Aurora borealis сборник стихов и прозы Минск
| Вид материала | Документы |
- Литературное объединение им. Лебединского коллективный сборник стихов и прозы коллективный, 2404.54kb.
- Литературный альманах сф пгу. Выпуск, 2810.94kb.
- Деятельность студии «Aurora» заключается в предоставлении услуг дизайна, а так, 94.52kb.
- Хнологии растений сборник научных трудов III международной научной конференции г. Минск, 155.19kb.
- Литература периода Вов (Открытый урок) Тема урока : «Поэзия войны», 11.64kb.
- Поднебесные сказки Сборник стихов, 71.05kb.
- -, 526.79kb.
- Marriott Royal Aurora. Врамках конференции «Банковские розничные услуги в России» будут, 20.2kb.
- Белла Ахмадулина. Сборник стихов, 3070.58kb.
- Рецензия на сборник стихотворений н. М. Рубцова «подорожник» Почему-то все талантливые, 25.84kb.
AURORA BOREALIS
Сборник стихов и прозы
Минск
2007
Литературно-художественное издание
«AURORA BOREALIS».
Стихи и проза. Минск. 2007.
Достаточно сменить полюс – и, не теряя сути, «AURORA BOREALIS» превратится в «AURORA AUSTRALIS»: не зависимо от полярности, литературный проект «СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ» отражает эпоху.
^ СВОЯ ИСТОРИЯ
История этой книги началась год назад с вопроса: «Знаешь, кто самый известный поэт Венесуэлы?!!» Когда-то Петрарка ради друга вложил максимум страсти в путеводитель по неведомой стране – Эмма Прибыльская озарила интегрированными знаниями моё отнюдь не виртуальное путешествие в Венесуэлу. Накануне поездки у меня не было времени на изучение истории и культуры страны. Сам визит прошёл «под знаком» тонированных стёкол «Джипа» в сопровождении охраны во избежание возможных эксцессов за полмесяца до президентских выборов.
«Картонные ранчо,
в которых много кто живёт,
и народ,
который многое помнит»…
Шок от четырёхчасового пребывания в «пробке» на семнадцатикилометровом пути из аэропорта в столицу вдоль трущобообразных окрестностей Каракаса, сменяющийся гораздо более глубоким шоком от встречи с пятизвёздным дворцом-отелем «Гран Мелья», живя в котором легко представляешь себя по другую сторону баррикады…
Гильермо Хуан Парра – поэт, издатель, автор перевода на английский язык «Антологии поэзии Венесуэлы»: путеводная звезда венесуэльской поэзии и самый ярый обличитель чавизма…
^ Габриель Гарсия Маркес, предусмотрительно узревший два лика Чавеса, и часть европейцев, ставших поводом для насмешек: «Куда Чавес, туда мы!»…
«Неправильный», с точки зрения индейцев пуэбло, американец – астролог, гностик, писатель, поэт Дональд Френсис Грэйбоу, восклицающий “Down with BushCo!”… Согласно преданию, представитель рыцарского рода «Серой Радуги» вывел племя пуэбло из подземелья на свет Божий: Братец Френсис почитаем и за это…
Двенадцатилетний мальчик из посёлка Абэхалес, по собственной инициативе показывающий белорусской делегации ранчо, где на небольшом участке земли мирно соседствуют апельсин, лимон, грейпфрут, ананас, чилийский перец, сахарный тростник, бананы, кофе, какао, гигантские деревья и кактусы, самые невероятные цветы, и превращающийся в роскошнейшую метафору рефрен маленького гида: «У ранчо своя история. У каждого деревца своя история»… И настоятельная просьба: «Не говорите плохо о Кубе!», – хотя Остров Свободы не упоминался даже вскользь: просто маленькому венесуэльцу довелось быть спасённым кубинскими кардиохирургами…
«Белорусская тетрадь», которую Фредди Кинтеро передал Уго Чавесу накануне предвыборного митинга в Сан Кристобале, «обогащённая» по возвращении на родину и прозванная «Венесуэльской»…
Достаточно сменить полюс – и, не теряя сути, «AURORA BOREALIS» превратится в «AURORA AUSTRALIS»: не зависимо от полярности, литературный проект «СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ» отражает эпоху.
Не засекайте время до смерти!
Ольга Равченко
^ ЛИЛИЯ ВЕЛИЧКО
ВРЕМЯ ЧЕ
***
За спиной улыбаются боги,
Под ногами бушуют волны
И, как скользкие змеи, дороги...
Кто сказал, что я буду покорным?
Знаю, ждут и кинжалы в спину,
И цианистый калий в кофе...
Только я, дорогие, не сгину,
Нам не встретиться на Голгофе.
Станцевали смертельное танго,
Серебро окропили красным,
Но вернулась душа бумерангом,
Кто сказал, что я буду несчастным?
Проигралась Фортуна в кости,
И сгорели в огне сонеты,
И крадутся на шаткий мостик
Чьи-то тени и силуэты…
Улыбнусь широко и открыто –
Я ведь тоже владею кинжалом.
Ваша карта заранее бита.
Кто сказал, что я буду вассалом?
ИРАК
Идёт война, и гибнут чьи-то дети,
И будет вновь разрушен Вавилон.
Разносит ветер душный запах нефти
И слишком бледно выглядит ООН.
Экраны мира множат чьё-то горе,
Звучат молитвы, хрипнет звук сирен.
Стреляет всё: и небеса и море.
Страну разрушат – что дадут взамен?
Повсюду смерть, и льётся кровь – не краска,
И гнев растёт: убить, убить, убить…
А в мире – март, и очень скоро Пасха,
И книги учат – ближних возлюбить.
29.03.03
ВРЕМЯ ЧЕ
Тоскует мир опять о Команданте,
Умеющем создать легенды о себе.
На мировых часах всё также время Че.
Американцы перекраивают карты.
Им хочется всё алое – в утиль,
Чтоб, гамбургер жуя, не думали о братстве,
И верили, что это – модный стиль:
С дивана не вставать, когда тебе за двадцать.
Но всё-таки на мировых часах
Другое время новых революций:
Сегодня их несут не на штыках –
В стихах поэтов, в буквах резолюций.
Легенда Че по-прежнему жива,
И прагматичный мир не безнадежен,
И алым цветом наливаются слова,
И новый мир сегодня так возможен!
^ КАЗИНО «ОСЕНЬ»
Листы осенние – обрывки старых карт –
Отыгранная мятая колода.
И дама пик, вся в жёлтом боди-арт
Лежит в грязи… Ужасная погода!
Расписан мир нелепо, под Дали.
Моей душе, о Боже, что-то нужно.
А мы с тобой, оставшись визави,
Друг другу улыбаемся натужно…
А парк бросает козырной валет
На тротуар (от листьев он, как пицца).
Подносит осень к сердцу пистолет
И, кажется, решила застрелиться…
И кровь её, пролившись на траву,
Под утро в белый иней обратится…
И выпьет парк до капли тишину,
Исчезнет осень – тень от жёлтой птицы…
. . . . . . . .
. . . . . . . .
А мы с тобой представить не могли,
Как хрупок сон в долине у Дали…
***
Хоронили грешника – нищего бродягу.
Положили рядышком рваную сермягу.
От разгульной жизни – только две монеты,
И ему завидуют разве что поэты…
За земное счастье не держался он,
Сам себе хозяин, раб и фараон.
Был он в этом мире ангелом храним.
Небо летним ливнем плакало над ним.
Досыта не кушал и не спал в тепле.
А молился солнцу, лесу и земле.
Был он незлобивым, чересчур не пил.
Жил довольно честно, но по мере сил.
Выбирал свободу. Был ли счастлив? Нет.
Но богатых счастье – тоже только блеф.
Хоронили грешника… Не был он святым.
Отчего ж так ангелы плакали над ним?
***
Мосты сгорели. А ветер в спину
Опять толкает. Опять вперёд.
Свои пожитки на плечи вскину –
Пойду, раз надо. И в брод – так в брод.
А за спиною – не горб, а крылья.
В сердце песня, и вера в нём.
Грехов хватает, но нет унынья.
А если нет, то тогда дойдём!
31.01.03
***
Венеции случайная сестра
Колумбу показалась райским садом,
Не знавшим ни зимы, ни листопадов.
О, чудо! – водопады серебра,
Жемчужный берег, остров Маргарита
В объятьях пляжа, неба и легенд.
А клады из каменьев и монет
Здесь и сейчас в земле ещё сокрыты.
А мир затерянный – учёным он награда,
Звучат названья, словно карта вин…
Петляет рек кофейный серпантин,
И где-то очень близко Эльдорадо…
Рассвет, алея, красит паруса,
А люди помнят про свои истоки.
За горизонтом – счастья полоса…
Стремится к морю сквозь болота Ориноко…
^ КОФЕЙНОЕ ДЕРЕВО
Ращу я кофейное дерево
Под северным солнцем этим.
Пришельца с далёкого берега,
В память о вечном лете.
В память о чём-то смутном,
Заложенном генетически,
О чём забываю утром,
Проснувшись, автоматически.
А краски были так ярки,
А запахи были так пряны!
И солнца объятия жарки,
И люди темны и странны.
Ращу я кофейное дерево
Назло холодам и вьюгам –
Пришельца с далёкого берега:
Хранит он дыхание юга.
***
Бог сказал: «Веселись, человек!
Грех – унынье: за это геенна…
И пока белый свет на Земле не померк,
За улыбку прощу непременно.
Даже если посты не всегда соблюдал,
Даже если молился не очень усердно.
Если верил всегда лишь в счастливый финал –
Я за это прощу непременно…»
ПЛЯСКА
На столе, удивительно липком
От вина, цветом близкого к крови,
Пляшешь ты под цыганскую скрипку,
На закуску хмельного застолья…
Ты, распятая в чёрном и красном,
В этом танце страстнее корриды,
В танце жгучем и дико-прекрасном
Ты сгоришь, как сгорают болиды.
Я пишу на обрывках салфеток
Для тебя полупьяные строчки…
И сплетаются тени от веток
На боках семиведерной бочки.
Для тебя… на тебе в то мгновенье
Этот мир будто клином сошёлся…
О, хмельное моё вдохновенье!
О, моё полуночное солнце!..
***
Всегда до победы, легенды творя, –
Вот жизненный принцип, приравненный к вере.
Свобода и братство сегодня химеры?
И наша реальность: какого-то ...бря
Холёные, жирные пальцы сорвали
Листок календарный со временем Че,
Но в каждом кровавом закатном луче
Читаю: «Всегда до победы!» –
И сердце болит за всемирные беды!
Скорей Росинанта пришпорить и в путь,
Чтоб в дудку чужих идеалов не дуть.
А слово разрушит империи в пыль –
И запах их серный развеет ковыль.
***
Бойся данайцев, дары приносящих:
Сотнями гибли Елены и Трои.
Кофе хороший, но яд настоящий –
Слишком бледны эти странные трое:
Смех деревянный и резкие жесты,
Где-то таится в зрачках нетерпенье.
И обходительны просто не к месту,
Где совершается их преступленье.
Бойтесь данайцев, дары приносящих!
Если в себя вы не верите сами –
Дарят кинжал так смертельно-блестящий,
Или добьют вас другими дарами…
Сотнями гибли Елены и Трои,
Ну, а поэтов не счесть, не припомнить…
Чьи вы посланники, странные трое?
Где вы храните стерильную совесть?
Снова данайцы, и снова с дарами…
^ ТЕНЬ АНГЕЛА
Да, он пришёл, вначале только тень…
Горбатая, таинственно немая,
И, показалось мне, что не живая,
А за окном кончался будний день.
Да… он пришёл, без имени, без слова,
И так стоял. А я чего ждала –
Что он пришёл вникать в мои дела,
И что в грехах моих хоть что-нибудь да ново?..
Он постоял и крылья распростёр…
Да, ангел оказался не горбатым.
Сентябрь 1999
***
«…Послушай, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф…»
Н. Гумилёв
Луна – вечерний паучок,
Подставив звёздам свой бочок,
Уже надкусанный слегка, –
Плывёт над миром, так легка,
И отражает океан
Цветы и пальмы дальних стран…
Земля из ярких детских снов,
Руины древних городов,
Ребристость древних пирамид
И сфинксы, грозные на вид,
Несут загадки сквозь века,
А выше – только облака…
Здесь с караваном я входил,
Пески минуя, в звёздный Нил…
Но вспоминаю старый дом,
Где на балконе мы вдвоём.
Луна скользит… Луна легка…
В моей руке твоя рука,
Она дрожит едва-едва…
Шепчу заветные слова:
«Давай с тобою уплывём,
На острова мечты вдвоём.
Там и светлее и теплей,
Там мир богаче, чем музей.
В моей диковинной стране
Жирафы бродят в тишине.
Они изящны и нежны
На фоне призрачной луны…»
И вот я в сказке, он один –
Удел отважнейших мужчин…
05. 11.1996
^
СМЫЧОК И СКРИПКА
«Лишь утро их нашло без сил
На черном бархате постели».
Яков Полонский
Мой страшный друг, мой верный враг,
Мой милый, без тебя никак!
Но ты пришёл – и боль опять:
Удел струны один – страдать…
Смычок – мучитель мой и Бог –
Всю душу сжёг. Всю душу сжёг!
С тобой борюсь я каждый день,
Как с солнцем – солнечная тень.
Мой страшный друг, мой верный враг,
Мне без тебя, увы, никак!
Январь 1998
МОЛИТВА
Излом акации. Луна…
Излом души неотболевшей.
Многие вины… Моя вина
Птицей неулетевшей.
Только тяжёлый нептичий вздох,
В сердце – когти кровавые …
Как осознать, что он добрый, Бог –
Люди такие слабые.
Излом акации, луна…
Многие вины… Моя вина.
04.05.01
***
Когда мне плохо – я смеюсь,
Слезами горю не поможешь.
А время далеко за полночь
И звезды излучают грусть.
Я строю замки из песка,
Я строю сказочные планы,
Хоть перспективы так туманны,
А с потолка глядит тоска.
Душа, как муха о стекло,
О странную преграду бьётся.
Мгновений много утекло
В бокал расплавленного солнца.
Когда мне плохо – усмехнусь:
«Ну, чем же кончится всё это?
Так интересно…». Сдохнет грусть,
И где-то вспыхнет лучик света.
Июль 2004
***
В муках родов плавилась планета,
И рождалось слово из огня.
Слово появилось прежде света,
Ощущеньем завтрашнего дня.
И слетелись ангелы, кометы.
Бог решил – а значит миру быть!
Этот мир придумали поэты.
А Адаму в нём придётся жить.
31.01.03
^ ЛЕТО В «ЗОНЕ»
Вползает небо в старый дом,
Не щурит глаз подсолнух рыжий,
А у сарая за углом
Стоят поломанные лыжи.
Вокруг господствует июль
И соки трав ещё на пике,
Но не видать нигде бабуль,
И детские не слышны крики.
Забор заела лебеда,
Крыльцо давно лежит на брюхе –
Лишь пахнет травами беда,
Здесь только призраки и мухи.
Здесь урожай на сорняки,
В траве – невызревшие груши,
Ворота ада так близки,
Что чувствуешь, как стонут души…
Июль 2006
***
Как старый капитан шагает тяжело!
Уж слишком для него стабильна эта суша…
На солнце посмотрел – оно всегда вело,
Отогревало вымокшие души,
И было Богом – Сыном и Отцом,
А Духом – океан святой, бессмертный.
Который не прощает подлецов,
И гонит прочь на все четыре ветра.
2004
^ ПРЕДЧУВСТВИЕ ЧЕРНОБЫЛЯ
Шуршит комета – однокрылый мотылёк –
Сквозь чёрный космос к солнцу пробираясь.
Летит от мира к миру, словно аист,
Приносит жизнь и исполняет рок.
Опаздывает поезд иногда,
Но неизменен срок прибытия кометы –
Так говорят наука и приметы…
Уже горчит предчувствием вода.
Ещё недавно вольно Днепр вздохнул
И устремился к морю ледоходом,
Уже апрель развеял зимний холод,
Тревожа птиц, поэтов и сомнамбул.
Всё ближе исполненье предсказанья:
Кометы пыль впитается в сирень.
Апрель. 26-е. Чёрный день –
Татуировкою на теле мирозданья.
Март 2007
***
Червяк – исчадье тлена – парус гложет:
Небытие подтачивает жизнь…
Философ учит: «Лучше не держись
За всё земное – это не поможет».
Сегодня камень – завтра лишь песок,
Сегодня солнце – завтра белый карлик.
Маяк Родосский меркнет, как фонарик,
И льётся кровь, как в фильмах льётся сок…
И только слово бьётся и звучит,
Дарует жизнь безжизненной бумаге,
И бьются чувства, будто в бурю флаги.
На меч меняю я доспехи, щит.
2003
^ ГИЛЬЕРМО ХУАН ПАРРА
***
Вот другая интересная тема, на которую я размышляю довольно часто в последние годы, хотя и невольно. Я сомневаюсь, писать ли об этом, потому что легко навлечь на себя неприятности, ибо кто-нибудь настоит на приклеивании мне ярлыка реакционера. И тем не менее…
Нынешний президент Венесуэлы Уго Чавес воображает себя чем-то вроде поэта. Несколько из его наиболее важных соратников – поэты (Тарек Уильям Сааб, губернатор штата Анцоатеги, и Исаиас Родригес: по крайней мере, они пишут стихи). А один из важнейших и талантливейших поэтов, Луис Альберто Креспо, – самый ярый защитник так называемой «Боливарианской революции» Чавеса.
Я не стану объяснять, что заставляет меня противиться тому, в чём я усматриваю постмодернистскую форму диктаторства (запугивание прессы, электронная подтасовка выборов, кубинское военное вмешательство в Венесуэлу, рост преступности и нищеты на фоне популистских лозунгов и дорогостоящего пиарового маркетинга за рубежом, преследование и заключение в тюрьмы журналистов и оппозиционных юристов и т.п.), но я должен сказать, что я продолжаю восхищаться поэзией Луиса Альберто Креспо и читать его.
Несмотря на поддержку им правительства, постепенно уничтожающего Венесуэлу, я нахожу поэзию Креспо блестящей. Чем-то лучшим из того, что пишется сегодня в Венесуэле.
Что касается Чавеса и некоторых его соратников, мнящих себя поэтами, я бы сказал, что они, как и Гитлер, просто поэтишки.
Анекдотичный случай. Один мой дядя уехал из Венесуэлы… Он сказал мне: «Мой отец бежал от нацистов из Германии в 30-е годы и приехал в Венесуэлу. Теперь я вынужден покинуть Венесуэлу, страну, в которой я родился, по тем же самым причинам. Коммунизм и фашизм заканчиваются абсолютно одинаково».
Итак, я не перестану читать Луиса Альберто Креспо, или Ану Энрикету Теран, или Рамона Паломареса (трёх величайших поэтов, поддерживающих Чавеса), но я читаю их произведения с некоторым сомнением, с горечью, нависшей над каждой страницей (для меня), когда я читаю их.
Слава богу, большая часть интеллигенции Венесуэлы осознаёт опасность, представляемую полулитературным тираном.
Следует пояснить: будучи тираничным, Чавес НЕ является вторым Гитлером, в смысле убийцей.
Но это достаточно сложная тема…
Быть хорошим поэтом или художником не предполагает, что ты не являешься злом. Но в случае с Уго Чавесом вернее сказать, что это далеко не «фантастический» или хороший поэт.
^ ЛУИС АЛЬБЕРТО КРЕСПО
ПЯТЬ ЧАСОВ
Нескончаема в нас
сухая земля.
Коль затянут молитвы, –
значит, пора умереть.
Всё кончается
в окружённых лесами долинах –
щедрейших землях:
тот, кто дует,
кто свистом по реям проходит, –
и мы, зависнув на спусках,
как мешки из бараньих кишок
без масляных красок.
Вестибюли и двери,
ведущие внутрь, –
фамильная ценность, –
от зыбучих песков
не спасут для нас
земли, по которой ступаешь.
Сколько б ни
противились
зелень
землевладений наследных,
воды коридоры, –
будем мы – бандолеро,
смертным часом влекомы:
случайным воздушным аллюром.
***
Я ступлю на песок,
когда захочу вернуться:
кто-то там,
на склоне,
во мне,
с одной стороны –
жизнь размерил,
с другой – опрометчив.
***
Принцип
сизоворонки:
несущая эфемерность
суть
поющий полёт:
погребённый живой,
появляюсь в проёме окна,
ведомый тобою:
тропа и женщина.
^ ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ
Всё, как прежде,
средь паствы:
всё так же таится
безвестный день.
Прошлой ночью
я что-то писал в тишине.
Я писал вот это.
Теперь я знаю:
то, что я говорил, тоже
было темно.
ИСПОВЕДЬ
Ничего нет общего у меня и у праха:
я – ни из его и ни из его приговора.
Если взял его имя,
то лишь для того, чтоб утаить,
что жил.
Да, мне нравится – исколесить его путь:
он-то знает, куда идём, –
но не цвет его подорожной
и не пыль
у сердца снаружи.
Я люблю его сад
за без привязи иллюзорный цвет
пребывающим где-то.
ДОЛГО-ВЕЧНО
Альсидес
Столько раз ты и я,
столько раз, жуя акации зёрна,
грузим известь визжащему перекрытью
для поддержки нашего тощего дома.
Нас коробит местная грязь.
Муравьями
едим эти семечки мрачных событий.
АЛАСАН
Слушай листья:
там – конь:
твой гнедой,
дававшийся в руки:
ты касался его,
как великолепного блеска.
Ты его представлял,
и он был послушен.
Отпусти его,
забудь его бег:
никогда не узнает,
почему он уже не бродит в тебе.
***
Я увидел, как Хосé Игнáсио Артаóна
поднял руку, обращаясь к нему на «ты»,
хоть конь – вороной
и не в белых отметинах,
а в сивых сединах,
грязноокий,
таящий секреты, прикрыв их забвеньем;
хоть каштаны иного мира
взирают на нас с пренебреженьем.
Конский круп клеймён калёным железом,
как эпитафией,
но моча коня в горелом лесу –
величайшая роскошь.
Артаóна ему на загривок
прикрепил острейших шипов украшенье,
раздразнил лоскутом, как мулетой,
свёл его взор с ума
и заставил коня чудовищем мчаться
из Тринидáд де Арáука.
На хребет коню взгромоздилось седло:
существо без нутра.
Рот подпруги кусал его с бока,
где притаилась душа.
Как взлетел на коня Артаóна, ударив: «Пошёл!»,
постарел и умер и возродился вновь.
И сменяла заря зарю… Восседал он верхом
прокалённою солнцем костью
и звёздным пятном во лбу.
Нужен был этот конь:
красоваться на нём,
чувства меры лишась;
гордый профиль нести;
прискакать туда,
где Юг повернёт назад,
резко начáв судьбу.
Я увидел потом, как Артаóна слезал с коня,
становясь собою:
разбитый, дерзкий, мистичный.
^ ЮГ И ЕГО ОБРАЗЫ
Это – потусторонне. Там – его корни. Едва мы пересекаем Ориноко, становятся слышны вписанные в петроглифы тамтам тукана, «Ой!» загадочной паухú-«каменный гребень», истерика красного ара, испуг самца обезьяны, смерть змеи. Да, в камне, во мраке гранита, потому что именно там, на его гребне, Амаливáка сотворил людей и предметы этого мира. Поэтому всё, что летает, кричит, карабкается и скользит, ни что иное, как несовершенная копия пейзажа, начертанного во времена потопа, когда великое космическое дерево ещё не выпало осадками на почву Амазонки.
Вот он, Юг: от берега Кайкáры, поглотившей Паргуáсу, с Куюни вдали, где ревёт Карони, где течёт безбрежная Ориноко, дрожа, как слеза, между листьев и лиан чьего-то рождения. Её клокотанье – мятущийся лист, а листва соразмерна времени. Словно дар, стремительно падает небо, превращаясь в зёрнышко бездны реки, в расщелину с одного края, покрытого звёздами или поросшего мхом.
Вот так и живёт Юг, превращаясь в петроглиф, в канву и онóто, так слушается сегодня, как и всегда, слово мифа, поговорки, танца, тканья, живущее в лицах и в пенье и в сказке существ: дерева, животного, стихии, света и мрака. У них есть имена. Это могут быть люди: настоящие и вымышленные. Они – боги, как Ванáди, демиург йе-куáна, как Вахáри, создавший Пиарóа, Отýха. Или ужасные либо творящие добро духи, как экýрас у йаномáми. Ни мгновенья южане не сосуществуют без присутствия неосязаемого, материализованного в существа и предметы верхней и нижней сельвы. Каждый момент в шамане и в сказителе слышна жизнь в первый день сотворенья земли и создания нас богами, обитавшими на вершинах Марауáка, Сипáпо, Гуачамакáре, Аутáна. Достаточно прочесть письмена, вобравшие эти коллективные голоса («Ватýнна» Марка де Сивро, «Круг огней» Жака Лизо или «Антологию литературы венесуэльских аборигенов» Фрай Сезáрео де Армельяда и Бентивéнга и Наполитáно), чтобы приблизиться к образам Юга и открыть, на что похоже дерево сасáфрас, стремнина Атуáрес и Майпýрес, бриллиантово-золотая стена Йякапáна и Ла Неблúна, роса Сáнто Чурýм Мерý, ржавая вода Атабáпо, вульва орхидеи, и узнать имена смерти и забвения на вегетативной границе Таперапéко и Парима. Южане знали всегда, от предвечности: то, что снаружи, – не то, что происходит, лежит, наступает или дрожит. Поэтому, говоря, танцуя или чертя круги и формы на предметах и на теле, пишут образное, которое на протяжении своих жизней и смертей предчувствовали и к которому взывали, называя его птицей, насекомым, самцом обезьяны, запахом и звуком. Мы не удивимся поэтому, если какой-то шаман уверяет нас, что ночью он превращается в тигра, что он только что прибыл с созвездий, что он долгое время был духом водопадов и что свет – тропинка, уносящая его к звёздам и возвращающая на землю.
Временами люди Юга, – обнажённые люди Юга, – говорят языком земли, ведут себя, как чубаско* и лето, как гроза и умиротворённость, или как его великие воды – вальяжные и ниспадающие, безмолвные и кричащие. Тогда они – пиарóа, и начинают петь вот так:
^ Если ты на меня глядишь –
я красная бабочка,
если ты со мной говоришь –
я послушней собаки;
если любишь меня –
я цветок,
согретый, в твоих волосах.
Если бросишь меня –
пустою каноэ пущусь по реке,
разбиваясь о скалы.
* ливень
Есть ещё люди Юга, из горняков, чьи города отражает Ориноко, унимающаяся в портах. Один из них, Хесýс Санóха Эрнáндес, изрёк откровение и назвал его «Болезнь-чародейка». Он увидел птичку. Послушайте, как она свистит, ревёт, превращается в гуд, скандал, адажио, образ:
^ Там летит сизоворонка
между гор и конской сбруи:
минуэт смертельный крыльев
поражает насекомых,
шишки сказочных деревьев,
как иголкой, тонкой нитью
летних шёлковых мелодий.
Там летит колдунья-славка,
погружая сердце в чары:
атаковывают крылья, клюв
и лёгонькие перья
сон, вступающий в сраженье,
звучной трелью чудо-флейты.
Там ворвался без стесненья,
гонгом с неба, – длиннохвостый
попугай, – и искажает
тени-пики:горький опыт!
Там закрыл глазищи ворон
и фальшивит, распускает нити ткани,
ровно в полночь став гробницею лиловой –
эллиптическим финалом, –
а наутро обратившись
в ручеёк и струны Баха.
Там дурачится фигляр,
обратясь комендиантом,
завязав в косичку-узел
озорное сумасбродство, –
добровольно подчиняясь
безрассудному желанью
в плен опасности отдаться,
в зелень чувств – любовью ранней…
Туда, продолжаясь, взмывает в экстазе возвышенное. И правда, на Юге возносится к небу не только то, чему суждено летать, но и реки, и берега, и человек-поэт-шаман.
Имя другого – Луúс Гарсúя Морáлес. Он из Сьюдáд Болúвара. Река Ориноко течёт в его взгляде и чувствах. История, бытовавшая среди его друзей, завсегдатаев одного из карáкасских кафе, уверяла, что ему нравилось читать при свете молний. Этот Юг с широкими водами и рубиново-золотыми теснинами, превращающийся в необъятность флоры и огромную стеклянную бусину, и есть искусный почерк Предвечной Реки. Не только его образ, не имеющий чувства меры в сотворении земель и озёр, но и поэтическое мышление как изобретение времени и как материя реально прожитого и предчувствованного жизненного опыта, витает здесь, в воздухе, в существовании:
^ Волен звук бороться за право
бежать от безмолвья
Волен спорить за право
быть похожим на воду гранит
Тигр – вода – исчезает песнею в небе
В небе слова – ангел живёт
В каждом ангеле – зверь трепещет
Облака небесные рыб
пробуждаются памятью птицы
Я – вот это сиюминутное тело
или
вчерашней рекой во мне поселилась
река – река от предвечно?
В заклинаньях шамана, в призывах рассказчика легенд, в письменах и у обоих поэтов те же чары, та же ритуализация пространства и всего, что дрожит, кричит и покоится на земле и в небесах Юга.
Но принадлежность к Оринокии и Амазонии должна быть не просто реальной, а биологически-прародительской: никто не принадлежит Югу больше, чем Гýмбольдт в его путешествии по Ориноко, или Рамóн Паломáрес, переписавший Гýмбольдта, но сквозь гумбольдтиантство шаманит паломарианство, и мы уже больше не знаем, когда Мудрец говорит пальмовой рощей и утёсом, бурным потоком и ягуаром, а когда лучший поэт – драгоценным ненастьем.
^ Комментарии инженера из Сан Кристобаля ЛЕУСИ ТОРРЕС к статье Л.А.Креспо:
- Паухиú-«каменный гребень»: традиционная птица, названная так по издаваемому ею пению.
- Каукáра, Каронú – реки; Парагуáса, Куйюнú – тоже. Атабáпо – посёлок на Амазонке, большая часть населения которого – туземные племена.
- Онóто – семена растения, которое используют для окраски растительного масла, употребляемого в пищу. Аборигены используют его также для декоративной раскраски кожи.
- Ванáди, Вахáри – боги, естественно. Согласно текста, Боги, создавшие народы йекуáна и пиарóа.
- Йе-куáна, Пиарóа, Итýха, Йаномáми – туземные народы: точно, всё – туземные племена Амазонки.
- Марауáка, Сипáпо, Гаучамакáре, Аутáна – горы, на которых обитают боги: согласно текста, это всё – «Тэпуйес». Это туземное слово в переводе означает очень высокую плоскую гору типа плато-месеты.
- Сасáфрас – дерево с характерным ароматом.
- Атýрес и Майпýрес – многоводные реки, пригодные для прогулок на плотах. Их называют «РÁПИДОС» – быстрые.
- Бриллиантово-золотая стена Йапакáна и Ла Неблúна – национальные парки, природные заповедники Амазонки.
- Сáнто Чурýм Мерý – водопад, туземное название Прыжка Ангела, самого высокого водопада в мире (979 м).
- Таперапéко, Парúма – Национальные парки вдоль Амазонки.
Как ты заметила, Штат Болúвар и Штат Амазонка – природные богатства страны, со своими традициями, автохтонными туземными племенами, сплошь пейзажами «Великой Саванны», в этом районе – умопомрачительными. Для меня эти места – главное проявление нашей Матери-Земли: Тьерры, легендарной и величественной.
На сайте www.lagransabana.com ты найдёшь фото и видео этого региона.
^ ГОНСАЛО РАМИРЕС
ЛУИС АЛЬБЕРТО КРЕСПО
I
Как и Джузеппе Унгарéтти, Луúс Альбéрто Крéспо – сын пустыни. Присущей именно ему закалкой поэтического слова он обязан своему происхождению. Пустыня – действительно привилегированное место, позволяющее испытать на качество душу. Старая греческая поговорка гласит: «Земля сýше – мудрее и лучше дýши». Мудрость, вытекающая из этих слов, столь простая и столь глубокая, светится по-особенному, когда читаешь его поэзию, которая, подобно немногим в нашей стране, превращается в марку, в отличительный знак здешних мест. Есть стихотворение, как нельзя лучше выражающее его верность, сложную и бескомпромиссную, комáрке, где прошли его ранние годы: «Нескончаема в нас сухая земля». Иными словами: внутренний курс обучения, к которому она нас обязывает, и становление души, экстрактом сухой земли вошедшее в греческую поговорку, нескончаемы по определению. Задаюсь вопросом: «Не оттуда ли неповторимость его языка, интенсивного меткого слова, где несказанное настолько равнозначно сказанному, что не допускает безразличия читателя? Не слишком ли старая правда: пустыня как место проявления слова – приобретает иную суть, или даже обновлённую сущность, в его поэзии?» Именно поэтому поэзия Луиса Альберто Креспо похожа, по выражению Хосé Мария Эгýрен, на откровение тысячелетий. Или лучше сказать, Карóра нашептала ему откровение тысячелетий, на которое поэт сумел ответить, не предав её и не изменив себе. Карóра – не просто город, откуда он родом: это ещё и избранный им город. Думаю, ту же мысль можно выразить иначе и лучше: не он сам подверг себя опыту разговора с Карóрой в стихах, а, скорее, она выбрала его. Ещё лучше сказал Гильéрмо Сýкре: «Жить, не делая выбор, а жить с тем, что нас выбирает». Разве Креспо не оставался полностью верным правде, выраженной этой сентенцией? Кроме того, следует подчеркнуть, что в поэзии, ориентированной на бескорыстную преданность абсолюту, родные места в конечном счёте превращаются в незнакомое, в неведомое. Луис Альберто Креспо превратил Карору в родину слова, как замечательно писала из Сегóвии Мария Самбрáно. Но, если продолжить цитату великого испанского философа, – слово, которое не может быть ни употреблено, ни использовано: его берут, оставляя нетронутым. Оно несёт в своём пении тишину, а, дойдя, создаёт одиночество и общение: слово.
II
Невозможно объять значимость тишины в его поэзии. Я бы осмелился сказать, в первой инстанции, что тишина и есть слово Креспо. Если в книгах «Если лето продлится» и «Девять дней» стих превращался в возможность возвратить утерянное, искусно употребив креольское слово, взгляд и речь времён проведённого в Кароре детства, не утратив весомость, присущую его поэзии с самого начала, то в «Следах мелкой ящерицы» и позже поэт поддался величайшему искушению сказать многое малым. Стих превратился для Креспо буквально в поле боя, где он искал и продолжает искать то, что Мария Самбрано охарактеризовала как главную навязчивую идею каждого настоящего поэта: слово, свободное от речи. Опыт тишины был самым трудным, но самым правдивым путём подступа к главному слову. В связи с этим уместно процитировать заметки, сделанные Виттгенштейном в 1931 году: «Невыразимое – это фон, на котором то, что удалось выразить, приобретает значение». Если что-то трогает меня в его поэзии, так это то, что вымерено такого рода требованием, по Виттгенштейну. У Креспо тишина, этот экстремальный для каждого поэта опыт, – единственная возможность, посредством которой слово приобретает законность. Тенденция к потере дара речи, проверенная диагностикой Поля Селана на современной поэзии, является определяющей в этом деле. Её можно читать, долго, учтиво и напряжённо упиваясь тем, что Библия называет голосом тишины. Поэтому очевидно, что поэту, с которым тишина говорит столь совершенно, слово, –несмотря на ощутимое выразительное мастерство, – даётся с трудом. Креспо пишет, что настоящее безмолвно, словно демонстрируя невозможность комфортности речи. Его выразительная суровость – не дань эстетическому лаконизму: она рождается глубоко пережитой и выстраданной необходимостью. Из неё вытекает достойная внимания, а не просто формальная духовная суть такой поэзии. Думаю, перед Креспо встаёт та же дилемма, о которой заявляет Гильермо Сукре, говоря о великом кубинском поэте Синтио Витьере: «Как писать, не предавая тишину?» – вопрос, который в нашем случае можно задать иначе: «Как записать абсолютно честно свой диалог с тишиной?» Ответ на этот основной вопрос – в скрупулёзном написании каждого стиха: именно здесь поэт, а, возможно, и читатель, может интуитивно почувствовать, насколько удалось приблизиться к зоне, притягивающей и очаровывающей его. Поэтому я думаю, что Креспо принадлежит к поэтам, пишущим то, что могут, а не то, что хотят. Поэт знает, что есть слово – определяющее и непередаваемое; слово, исполненное тишины; наконец, слово, требующее от стремящегося к нему полного экспонирования. Следовательно, для Креспо писать – значит экспонироваться. Я уверен, что он абсолютно одобрил бы глубочайшую мысль испанского поэта Хосé Áнхеля Валéнте: «Слово всегда сопровождает нас, даже если мы молчим, или даже особенно когда мы молчим. Потому что являющееся нашей неотъемлемой частью слово не предназначено для употребления в качестве инструмента: иногда, говоря, мы умудряемся выразить говорящее в нас непроизнесённое слово». Именно в нём иногда кроется риск и удача поэтической практики. Думаю, то же признание кроется в словах маэстро Антóни Тапьéса: «Однажды я попробовал подобраться непосредственно к тишине». Не это ли определяющая и конечная цель поэта?
III
В продолжение предыдущего фрагмента можно сказать, что поэзия Креспо проявляется через фрагментарные озарения. Или лучше сказать, стих приходит к нему как фрагментарное озарение. Выбрав, наряду с глубочайшей преданностью тишине, фрагмент в качестве композиционного приёма, он свидетельствует об укоренившейся потребности в том, чтобы слова говорили больше, чем они говорят. Перефразируем сказанное Де Робéртисом об Унгарéтти: Креспо работает, испытывая снова и снова, опять и опять, сопротивляемость определённых слов. Складывается впечатление, что, кроме очевидного символического свойства, настойчивое углубление в них должно иметь ещё более решающее значение: поэт не говорит словами, а, скорее, слова говорят им. Горлица, конь, андира*, ани**, шлейф, олеандр, гнедой: в этих словах воплощён смысл их истинного существования на Земле. Эти слова одновременно отмечены родимыми пятнами бесконечного и земной жаждой. Для поэта в них заключается двойная власть: сотворение заново и абстракция, что исключает их взаимозаменяемость. И я не перестану повторять: вербальный аскетизм, характерный для его стиха, не является результатом выбора. Я склонен думать, что вербальный аскетизм оказывается необходимым всякий раз, когда поэт сталкивается с саваном чистой страницы. Креспо требует от себя в стихе максимального экспрессивного и духовного напряжения. Поэтому его поэзия избегает дешёвых литературных эффектов. Поэтому, мне кажется, наш поэт стремится предельно оголить выразительные средства, чтобы преодолеть неизбежную дистанцию, существующую между обозначением и обозначаемым: именно в мучительном диалоге между словом и тишиной поэт находит возможность остаться верным самому себе. Сейчас мне на помощь приходят мудрые слова каталонского художника Альбéрта Рáфолса Касамáды: «В расчёт принимается только то, что доведено до экстремальной ситуации. Не останавливайтесь на полпути». Нет сомнений, во всяком случае, для меня, что Креспо не остановился на полпути: его слово, столь близкое лепету и всхлипам, его эмоциональная напряжённость, которую можно разве что запретить в стихе, одновременно является непрерывным уроком основательности и скрупулёзности. В нашем случае видно, насколько поэзия является пограничным опытом; насколько сильна наша уникальная, хотя и хрупкая, связь с абсолютом. Очевидно также, насколько поэзия и литература – два порядка духа, непрерывно пребывающих в разногласии и являющихся предметами, к которым предъявляются качественно разные требования. То, что Хуáн Сáнчес Пелáэс в лучшие моменты ослепительного творческого озарения называет бесконечной суетностью литературы, ни в коей мере не касается Креспо. В неприкрашенном самоанализе своей поэзии Джузеппе Унгаретти изумительно синтезирует то, что я пытаюсь сказать о нашем поэте: «Стихи – свидетельство испытания формой, но хочется, чтобы раз и навсегда было признано: форма истязает поэта лишь потому, что требует от него соответствия переменам его души, и если он сделал какой-то прогресс как художник, хочется, чтобы он засвидетельствовал также, что достиг некоторого самоусовершенствования как личность». Из слов Унгаретти ясно, что разъединять стих и жизнь может только сбившаяся со следа критика, не ведающая, до какой степени поэзия способна определять жизнь человека и наоборот. Разве произведения Креспо не являются суровой практикой примирения через печаль? Совпадает ли опыт описанный с прожитым опытом? Честно говоря, наша поэзия редко знавала слово, сочетающее в себе столько терпкости и столько великолепия, вечно служащее мироощущению без права передачи.
IV
Стих Креспо сразу же трогает нас, хотя не всё становится очевидным с первого прочтения. Голос поэта кажется знакомым и загадочным одновременно. Для него написать стих – значит создать что-то не подменяющее жизнь, а возвращающее её силу. Между поэтом и читателем завязывается требовательный диалог-испытание. В таком чрезвычайно зримом поэте не перестаёт привлекать внимание то, что его образы, чересчур нам знакомые, в результате оказываются совершенно незнакомыми. Действительно: то, что соседствует рядом, на глазах превращается в тайну. Самое близкое и самое далёкое только что перемешались; читатель предстаёт перед словом, предлагающим ему ситуацию, и в то же время отстраняющим его. Поэт будто не делает различий между земной волей и волей абсолюта. Оба искуса живут в нём, и он не может не отвечать им. Поэтому, я думаю, в современном поэте, каковым является Луис Альберто Креспо, живёт архаичная память. Если верно то, что индивид состоит из многих незнакомцев, то один из них, живущий в нашем поэте, – первобытен и может только намекать с помощью образов на поработившее его невыразимое. Ренé Шар советовал поступать как первобытный и предвидеть как стратег. Как и в случае с аргентинским поэтом Хуаном Л. Ортúсом, поэзия для него – бесконечное ненастье. Отсюда напрашивается вывод, что красота, излучаемая его стихами, не имеет ничего общего с красотой условной: скорее, следует говорить о красоте тени и скорби, где каждое слово – искушение, знакомое до боли в теле и, как ни парадоксально, качественно крылатое. В самом деле, он предлагает читателю совершенно незаурядный требовательный диалог. Он чрезвычайно требователен к себе и просит читателя пережить с ним стих как критический момент задушевной боли. Может, как хорошо подметил в другом контексте Хýлио Ортéга, следовало бы читать его охватом, позволяющим стать частью каламбура, эллипса, тишины-безмолвия и даже заикания подобного рода поэтического труда?
* капустное дерево
** 1) птица; 2) чёрт
^ ХОРХЕ РОДРИГЕС
ИНТЕРВЬЮ С Л.А. КРЕСПО
ДЛЯ ПРОГРАММЫ «ЛАТИТУД АМЕРИКА»
Луис Альберто Креспо: поэт, очеркист, журналист. Родился в Кароре, штат Лáра, в 1941 году. Живёт в столице Венесуэлы. Председатель «Национального дома гуманитарных наук имени Андрэса Бэльо».
Увлечение: лошади.
Жёны: в Париже влюбился в свою первую жену, Эсперансу, француженку испанского происхождения, с которой приехал в Венесуэлу и вместе с которой прожил 10 лет; сейчас женат на венесуэльской журналистке Марианéлле Бáлби.
Дети: Себастьян и Эзекьéль.
^ Мать: Марго Эррéра Оропéса де Крéспо.
Отец: Антонио Креспо Мелéндес. Дедушка по линии матери: Хосе Эррера Оропеса-сын, основатель газеты «Диáрио де Карóра» (1919); умер 17 декабря 1935 в один день с Хуаном Висéнте Гóмесом. По словам самого Луиса Альберто Креспо: гот, либерал. Его близким другом, соратником и его совестью стал Сесúлио Сувильяга Перéра, социалист времён Гомеса, анархист, человек, призывавший к борьбе с распространённым по всей стране латифундизмом, начиная с президента-диктатора Гомеса. Хосе Эррера Оропеса обладал обострённым социальным чувством, заботился о примате региона и через газету стремился не только сообщать новости региону, но и нёс в регион культуру через художественное слово, через статьи и особенно пробуждая общественно-политическое сознание, начиная с 1936-37 годов.
^ Премии и награды:
Премия «Национального института культуры».
Национальная премия «Журналистика. Сфера культуры».
Национальная премия в области литературы.
Орден «Андрэса Бэльо» I степени.
Орден «Педро Леóн Тóррес» I степени.
Орден «Соль де Карабóбо» I степени.
^
Первая премия «Миосúтис», Италия, для испаноязычных авторов.
Должности:
Директор приложения «Папéль Литерáрио» к ежедневнику «Эль Насионáль» на протяжении 15 лет.
Основатель и директор журнала «Фериáдо», ежедневника «Эль Насионáль».
Директор «Информации о культуре» агентства новостей «Венпрес».
Основатель и советник культурного приложения «Лéтра Хэ» к ежедневнику «Эль Глóбо».
Член издательского комитета культурного журнала Центрального банка Венесуэлы.
Директор журнала «Имáхен» Национального института культуры на протяжении 8 лет.