого-нибудь, кто бы спас его тонущую жену; и они были

слишком далеко, чтобы различить (ежели они посмотрели бы до времени), что

отнюдь не растерянный купальщик как раз кончает затаптывать жену под воду.

Этой стадии я еще не достиг; я только хочу объяснить простоту действия,

отчетливость постановки! Так вот, значит, Шарлотта подвигалась вплавь с

неуклюжей добросовестностью (была она весьма посредственной ундиной), но и

не без некоторого торжественного наслаждения (ведь ее водяной состоял при

ней); и наблюдая все это с самодовлеющей ясностью будущего воспоминания

(как, знаете ли, когда смотришь на вещи, стараясь увидеть их такими, какими

будешь потом их вспоминать) - лоснящуюся белизну ее мокрого лица, весьма

слабо загоревшего, невзирая на все ее старания, и бледные губы, и голый

выпуклый лоб, и тесный черный шлем, и полную мокрую шею, - я знал, что мне

только нужно слегка отстать, набрать побольше воздуху в легкие, затем

схватить ее за щиколотку и стремглав нырнуть под воду с пленным трупом.

Говорю "трупом", ибо неожиданность, испуг и неопытность заставили бы бедную

ундину разом хлебнуть целое ведро смертоносной озерной воды; я же мог бы

выдержать по крайней мере с минуту под водой, не закрыв при этом глаз.

Роковое движение мелькнуло передо мной, как хвост падучей звезды, по черноте

замышляемого преступления. Так, в безмолвном зловещем балете, танцор держит

партнершу за ножку, стрелой уходя в чудно подделанную подводную мглу. Я бы

всплыл за глотком воздуха, все еще держа ее под водой, и затем продолжал бы

нырять столько раз, сколько оказалось бы нужным, и только когда над ней

окончательно опустился бы занавес, я бы позволил себе позвать на помощь. И

когда, минут через двадцать, те два человека с другого берега, равномерно

увеличиваясь, приблизились бы в гребной лодке с одним свежепокрашенным

боком, бедная г-жа Гумберт, жертва мышечной судороги или сердечного

приступа, или и того и другого вместе, уже стояла бы на голове в чернильном

иле, саженей на пять под смеющейся гладью Очково-змеиного Озера.

Как просто, не правда ли? А вот подите же, судари мои, мне было

абсолютно невозможно заставить себя это совершить!

Она плыла рядом со мной, как доверчивый, неповоротливый тюлень, и вся

логика страсти кричала мне в уши: "Не жди!" А я, судари мои, не мог и не

мог! Молча, я повернул к берегу, и степенно, добросовестно она повернула

тоже, и охрипший от крика дьявол все еще повторял свой совет, и все еще я не

мог заставить себя утопить это несчастное, скользкое, большетелое создание.

Крик становился все глуше по мере того, как я осознавал печальную истину,

что ни завтра, ни в пятницу, и ни в какой другой день или ночь не удастся

мне себя заставить ее убить. О, я мог вообразить, что ужасными шлепками

нарушаю симметрию Валечкиных грудей, или что как-нибудь иначе причиняю ей

боль, - и так же ясно мог увидеть себя всаживающим пулю в брюхо ее

любовника, так, чтобы он охнул и сел. Но Шарлотту убить я не мог - особенно

когда, в общем, положение не было, может быть, столь безнадежным, как оно

казалось на первый вздрог в то ужасное утро. Поймай я ее за сильную

отбивающуюся ногу, увидь я ее изумленный взгляд, услышь я ее страшный голос,

пройди я все-таки через это испытание, ее призрак преследовал бы меня всю

жизнь. Быть может, если бы мы жили в 1447-ом году, а не в 1947-ом, я обманул

бы свою кроткую природу, подсыпав ей классического яду из полого агата на

перстне, напоив ее роковым сладким зельем. Но в нашу буржуазную эру, когда

все суют нос в чужие дела, это не сошло бы мне так, как сходило в обитых

парчой глухих чертогах прошлого. В наши дни убийца должен быть химиком. Нет,

нет, я не был ни тем ни другим. Господа присяжные, милостивые государи и

столь же милостивые государыни! Большинство обвиняемых в проступках против

нравственности, которые тоскливо жаждут хоть каких-нибудь трепетных,

сладко-стонущих, физических, но не непременно соитием ограниченных отношений

с девочкой-подростком - это все безвредные, никчемные, пассивные, робкие

чужаки, лишь одного просящие у общества, а именно: чтобы оно им позволило

следовать совершенно в общем невинным, аберративным, как говорится,

склонностям и предаваться частным образом маленьким, приятно жгучим и

неприятно влажным актам полового извращения без того, чтобы полиция или

соседи грубо набрасывались на них. Мы не половые изверги! Мы не насилуем,

как это делают бравые солдаты. Мы несчастные, смирные, хорошо воспитанные

люди с собачьими глазами, которые достаточно приспособились, чтобы

сдерживать свои порывы в присутствии взрослых, но готовы отдать много, много

лет жизни за одну возможность прикоснуться к нимфетке. Подчеркиваю - мы ни в

каком смысле не человекоубийцы. Поэты не убивают. О, моя бедная Шарлотта, не

смотри на меня с ненавистью из твоего вечного рая посреди вечной

алхимической смеси асфальта, резины, металла и камня - но, слава Богу, не

воды, не воды!

Все же я был на волосок от беды, говоря совсем объективно. И теперь

раскрывается суть моей притчи об идеальном убийстве. Мы уселись на свои

мохнатые полотенца, под жадным до нас солнцем. Она оглянулась кругом,

освободила бридочки и легла ничком, дабы дать лучам полакомиться ее спиной.

Сказала, что любит меня. Глубоко вздохнула, протянула руку к лежащему рядом

халату и нащупала в его кармане пачку папирос. Перешла в сидячее положение,

закурила. Изучила свое правое плечо. Наградила меня, открыв дымный рот,

основательным поцелуем. Вдруг позади нас из-под кустов покатились по

песчаному скату два-три камушка.

"Мерзкие, подглядывающие дети", - проговорила Шарлотта, придерживая на

груди объемистый черный лифчик и поворачиваясь опять на живот. - "Мне

придется поговорить об этом с Петром Крестовским".

У выхода тропинки раздался шорох, звук шагов, и появилась Джоана Фарло

с мольбертом и другими принадлежностями.

"Ты напугала нас", - сказала Шарлотта. Джоана объяснила, что была там

над скатом, в тайнике зелени, и оттуда "шпионила за природой" (шпионов

обычно расстреливают), стараясь дописать пейзаж - но ничего, мол, не вышло,

таланта не хватало (что было совершенно верно).

"А вы, Гумберт, вы когда-нибудь пробовали рисовать?"

Шарлотта, которая немножко ревновала меня к Джоане, спросила, придет ли

Джон?

Да, придет. Он собирался завтракать сегодня дома. Привез ее по дороге в

Паркингтон и скоро теперь подберет. Какое прекрасное утро! Она всегда

чувствовала себя изменницей по отношению к Мелампию и Кавалле, когда

оставляла их привязанными дома в такие дивные дни. Села на белый песочек

между Шарлоттой и мной. Ее длинные коричневые ноги в трусиках были для меня

приблизительно столько же соблазнительными, как ноги гнедой кобылы. Она

показывала десны, когда улыбалась.

"Я чуть не включила вас в свое озеро", - сказала она. - "Между прочим,

я заметила кое-что, чего вы недосмотрели. Вы (обращаясь к Гумберту) забыли

снять наручные часики, да, сэр, забыли".

"Уотерпруф" (непромокаемые), - тихо произнесла Шарлотта, сложив губы

по-рыбьи. Джоана положила мою кисть к себе на колено и полюбовалась

Шарлоттиным подарочком; затем положила руку Гумберта обратно на песок,

ладонью кверху.

"Ты Бог знает что могла оттуда увидеть", - заметила Шарлотта не без

кокетства.

Джоана вздохнула. "Раз, вечером", - сказала она, - "я видела двух

детей, мужского и женского пола, которые вот на этом месте деятельно

совокуплялись. Их тени были как гиганты. И я, кажется, говорила вам о Лесли

Томсоне, который купается нагишом на заре. Я теперь все жду, что после

черного атлета появится жирная котлета, Айвор Куильти (наш дантист), без

ничего. Он, между прочим, невероятный оригинал - этот старик. Когда я у него

была последний раз, он мне рассказал совершенно неприличную историю про

племянника. Оказывается..."

"А вот и я", - раздался голос Джона.