Ирина Губаренко поэтические медитации стихи. Рассказы. Зарисовки Киев - 2005
| Вид материала | Рассказ |
- Аким Я. Стихи Барто А. "Знаю, что надо придумать" (стихи), 7.68kb.
- Том второй: «Шинель на вырост» (стихи и проза о войне), 14.82kb.
- Ранние романсы В. Губаренко: лирические откровения, 145.21kb.
- Г. Х. Сказки Барто А. Дума, думай (стихи) Бианки В. Повести и рассказ, 27.9kb.
- Композитор Віталій Губаренко: формула індивідуальності, 3575.41kb.
- Ю. Л. Каптен основы медитации вводный практический курс, 14042.96kb.
- Неизданное (стихи, рассказы, сказки), 218.49kb.
- Техники медитации в учении Гурджиева Содержание Нормативная часть, 346.32kb.
- Звучащее слово Ахматовой, 101.47kb.
- Практика Метта-Бхаваны в медитации Випассана, 68.94kb.
МАЛЕНЬКИЕ РАССКАЗЫ. ЗАРИСОВКИ. ФРАГМЕНТЫ
Крик чайки
– Говорят, когда кричит над морем чайка, она оплакивает последний полет Матери Всех Чаек…
Старая Чайка сидела на неприступном утесе и смотрела на море. Огненный диск опускал свои крылья в прохладную воду. Наступали сумерки, суетливая семья Старой Чайки успокаивалась, собираясь на ночлег. Неподалеку стоял Отец Чайка, привычно раскачиваясь на крепких лапах. Старая Чайка считала, что это ее сын, хотя не могла утверждать этого наверняка. Но она, а за ней и все остальные привыкли думать именно так. Скосив правый глаз, Отец Чайка наблюдал, как неторопливо приближается к нему его новая подружка, впервые ставшая в это лето матерью. Она только что пересчитала всех своих непоседливых детей, недавно научившихся летать, и была вполне счастлива.
– Старая Чайка спит, значит, скоро ночь.
– Она не спит – негромко обронил Отец Чайка. – Она грезит.
Он тоже не был до конца уверен, что является сыном Старой Чайки, но, по известным причинам, никому об этом не говорил.
– О чём? О чём она грезит?
– О Матери Всех Чаек, – нехотя буркнул Отец Чайка, прислушиваясь к шуршанию мокрых крыльев своей младшей дочери, которая только что опустилась на утес и шла к ним.
– Кто такая Мать Всех Чаек? – спросила она.
– Кто? Кто такая?– загалдела молодежь, обступая их со всех сторон.
– А ты сама спроси, – предложил Отец Чайка своей дочери.
Старая Чайка все слышала, и не дожидаясь, пока Молодая Чайка заговорит, торжественно произнесла:
– Я живу среди вас последнее лето. По завету в это лето я должна передать историю Матери Всех Чаек своей преемнице, прежде чем навсегда улететь с неприступного утеса.
Чайки замолчали, и казалось, что тишина дрожит в воздухе.
– Я решила передать эту историю тебе, девочка.
– О, бабушка, – прошептала Молодая Чайка.
– Ничего, ничего, детка. Когда ты пронесешь на своих крыльях все мои года, ты поступишь точно так же. Это завет Матери Всех Чаек.– Старая Чайка встала, расправила свои серебристые крылья.
– Очень давно на этом утесе жили морские птицы, не имевшие имени. Весь день они ныряли в море за рыбой, но никогда не могли насытиться. По ночам птицы прятались между камнями, потому что боялись темноты и черных морских волн. Они были так глупы и жадны, что даже не научились говорить. Однажды на рассвете в море разразилась страшная, невиданная буря Небо потемнело и совершенно слилось с огромными свинцовыми волнами. Птицы испуганно забились между камнями, прижимаясь друг к другу, а море ревело, выло на сотни голосов, выпевая дикую песню бури. Птицы трепетали от ужаса. Они крепко зажмуривали глаза, надеясь, что волны не смоют их с утеса. Но вот одна из них не выдержала, открыла глаза, потому что ей показалось, что море зовет к себе именно ее. Еще секунда, и птица бросилась бы навстречу хохочущей тьме, но тут на самом гребне большой волны она увидела белое пятно.
Старая Чайка замолчала, будто заснула. Сумерки вокруг утеса сгущались, чайкам стало очень страшно, совсем, как их далеким предкам в ту бурную ночь.
– Что это было? – спросила Молодая Чайка. – Какая-то неизвестная птица?
– Это был корабль. Корабль с белыми, как снег, парусами. Он плыл с острова на материк, чтобы попасть на королевскую свадьбу, и через час подошел бы к берегу, если бы не эта буря. Волны швыряли его, а ветер жадно обрывал белоснежные паруса. Корабль трещал по всем швам, он вот-вот должен был развалиться на части. Одна из волн вздыбилась до самого неба, и птице показалось, что это голова Морского Чудовища, жившего в холодных глубинах. Чудовище распахнуло страшную свинцовую пасть, чтобы проглотить корабль, как вдруг на палубе проступил сквозь туман тоненький девичий силуэт. Птица не поверила своим глазам: это была живая девушка, она протягивала к Чудовищу руки, будто заклиная его отступить, а потом словно взлетела над кораблем и ринулась в морскую пучину. Птица видел, как она несколько секунд парила над ревущими волнами, а потом рухнула вниз, и тут же растворилась в воде, превратившись в белую клочковатую пену. И тогда раздался такой резкий отчаянный крик, что песня бури в момент затихла. Маленькое сердце птицы без имени готово было разорваться от жгучей боли, она не выдержала, расправила крылья, полетела над морем, издавая крик, как две капли воды похожий на крик умирающей девушки.
Стая чаек, сгрудившаяся вокруг рассказчицы, горестно молчала. И только Молодая Чайка жалобно вскрикнула, сострадая погибшей.
– Да, да, – промолвила Старая Чайка. – Именно так все и было. С тех самых пор морские птицы обрели голос.
– И что же дальше, Мать Чаек? – робко спросила Молодя Чайка. – Что с тобой было дальше?
Мать Всех Чаек тепло посмотрела в глаза своей внучке, а потом повернулась к морю. Далеко за горизонтом огненный диск расправлял свои крылья, готовясь взлететь. Небо вокруг окрасилось в нежный розовый цвет.
В ту ночь все морские птицы погибли. Осталась только я. Наутро я знала, что зовусь Чайкой, и что у меня есть голос. Когда люди слышат его, они вспоминают маленькую храбрую русалку, полюбившую человека.
– А чайки? – подал голос Отец Чайка. Он стоял рядом со своей дочерью, сверкая серебристым опереньем.
– Они кричат, оплакивая последний полет Матери Всех Чаек. – Старая Чайка подошла к краю утеса и расправила крылья. – Чайки кричат, призывая рассвет и отгоняя ночные бури. Прощайте, дети!
Мать Всех Чаек взлетела над морем и устремилась навстречу огненному диску. Не сговариваясь, чайки закричали ей вслед…
Рибалки
1.
Уздовж недільного дніпровського берега немов межові стовбури стояли рибалки. Стояли, і всі, як один, закохано вдивлялися в кінчики своїх вудочок. Так вдивлялися, нібито бачили там щось важливе, незрозуміле не-рибалкам.
Ранку нездужалось: він похмуро натягував на посіріле тіло шматки хмарин і подекуди починав тихенько скавчати. Хотілося почесати його за вухом чи хоча б поколисати малече, але ці сльози були не для мене, – вони лилися до Батьківського Дня. Ранкові сльози лилися, а День все не приходив.
Я йшла вздовж Ранку, вздовж рибалок, намацуючи босими ногами теплу дніпровську воду. Я неквапливо йшла вздовж берега, бо мені було конче необхідно знайти одне Місце – не знаю, яке, але обов’язково заповітне. Щоб там привітно гомоніли сріблясті явори, щоб стрункі верби співали одвічні дівочі пісні, розплітаючи довгі зелені коси. Тільки в цьому заповітному місці я зможу забути всі слова, тільки там збагну Природне Мовчання.
Вже багато років я намагалася вивчити цей урок, але даремно. Та й скажіть мені, хто з нас, що вміє складати літери в слова, а слова – в яскраві життєдайні образи, ризикне відмовитись від цих магічних здібностей? Забути всі слова й опинитися голим посеред веселого світу, що має тисячі барвистих голосів? До того ж, хіба Слово не є символом всього Божеського?
Раптом на моє обличчя впали рясні сльози: то Ранок, почувши, що наближається Батьківський День, поспішав вихлюпнути йому свій біль. У безмежній блакитній вишині заворушився Небесний Володар; мені почулося в Його низькочастотному буркотінні: «Гей, жінко! Йди краще додому!». А, може, справді краще? Може моє місце дійсно там, де все слова відомі, всі світи витворені? Володар кинув блискавку мені під ноги, вказуючи вірний шлях, але замість того, щоб бігти світ за очі, я рішуче скинула одяг й подалася до Дніпра…
…Його гнучке непрозоре тіло чомусь пахло стиглими кавунами, його обійми були ласкавими і, водночас, страшними. Бо хто наважиться виміряти глибину Первісного Чоловічого? Хіба що жінка, але теж Первісна…
Розплющивши очі, я відчула, що стою на колінах по шию у воді. Переді мною знаходилось Те Саме Заповітне Місце! Невже я знайшла його? Невже все це насправді?! Я вийшла на берег, залишаючи на вологому піску сліди босих ніг. Мене радо зустріли сріблясті явори і співучі верби, які обвивали довгими зеленими косами могутні дніпровські плечі. Запанувала тиша…
Я відчула, як скрізь мене пройшов Батьківський День. Не зважаючи на мовчазних рибалок, він почав хазяйнувати; сонце, яке немов забуло прокинутись, підняло краєчок хмарини і подивилося на нас. Несила мені мовчати! Але у розмові з Днем не було ніякого сенсу: як могли ми порозумітись, коли він не мав потреби у спогадах? Ясний чи похмурий, День реалізував повноту буття кожну нескінченну мить, що не мала визначеної тривалості, і для цього йому не потрібні були слова. Від цієї думки мені зробилося заздрісно й тоскно.
Здається, Природній Світ не є остаточно людським. Ми існуємо поруч, але – окремо; Природа й Людина – паралельні світи. Біля цих яворів та верб, під супровід дніпрового співу, посеред зелено-жовто-блакитного буяння я почуваю себе прибульцем. Вони не помічають мене, коли я проходжу повз їх красу, занурена у власні думки. Плескіт води, шелест та скрип дерев, цвірінькання, клекіт пташок, – я не розумію цієї мови, хіба що не сприймаю її як сторонній галас. Ось там, за пагорбом, є велика галявина зі скошеною травою, на ній виросли дивні жовті багатоокі квіти з приємним лікарським запахом. Як нам порозумітися? Людина для квітів не існує, бо в них немає потреби розрізняти навколишній світ на окремості, а що квітка для людини? Я можу втрутитись у її життя – зірвати, вилучити з контексту, віднести додому і зробити живу істоту частиною свого інтер’єру. Ось і все «спілкування по-людськи», з суто естетичних міркувань! А що, якби ми розуміли одне одного, – чи спромоглася б я вбити квітку, яка говорить до мене?
2.
На протилежному березі відпочиваюча молодь стрибала у воду, супроводжуючи це реготом та дурнуватими криками. Один з межових рибалок на мить відірвався від вудочки і подивився на них: мабуть, радів, що його жадана риба не сприймає цих бурхливих проявів поверхневого буття. А в мене вже було напоготові чергове питання: що перше – вода для риби, як безумовне природне середовище, чи риба у воді, як матеріалізація її внутрішньої суті? Хто б відповів?
Біля мене під тоненькою вербою примостився вже трохи втомлений Батьківський День. На його колінах звивав кубельце Ранок з червоними від сліз очима і вологими губами. Поруч з ними всі мої питання здавалися як найменше безглуздими. Молоді веселощі з протилежного берега перелетіли через річку, щоб розтрощити тишу Заповітного Місця на маленькі шматочки, перетворюючи всю цю природну красу на декорацію. Гірка образа схопила мене за серце: тиша, мовчання – це є тоненька смужечка між Природнім Світом і Світом Людей, тоненька, але майже непереборна. Для того, щоб спілкування стало можливим, треба тільки навчитись бачити красу і чуйно прислухатися до неї, а для цього перестати розмовляти тільки з собою, чути тільки себе. Хіба це так важко? Подивись он на цю бузкову квітку: просто сідай та дивись, тоді рано чи пізно опинишся в її контексті. Велика фізична істота в контексті маленького природного явища! Не треба оцінювати, аналізувати, описувати, створювати навкруги який-небудь вишуканий дискурс, краще скажи: «Це квітка!», – так, як це робила Первісна Людина, опинившись на цій землі. Її ще називали тоді раєм. Але чомусь нас не приваблює «стан Адама», ми віддаємо перевагу вторинній культурній продукції і вважаємо це природним.
Під вербою сидів День, з-під прижмурених очей він дивився на Дніпро. Мабуть вони розмовляли між собою на все ще невідомій мені мові. На батьківських колінах лежав День, він солодко сопів та прицмокував губами. Молодь з протилежного берега кинула каламутити воду і розпалила вогнище, запахло смаженим м’ясом. Їм не було діло ні до філософії, ні до навчань, бо молодість – то найкращий час відпочинку од Вічності. Змістом і формою цього явища є Дія в чистому вигляді, що не має ніяких інших пояснень, окрім самої дії. Це один із способів життя, причому, можливо, найкращий.
…А мені треба було збиратися додому, назад у цивілізований стан, бо ранкове завдання виявилось черговим, невиконаним. Але Заповітне Місце було знайденим, і це дозволяло плекати надію повернутися.
Найкращими ж моїми друзями виявилися мовчазні межові рибалки: ніхто з них не привітався, а може й зовсім не бачив мене, і нікому з них не було діла до моїх думок. Бо всі вони мали й слухали свої. І досить.
^ Київ. Оболонь. 12. 08. 2002 г.
Пророк поквасився
Може це мені примарилось, а може й наснилось, але от що: нескінченим прадавнім степом йдуть троє.
Наймолодший – стрункий, мов тополя, з високим чистим чолом, а очі сіро-блакитні, як вранішнє небо, коли сонце ще тільки підіймається зі свого ліжка за обрієм. Отакий молодший, та ще й полуничний рум’янець на все лице.
Найстарший – маленький хитруватий дідусь з лагідною посмішкою з-під білих вусів. На його темному обличчі вони, здається, світяться, мов невдало нафарбовані. Дідусь спирається на величезний ціпок, завеликий для його росту, та час від часу перебирає сухими губами якісь слова.
Між ними Середній – кремезний чолов’яга з такими широкими плечима, що на них можна покласти цілий світ, з товстою шиєю жертовного бика, з ногами-стовбурами, які впевнено тупочуть по грудях Матінки-Землі.
Так вони йдуть на уклін до Босфорського Короля, а степ, немов стара собака, лащиться, тулиться їм до ніг.
Ось прийшли, поскидали високі шапки, вклонилися низенько. На величезному ложі Король повертає своє могутнє тіло з боку на бік, шукаючи певного місця, та не звертає на прибульців уваги. Через деякий час, який звичайній людині здався б напів вічністю, він рокоче:
– Ов-ва! Що це ви… всі разом?…
– Та сьогодні ж Свято, Отче-Брате! – відповідає Найстарший, та ще раз вклоняється низько, до самої Води.
– Вам би все свята!… Бешкетувати… – Босфорський гримить, скрипить м’язами, сердито повертається до них спиною і замовкає.
Почекавши ще деякий час, який звичайній людині здався б другою половиною вічності, прибульці гукають до Короля, як один:
– Прощавай, Отче-Брате!
– Йдіть вже собі…
Коли вони повертаються до степу, він радо кидається, огортає коліна, немов сто років не бачились. Золоте жито розстилається килимом, пташки вдаються до величального співу, але раптом чиста суха блакить вкривається блискавками, шлях стає навстріч, підіймаючись до самого неба, увесь степ стривожено гомонить. Промайнуло видіння, впала на землю тиша, і ось на дорозі з’явилася дивна людина: подивишся один раз – нібито старий дід з довгою скуйовдженою бородою, такою довгою, що під нею й тіла дідового не видно; подивишся другий раз – бачиш молодика в довгій білій сорочці, який на місці не можне встояти, все пританцьовує, бешкетує.
– Здорові були! Як ся маєте? – кричить дивна людина до прибульців, а вони посміхаються до нього, але шапок не скидають. – Ходили до Босфора? Ну й як там Старий, гнівається?
– А то ж, – відповідає Найстарший.
– Не набридло тобі дражнити Його? – питає Середній.
– Та нібито ні! – Наймолодший чує це і тихенько посміхається на таку зухвалість. – Та й щоб Він робив без мене! – продовжує Дід-Молодик. – Я для Нього – ознака часу. Не було б мого свята, звідки б Він знав, що світ поза Його межами все ще існує? Що правда, Йому це байдуже.
– Зрозуміло, – знову каже Середній. – Та хіба не можна святкувати якось інакше?
– Хіба то я? То людська плутанина. Ось послухайте, братчики! – Дід підіймає руки вгору, а Молодик закручує їх що вище. Цієї ж миті з усіх степових боків починають лунати далекі співи.
– Святкують добрі божі люди, молитви співають, а потім розійдуться по домівках і будуть казати, що сьогодні Пророк в воду поквасився, а тому купатися більше не можна. А Старий лається через то, що біля Нього крім рибалок нікого не лишається…
– Отакі тобі свята! – Наймолодший не витримує, регоче в голос. Вітер (де тільки узявся!) підхоплює його веселощі і несе по степу, вплітаючи сміх у золоте жито.
– Та ж ви на мене не сердитесь, братчики? – питає раптом Дід-Молодик.
– Чого б це! Ми ж тільки на свята й зустрічаємося разом.
– От і добре! – Закрутився курявою по шляху Дід-Молодик, полетів, виблискуючи, у блакитне небо.
– Прощавайте! Будьте собі здорові!
– Прощавай, Іллюшо! – що сили кричить Наймолодший. – До свят!
– До свя-а-ат!
… і знову прадавній степ без краю, без обрію стелиться до ніг Тріїці, яка неквапливо йде собі широким нескінченим шляхом. Отаке мені примарилось, а ,може, й наснилось.
* * *
… Люди казали: «Пророк Ілля в воду поквасився, купатися не можна». З давніх-давен наші предки шанували найстаршого з пророків Божих, хитрого, бо зумів таки живцем попасти до Царства Небесного, та грізного, коли котиться по небу на своєму вогняному возі, залишаючи на переляканих хмарах клоччя білої бороди. Предки шанували Іллю, бо це в Його день Літо вперше зустрічалось з Осінню на шлюбній вечірці, до того ж пророк здавався їм рідним братом Перуна, великого слов’янського ідола. Наші предки шанували Іллю пророка, тому після його свята біля старого Дніпра залишалися самі рибалки – зосереджені, нерухомі, схожі на старовинних кам’яних баб.
Люди казали: «Пророк Ілля в воду поквасився», а ось вчені стверджують, що клімат на нашій голубій кульці змінюється, тому старовинні прикмети більше не діють. Вони не вірять у пророчі прогнози, бо їх не можна довести ні метеорологічно, ні кліматично, – ніяк. Вчені мужі, зайняті великими справами блакитно-зеленої кульки, не шанують Іллю, бо що їм до січового міхурця міфологічного пророка?!
Люди казали: «Пророк Ілля в воду поквасився, купатися не можна», а сучасні городяни ніби-то про це й не чули. Втомлені серпневою спекою, вони тягнуться до Дніпра галасливими пташиними зграйками, втискують у нього спітнілі тіла та ще й лають Старого, що він раптово зробився зеленим-зеленим, ніби його хтось пофарбував. Вони не шанують пророка Божого, бо не знають, що під час Його свят Осінь приймає Літо в свої солодкі та смертельні обійма. Не знають вони також і того, що Ілля – рідний брат прадавнього Перуна, якому молись на берегах тоді ще зовсім молодого Босфору їх предки. Не шанують сучасні городяни Пророка Іллю, не знають і знати не хочуть. У них – літня відпустка.
04. 09. 2002–6. 08. 2003 г.
Щастя і таке інше…
Що таке щастя?
Мені чотири чи п’ять років, прокидаюсь у порожній батьківській кімнаті, лізу на широке підвіконня. Дуже хочу побачити, яка цього ранку пора року. А за вікном… Великий Боже! За вікном все таке біле, блискуче, таке блискучо-біле, як в моїй картонній книжці про Новий рік. За ніч випало багато снігу, я чую через вікно, як він хрумкає під ногами перехожих, як чиргикають лопати, якими двірники збирають його і формують у рівненькі замети. Зима, новий рік – це щастя! І ще я дуже хочу бути двірником…
Що таке щастя? Мабуть, це така річ, про яку пам’ятаєш. Тільки не треба казати, що пам’ятаєш після того, як втратиш! Хіба можливо втратити дитинство, білий сніг на галузках дерев, велику святкову ялинку на сусідній площі?…
А от ще: мені знову чотири чи п’ять років, я гостюю у бабусі в будиночку біля річки. Вдень мене поклали спати на широке металеве ліжко з гульками на чотирьох стовпчиках. Лежу собі на м’якій перині, мов пташеня у рідному кубельці. Кімната сповнена сонячних променів, але це не заважає, бо я вже прокинулась, лежу тихенько, прислухаючись до цокотіння годинника, який висить на стіні. «Цокі-цокі, цокі-цокі», – веселий промінь вскочив на годинник і намагається вхопитись за маятник. «Цокі-цокі, цокі-цокі», – можливо, він хоче тільки погойдатися, але мені страшно: що, коли проміння зламає маятника, годинник зупиниться й запанує тиша?
Відсутність часу завжди супроводжується великою тишею, посеред якої чути, як шалено стукотять маленькі дитячі серця. Я вже знаю!
«Цокі-цокі, цокі-цокі», – промінь погойдався, побавився, посмикав маленькими рученятами білі фіранки на вікнах та побіг собі далі. «Цокі-цокі, цокі-цокі», – годинникова пісня заповнює всю кімнату, і мені знову страшно, я міцно замружувала очі, ховаючись від звуку, поглинаючого простір мого будиночка. «Цокі-цокі, цокі-цокі», – зараз годинник припинить співи, проб’є три рази і до кімнати зайде бабуся. Я чую її кроки у сусідній кімнаті, де маленькі вікна, низька стеля і справжнісінька пічка, у який палає веселий вогонь.
О, моє страшно щасливе дитинство! Що я можу зробити для тебе сьогодні? Хіба що відтворити у собі ще декілька щасливих малюночків…
Що таке щастя? Мабуть, це те, що відчуваєш. Та хіба можливо відчувати пам’ять? Сенсорні слідочки, відбиті на ефемерному тлі людського існування – може це й є таємнича формула щастя? Слідочки схожі на літери, вони складаються у щось невимовне: «Той, хто шукає – не знайде, хто бачить – не побачить, слухає – не почує…». Будеш шукати – щастя сховається, немов дівчинка-пустунка; будеш вдивлятись – побачиш мерехтливе віддзеркалення власних очей; прислухаєшся – почуєш відлуння сліз та сміху і більше нічого. Де ж ти, щастя, де? Можливо, тільки потім, коли руки втомлено впадуть на порожній дощатий стіл, коли серце забажає жалю, можливо тільки тоді на якусь коротку летючу мить прийде відчуття того, що щастя залишилося там, у вільному просторі пошуку. Запам’ятай це відчуття і потім кажи усім: «Я бачив це. Я знаю, що таке щастя».
^ Чому? Liberti
Чому люди не літають, як птахи? Розкинути б руки-крила та злетіти у небесну височінь, і щоб у вільному ширянні – нікого, тільки крила, вітер та Бог. Liberty!
Чому люди не плавають, як риби? Пірнути б у прохолодну воду, опуститися у річну глибину та бавитися посеред кущів водорості. Liberty!
Чому люди не існують, як квіти? Прокинутися б ранком, повернути кольорове обличчя до юного усміхненого сонця, відчуваючи, що той ранок – перший. Чи то – останній. Ні, краще за все, – єдиний у житті. Liberty!
Ба ні! Людина існує тому, що мислить, мозок дорожчий їй понад усе. Жінки народжують дітей, чоловіки – думки. Дитинко, всі ми час від часу трошечки мертвонароджені!
…Кожного ранку я приходжу до Дніпра, щоб побачитись з юним богом – Сонцем. Він посміхається річці, посміхається деревам, квітам, він посміхається і мені, але проходить кілька днів, перш ніж я зважусь відповісти – невміло, нерішуче. Та ще й розгублено, бо не знаю, що з цим робити.
^ Бывшие люди
Стать бывшим человеком легко. Для этого не обязательно умирать, достаточно потерять что-нибудь дорогое, например, образ жизни. Это многомерное понятие включает в себя все, с чем человек отождествляется, начиная от названия зубной пасты, марки сигарет, мягко вертящегося кресла в кабинете, заканчивая пухлой записной книжкой, в которой все телефоны востребованы. Или продолжительными аплодисментами. Когда все милые сердцу привязки внезапно теряются, человек, этот голый король, ощущает себя ограбленным. Восприятие Собственной Персоны как маскарадного костюма, пришедшего в негодность несмотря на тонны нафталина, мало кого приводит в восторг: бывший человек категорически не оптимистичен. На самом деле, попробуйте представить, что все годы надежд, труда, побед, а порой и поражений – иллюзия, что эта прожитая жизнь никогда не была вашей. Что вы почувствуете? Бывший человек – явление неуютное.
Вначале каждый считает своё прижизненное посмертие событием случайным, связанным с известной слепотой судьбы; затем свыкается с ним как с достаточно постоянным несчастьем. Потеряв обычный круг общения, он упорно создает себе новый, состоящий из фантомов, из Тех, Кто Виноват. Днем и ночью бывший человек говорит с ними, доказывает, творит их образы, которые по-прежнему любит или начинает ненавидеть. Границы прежнего существования распыляется, в создание новой иллюзии вкладывается много темперамента и правдоподобной страсти. Мир бывших людей – это театр теней, он всегда трагичен, хотя и утратил свое первозданное величие.
Бывших людей не следует путать с бомжами. Люди, отождествившие себя с помойкой, живущие под порогом социальной лестницы, как правило, самодостаточны. Организуя пародийный мир из остатков нашего быта, они вполне бесстрастно, а иногда и доброжелательно наблюдают за потоком персонифицированной суеты, протекающей мимо. Мы же стыдливо стараемся не замечать своих зрителей. Каждый бомж имеет реальный шанс стать философом, поменяв бочку на железный мусорный ящик, но далеко не всякий бывший думающий человек – интеллигентный.
В каждую эпоху наступают времена, когда бывших людей становится очень много. Падая с лошади истории, то ли личной, то ли общечеловеческой, бывшие лихие наездники с тоской глядят на тех, кто оседлывает ее перед стартом или продолжает нестись на ней во всю опору к финишу. Первым они завидуют, вторым – злорадно сочувствуют, и при этом практически всегда пьют. Может быть, это то немногое, что связывает их как с бомжами, так и с персонами.
Мне нередко приходилось вступать в круг бывших людей, на время становится его энной частью, разделять их страсти и застолья. Это не было детективным внедрением, не было писательским любопытством, просто стать
бывшим человеком легко. И для этого совершенно не обязательно умирать.
^ 28 сентября 2002 г.
О чЁм говорили в Рон-Син-Эле
В начале было Время, и Время было символом Безымянного. Говорят, сам Безымянный был Временем, а началось все с того, что Он заключил договор с людьми и отдал им Время на хранение. Но – одно дело, что было в начале, и совсем другое, с чего все началось, хотя для большинства это малосущественно. Понимают это различие разве что Хранители Времени, но ведь они не совсем и люди, потому что Маги – это Те, Кто Знают, а тот, кто действительно знает, кто знает действительное, уже совсем не человек…
Так говорили в Рон-Син-Эле, древнем городе, разбросавшем свое каменное тело вокруг высокой горы Дан. Гора была покрыта непроходимой лесной чащей, а к вершине вела одна-единственная дорога, на подступах к которой стоял Тельмах – замок правителей Рон-Син-Эля. В городе говорили, что они-то и есть Хранители Времени, хотя никто не знал этого наверняка. В роду Тельмахов из поколения в поколение рождался только один принц-наследник и, что удивительно, день его рождения всегда совпадал со смертью старого Тельмаха, правителя Рон-Син-Эля. Поэтому каждый раз за одним и тем же столом приветствовали новорожденного и поминали усопшего, городские колокола соединяли траурные звоны с праздничными, а горожане, перемешивающие слезы со смехом, называли эту музыку «рон-син-эльским звоном». Когда супруга правителя выезжала из замка. Чтобы посетить ярмарку на городской площади, и все могли видеть признаки приближающихся родов на ее прекрасном, немного печальном лице, то в городе говорили: «Скоро зазвучат рон-син-эльские звоны!» и знали, что так и будет.
Всё это могло бы показаться странным любому приезжему, не знакомому с обычаями Рон-Син-Эля, но в город никто и никогда не приезжал. Гора Дан, величественная и неприступная, стояла посередине голой равнины, настолько бескрайней, что, казалось, остального мира вне её не существует. В городе так и говорили, что весь мир и есть эта равнина с горой Дан, стоящей в её центре с самого начала всего или, как еще говорили, «в начале начал», не задумываясь о том, есть ли между этими двумя выражениями какая-нибудь разница.
Гора Дан была настолько высокой, что вершина ее, как опять-таки говорили ронсинэльцы, упиралась в небо. Легенда эта возникла из-за того, что где-то наверху, там, куда не долетали даже самые мощнокрылые птицы, наблюдалось постоянное сияние. Те, кто решался обойти Дан и кому удавалось вернуться в ту же точку, утверждали, что на вершине горы есть круглая площадка, окруженная немеркнущим светом, и что именно туда ведет единственная дорога, охраняемая древним Тельмахом. Именно по этой дороге, один-единственный раз, в день своего совершеннолетия поднимался принц-наследник, чтобы принять посвящение в Хранители Времени от Самого Безымянного. Там наследник узнавал условия договора, заключенного самым первым Тельмахом, и. подтвердив незыблемость всех его статей, возвращался вниз уже не принцем, а полноправным Правителем Рон-Син-Эля.
И еще говорили в городе, что в день, когда вершина Дана погаснет, Времени больше не будет…
^ СКАЗАННОЕ СБЫВАЕТСЯ
Говорить-то говорили, но мало кто верил в то, что самая древняя легенда, возникшая еще в начале начал, вдруг станет явью. Единовременное существование в рождении-смерти, которое в иных мирах, если бы только они могли существовать, разделялось на промежутки, называемые жизнью, позволяло ронсинэльцам не ощущать Времени как такового. И это не удивительно, ведь их город с самого начала располагался у подножия Времени, его улицы, дома стояли в оцеплении на границе Времени, ничего иного они не знали, значит, этого и не было. И все-таки предсказание сбылось, и свет на вершине горы Дан погас.
Это случилось в ту ночь, когда бесследно исчез правящий Тельмах, не оставив после себя наследника. Это случилось в тот миг, когда рождение и смерть не просто разделились, разорвали свое единство, а когда их просто не стало. Это случилось в то утро, когда…
На самом деле что-то начало случаться на один ронсинэльский звон раньше. Когда городом правил Великий Тельмах. В тот день колокола прозвонили такую музыку, которую никто и никогда не слышал: «Супруга правителя разрешилась от бремени! Великий Тельмах не умер! У правителя родилось двое сыновей!». Было отчего потерять голову! До сих пор в Рон-Син-Эле не было проблем с правом наследования, но настоящим принцем мог стать только один из близнецов, и это было ясно всем. Однако, кто же из них первый? Кто из них – Перворожденный, как титуловали каждого принца-наследника до совершеннолетия? Говорили, что об этом знает только сам Великий Тельмах, потому что он лично, небывалое дело, – сам лично принимал роды. Зачем он это сделал, никто не знал, а вот супруга его после рождения сыновей тихо угасла, и об этом в городе много говорили, такого тоже раньше не бывало. После смерти старого Правителя его жена всегда воспитывала Перворожденного до его посвящения…
Эти и другие разговоры утихли после того, как Великий Тельмах назвал перворожденным сына Тельму, а второй стал титуловаться просто «принц Дий». День их двойного рождения сделался Самым Главным Праздником города, знаком особого отличия Безымянного, однако, многих горожан появление нового праздника, нового рождественского звона неосознанно насторожили, заставляя чего-то ждать.
Это случилось в день совершеннолетия принцев-близнецов. Великий Правитель по традиции должен был сам подняться с наследником на вершину Дана, чтобы Безымянный подтвердил существование древнего договора, объявил все его пункты и назвал Тельму Дваждырожденным. Впервые между Безымянным и наследником вставал правящий посредник, и этот поворот у многих вызывал волнение, вносил сумятицу в безмятежное, безвременное существование ронсинэльцев, ожидание было очень и очень тревожным.
Непререкаемый авторитет Великого Тельмаха сделал свое дело: по обычаю ровно в полдень он и Тельма отправились в путь к вершине, оба молчаливые и смертельно бледные. А вернулся Наследник один, нет, не совсем один, а с телом мертвого Тельмаха. Возможно, они не прошли и полдороги, могло быть и так, что Тельма не стал Дважды рожденным, но об этом в городе ничего не говорили. Просто в этот же день принц Тельма стал правителем Рон-Син-Эля и, прослушав рон-син-эльские звоны, занял кабинет отца в древнем замке своих предков.
(2000-2001 г.)
Мысли о театре
(из заметок разных лет)
* * *
Успех? Что это? Достается только трудом. Мы не фанаты – мы циники. Наши старики были фанатами, создавали свой театр. Зря ли деятеля искусства называли Жрецом? Устарело ли это?
Фанат – Лесь Курбас, фанаты его сторонники. Актеры – Иуды, всегда готовые продать ради новой роли. Но они были фанатами. Это было легко в те годы, в тех условиях. Нам, благополучным, нелегко. Духовный голод страшнее физического. Чем утолить этот голод? Мы привыкли его забивать: наскоро перекусили, и все. Нельзя воссоздать тех условий. Мы привыкли все получать бесплатно – и в этом наш цинизм. Мы критикуем, не стремясь исправлять.
Плохие учителя – с этого все начинается. А ведь Станиславский, Немирович, Курбас были великими самоучками. Обычно говорится: «Это ведь гении, а мы нет, то есть, с нас и спросу нет». А подумать, что мы делаем, чтобы исправить недостаточность театральной школы? Ничего. Люди неуспокоенные вызывают в театральной среде недоверие и смех, им ничего не прощают. Почему? Потому что при общей аморфности с ними трудно. Это постоянный укор. «Кто, если не мы!» – пафос такого призыва нам чужд. Всегда можно отговориться: а вдруг кто-нибудь, да найдется. И хотя никто не мешает нам самим искать и совершенствоваться, но все надеемся на кого-то.
Сплошные вопросы. Но поставить вопрос и поискать на него ответ – это уже действие, шаг вперед.
(1990 г.)
* * *
[К замыслу постановки «Маленьких трагедий» А. С. Пушкина].
«Пир во время чумы» – «трагический балаган для солиста и кордебалета». Трагедия – это Жизнь. Балаган – это Смерть. Именно так, а не наоборот. Жизнь всегда идет впереди человека, а Смерть – за спиной. Когда человек не успевает за ходом Жизни, Смерть подталкивает его в спину. Человек, мучительно стремящийся продлить жизнь ради осуществления всех желаний, неумолимо подгоняет собственную смерть. Поэтому жизнь его трагична, а смерть – балаганна. Этим вызвано появление двух условных, лубочных фигур: Жизни (в белом) и Смерти (в черном). Жизнь каждого из героев трагична, а смерть – балаганна, поэтому Жизнь должна быть мрачной, а Смерть – улыбаться.
По сути же дела, Жизнь и Смерть – одно целое, имя которому – бессмертие. Со времен первого отпадения человека от Бога они разделились на две части. Для того, чтобы сделаться бессмертным, человеку нужно сознательно умереть при жизни. Для пирующих смерть – это конец всему, для Вальсингама – начало. Перед тем, как уйти в бессмертие, он хочет подарить людям, уставшим от своей жизни, надежду. И эту надежду дает смерть.
Даже Христу, чтобы обрести зримое бессмертие, необходимо было умереть физически.
(1992 г.)
* * *
(Из письма к матери от 5. 10. 1992 г.)
… Когда я летом задумала делать Пушкина, то все-таки и не подозревала, в какую въеду сложную работу. … Спектакль действительно может получиться любопытным и совсем не традиционным. Афишное название у него будет приблизительно следующее: «Пир во время чумы», трагический балаган для солиста и кордебалета. Солист – Сергей Брагин 1, кордебалет – …(все остальные, без деления на роли). Собственно, в этом названии и содержится суть замысла: четыре центральных роли – Председателя пира, барона Филиппа, Сальери и Дон Гуана – играет один актер (бедный Брагин!), все же действие происходит на и во время пира, ну, а сам пир – во время чумы. А поскольку это Чума, то все эти пирующие – мертвецы Это пир мертвецов. Временами они пробуждаются и многие столетия подряд разыгрывают одни и те же истории о человеке, который восстал на Бога, возжелав обладать безграничной властью над жизнью, но не сумел совладать даже с собственными страстями – и погиб. Что-то в этом духе.
Спектакль начнется с «Пира» и им же и закончится, так что «Пир» будет сыгран дважды, и Председатель в финале поменяется. Мысль такая, что пир во время чумы продолжается. Довольно мрачненькая картина, правда? Но дед 2 мне вчера объявил, что трагедия, по определению Аристотеля, – это очищение ужасом, так что я спокойна. Когда я изложила Ольге 3 первый вариант этого замысла, она посмотрела на меня с грустным восхищением и спросила: «Губаренко, почему ты всегда берёшься за то, что ещё никто не делала или делал очень давно?» Дед смеялся, когда я ему это пересказала, и заявил, что это – характер, причем – губаренковский. Мои же дорогие артисты посмеялись насчет того, что у меня ни один спектакль без мертвецов не обходится. А Ольга и тут оказалась в первых рядах, потому что она еще в Шекспире выходила у меня в сцене склепа мертвецом. Веселый я человек!
Что до всех остальных дел, то пока я не запущу Пушкина, обо всем остальном не может быть и речи, это ясно. … Тем более, что к январю, как я понимаю это дело, у меня должен быть готов клавир «Вия», к которому Беляцкий приступает после зимних каникул 4. А хочет он ни больше, ни меньше, чем что-то в духе украинской рок-оперы. Вот так! Видать, «Вий» – это у нас семейное 5, так что опять же – веселые мы люди!
сегодняшний актер – какой он 6?
Вот и наступил долгожданный двухтысячный. Для детворы – ёлка, фонарики, новогодние подарки, сладости, а для студенчества – зимняя сессия. Для кого-то она первая, для кого-то преддипломная, последняя вольная, за которой маячит работа как окончательный выбор судьбы. И пойдут они, юные, полные сил, надежд и желаний добиться чего-то своего, где-то оставить свой след… Впрочем, так было раньше, некогда. Сегодняшняя молодежь выходит в жизнь решительнее, смотрит на всё рациональнее, трезвее. А что же актеры? Те, которые только закончили или вот-вот закончат институты и растекутся по театрам. На что они ориентируются? Может ли актер, пусть даже ультрасовременный, существовать без внутреннего романтизма, который Станиславский определял как «жизнь человеческого духа»? А если не может, то где же ему взять душевную приподнятость, способность бескорыстно дарить себя зрителям, готовность отдать театру свою жизнь, ничего не получая взамен? Вопросы отнюдь не праздные, учитывая то, что молодой актер скорее всего придет в театр, объявивший себя производством, своего рода организацией по сбыту более или менее дешевых продуктов культуры. Именно такова основная масса провинциальных театров, и именно в них придут вчерашние студенты. Если вообще придут…
Спрос на молодых в театрах есть, особенно на юношей. При этом молодых, как правило, заваливают работой, особенно там, где спектакли выпускаются поточным методом, с расчетом на кассовость. Среди самых разноплановых ролей время от времени попадается хорошая, большая роль. Если молодой актер, вчерашний студент, успевает «переварить» ее, то получает либо газетную, либо денежную компенсацию за свой неблагодарный труд. Так проходит несколько лет. Вместе с опытом в виде сценических штампов приходит уверенность в своей необходимости театру, чаще всего не осознаваемая как всего лишь необходимость в некоей тягловой силе. Когда же прозрение наступает, актер уходит, и это вовсе не веселый каламбур.
Покидая свой театр, такой актер далеко не всегда переходит в соседний театр в том же городе, либо переезжает в другой театральный город. Очень часто молодые бросают искусство, или же продолжают им заниматься на уровне откровенной денежной халтуры. Зависимость театрального искусства, как искусства публичного, от социальных потрясений, происходящих в обществе, очевидна и закономерна, но трудно отделаться от ощущения, что театральное пространство Украины сужается. Это особенно тревожно в условиях информационного голода, когда театральные работники практически ничего не знают о работе коллег из других городов, когда прекратились творческие командировки, приходят в упадок профессиональные средства информации.
Свято веря, что Театр как высокое искусство ни в коем случае не исчезнет, хочется подумать, что же желать сегодняшнему актеру и что он может сделать – сам для себя? И что такое собственно актер – профессия, призвание, зов души, на который способен откликнуться далеко не каждый? Суммируя высказывания великих театральных Метров, можно сказать, что актер – это жрец, посвященный в таинства духа. Это маг, способный заставить зрителей сопереживать истории и людям, никак к ним не относящимся. Актер – это человек-зеркало, в котором зрители видят свое отражение таким, каким оно действительно есть, а не таким, каким им хотелось бы себя видеть. Все это, конечно, по большому счету, в идеале. В реальности стены театрального вуза покидает молодое резвое существо, более или менее внешне привлекательное, говорящее относительно внятно, более или менее поставленным голосом, даже испытывающее что-то вроде священного трепета, выходя на сцену, но при этом…
Профессионализм в искусстве стоит дорого, времени на него затрачивается немало – во всех областях, кроме театра. Восприятие искусства как служения свойственно всем художникам. Но если у музыкантов, живописцев, скульпторов подобное восприятие вырабатывается в результате профессионального долговременного обучения, то для актеров посвящение в профессию до известной меры должно предшествовать обучению. Было бы прекрасно придумать для актеров что-то вроде клятвы Гиппократа и принимать в театральный институт только тех, кто осознанно согласился посвятить свою жизнь служению. Но разве этого можно требовать от 17-16-летнего юного создания, для которого жизнь все еще представляется увлекательными кадрами из приключенческого фильма?
В последнее десятилетие сместились многие оценки и в обществе, и в театре как искусстве социально наиболее зависимом. Необходимость зарабатывать деньги, желательно большие, постепенно становится всеобщей установкой, формирующей все отношения. Спрашивается: до служения ли тут? Учитывая мизерность актерских зарплат, стоит ли вообще говорить о высоком? Вот и получается, что после утомительной беготни по заработкам, требующей порой предельного напряжения, актеры выходят на сцену, чтобы расслабиться в компании замечательных коллег по профессии. И постепенно начинает пахнуть любительщиной, против которой боролись все известные театральные реформаторы. При этом забывается, что театр – штука мистическая, а потому мстительная, не прощающая небрежности и равнодушия. Как говорили древние: незнание не освобождает от ответственности.
Ещё несколько лет назад молодому актеру можно было задать вопрос: «А что, собственно, ты собираешься нести со сцены своим зрителям?» И увидеть на его лице вместо ответа немного растерянную, но, тем не менее, задумчивую улыбку. Сегодня задать такой вопрос даже язык не повернется. Получается, что кризис в обществе и кризис театра идут рука об руку?
^ Легенда об Элевсине
– Истинно, благословенные боги провозгласили прекраснейшую из тайн: смерть приходит не как проклятие, а как благословение для людей. –
^ Элевсинская эпитафия
Театр – одно из самых загадочных явлений в культурологическом планетарном пространстве. Кто явил его на земле, кто придумал? Что роднит древнегреческую сцену и коврик В.И. Немировича-Данченко? И если их духовная идентификация возможна, то в чем разница? Откуда испокон веков присущая человеку жажда лицедействовать, которую иные считают сродни преображению?
Меньше всего этими вопросами склонны задаваться те, кто в театре работает. Они гримируются, выходят на сцену, множат собственные облики, и совершенно не тревожатся никакими гносеологическими проблемами. Они только критикуют. Современный театр критиковали Д. Дидро, Г. Крэг, Е. Гротовский. Русские мастера сцены написали сотни страниц, произнесли десятки речей о плачевном состоянии театрального искусства, о необходимости его срочной реорганизации. В основе подобного недовольства, с одной стороны, вечная жажда обновления, так или иначе присущая Homo Ludens’у, с другой, – не менее древний спор о первопричинах, о первородстве, ведущийся между человеком и … человеком же, в виду невозможности дискуссии с Всевышним. Материя и Сознание столь же непримиримы, сколь неразлучны. Любая театральная система существует на узком «между» – жизнью человеческого Духа и его материализацией. Именно поэтому «ничто не ново под луной», и перспективная линия эволюции заранее свернута в точку, не имеющую пространственно-временной локализации.
И все-таки тайна рождения театра, тайна его удивительной жизнестойкости продолжает волновать. Сколько раз его объявляли умершим, сколько хоронили, а он снова и снова возрождался, являя свой неповторимый облик, зеркально отражающий мировые лики. И возрождался каждый раз из мистерии, в самые темные эпохи подменяя собой священнодействие. В недрах театральной среды существует легенда о происхождении из Элевскинских мистерий древнегреческого театра. «Отец трагедии» Эсхил, родившийся и проживший большую часть жизни в Афинах, был изгнан оттуда якобы из-за разногласий с афинянами. Но по другим источникам его изгнали после разглашения элевсинских тайн в одной из не дошедших до нас пьес.
(2000 г.)
Из дневниковых записей
29.10.2000 г.
У меня очень мало легких стихов, в основном, тяжелые, даже если светлые. Значит, сама я тяжела. От чего бы это? Не оттого ли, что веду двойное существование, живя искаженной жизнью отца и какой-то своей?
Какая-то часть моей судьбы – стремление к клановой принадлежности, стремление (бывшее) утвердиться в ней. Я хорошо помню эту необходимость, то ли навязанную воспитанием, то ли уже ставшую и моей. Точнее, это целый процесс. Желание, подпитываемое семьей, быть фигурой, а не чем-то сугубо индивидуальным. Наверное, из-за этого я не хочу втравлять в это сына. В результате вышло, что Ирина Губаренко есть, а меня самой по себе – нет. Это, должно быть, смешно. К сорока годам мое существование «по образу и подобию» Губаренко зашло в тупик. Слава Богу, хоть я успела это заметить.
Кем же мне теперь быть, если меня нет? Как быть никем?
Силы, бушевавшие во мне в молодости, были силой подражания установленному образцу. Не удивительно, что теперь нет никаких сил.
Получилось глубочайшее неприятие, чуть не до ненависти, того, кем я стремилась стать. Меня даже на похоронах раздражали дифирамбы, которые общество распевало отцу. Теперь ясно, что все правильно, ведь он – первичный.
Не исключено, что единственное, что я еще могу делать сейчас, – это стихи. Ведь Губаренко их не писал. Возможно, что от внутренней катастрофы меня спасал дед, составляя противовес этому моему помешательству (временами буйному) на образе отца. Стихи, без сомнения, от деда.
Никогда не думала, что все это так серьезно. Может быть, из-за этого я так до конца и не приняла для себя Бога и веру, что на глазах были эти вот шоры Бога-Отца, при чем с двойным лицом? Отсюда, конечно, и мое нежелание менять фамилии ни в одном из браков, которые и браками-то не были, а какими-то игрушками.
Все эти разборки все же не до конца честные, так как не очень ясно, перед кем нужно быть честной. Теперь уже даже не скажешь, что перед собой, поскольку это перед кем? Мне сегодняшней эта честность нужна в ограниченных пределах, ибо я никак не отвыкну писать для потомков, а думать иначе – не умею.
Сегодняшняя мысль, что спектакль «Старосветские помещики» [в Харьковском украинском драматическом театре им. Тараса Шевченко] – некий карикатурный вариант моих семейных иллюзий, – не так уж беспочвенна. Актерам В. Шестопалову и Р. Кириной не удалось, хотя они вроде сами такие же, то есть пара без детей, сыграть двух людей, для которых совместное пребывание в жизни было единственным смыслом существования. Гоголь это четко подметил, а режиссер – нет, да и у актеров многолетняя привычка лицедействовать помешала. Их бессмысленный ночной лепет может и должен быть трогательно смешон, поскольку он бессмыслен для постороннего взгляда, даже и приязненного. Это должно быть чистое существование, чистый процесс «здесь–сегодня–сейчас», без привычной перспективы.
Cis! Понятие перспективы в живописи. Это ли не перспектива правдоподобия? Некое закономерное расположение объектов, создающее определенную иллюзию чего-то. Иллюзию правдоподобия. Это надо обдумать. Возникает много мыслей.
Искусство любви – это разворачивание иллюзорной перспективы любовной игры. Сейчас мне на этом трудно сосредоточиться, устала.
«Старосветские помещики» потому-то и возможны на сцене, что актерская игра (как суть) и любовная игра сходны: он бесперспективны – безвременны (здесь-сейчас – это время, свернутое в точку) и бессмысленны. Это не состоялось, потому что все было поставлено в искусственные условия сценографии и режиссуры. Попробуем назвать статью «Милые лицедеи».
Ушла спать.
Три часа ночи.
Спать вышло плохо. Разбудил сон, что я где-то в Киеве, отчего-то похожем на Москву. Веду спор с двумя своими руководителями о диссертации, будто бы они оба украли мои идеи. Один – старше, плотный и низенький, более спокойный, он будто бы украл частность, а второй молодой – саму идею. Это будто Т., но в ином облике, скажем, более современно стильном, брюнет и очень агрессивен. Я рву и мечу, что ничего не буду писать, раз они такие сволочи, а они говорят, будто я дилетант, и мои идеи ложные. Рядом со мной моя Подруга, она на моей стороне и подталкивает не сдаваться, а у меня физическое недовольство от того, что она рядом. Точнее, раздражение, что она на более активной позиции, чем я, выходит на физическом уровне. Мы все будто бы у окна, выходящего на площадь, и там вдруг яркая вспышка света – то ли фейерверк, то ли теракт, и тут я просыпаюсь…
Хорошенький фрейдистский сончик! Стала думать, отчего в снах знакомые люди иногда меняют облик? Тут что-то есть. И если облик, а также частично манера поведения меняется, то зачем все это приписывается знакомому лицу? Надо помедитировать про это.
Потом, чтобы отделаться от слоя семейно-научных воспоминаний, ассоциаций, сочинила стих.
^ Взрослая загадка
Приятно помыслить в ночной тишине,
О той, с кем так мило беседовать мне:
Она обаятельна, только держись!
Мы с нею приятели целую жизнь.
Обхватна, объятна, с крутым юморком,
Она мне приятна, причем целиком.
С такой не страшна мне любая кровать,
Я даже на коврике стану с ней спать.
Нет спору, признаюсь, она ведь умна.
Любая такою гордится страна.
Мы с нею похожи, две капли воды,
Везде за собой оставляем следы.
Ей око за око воздам не шутя,
Ведь с ней мне морока: совсем, как дитя!
В нее я слегка и чуть-чуть влюблена,
Но вот бы дознаться, какая она?
Лезут в голову мысли об израненном каузальном теле христианской, а, значит, нашей культуры, как о первом теле, пославшем сигнал опасности, который услышал З. Фрейд. Затем – ментал. Обдумать. Это после прочтения К. Юнга «Психология типов». К психоанализу приплела фэнтази, в связи с разладом каузального и ментального тел, что сходно с разладом Сознательного и Бессознательного. Древние из всех этих книг – это явное Бессознательное, которое боится Сознания. Но кто тогда герой? Разобраться, так как это герой последнего времени. (Звучит, как название романа).
Надо вернуться в детство и восстановить модель семьи.
Сноски, ссылки, комментарии
^ МЕНЯ ХОРОНИЛИ В СРЕДУ
Сноска для…
Меня хоронили в среду. Я и при жизни не особенно любила этот день, хотя… Возникает вопрос: любить или не любить день недели только из-за того, что его именуют «средой»?
^ Сноска для интеллектуалов: недели, дни – это времяизмерение человеческой жизни. Качественные характеристики им приписывают люди, сами же по себе они абсолютно нейтральны, поэтому могут наполняться любым содержанием.
Умный ответит, что не стоит, дурак не поймет вопроса, а я скажу так: стоит, если это уже случилось.
Еще при моей жизни каждую среду в Конторе непременно случалось Производственное Совещание. Это было нечто, похожее на заседания комсомольского оргбюро, если кто-то помнит, что это такое.
^ Сноска для тех, кто не помнит: в отдельном кабинете заседают крепкие товарищи, решающие жизненно важные вопросы. Лица серьезные, проблемы острые, табачный дым – коромыслом, всем не до смеха. Во главе стола самый крепкий Товарищ, единолично решающий те же жизненно важные вопросы.
При жизни меня всегда тянуло выйти вон из такого кабинета, да кишка оказалась тонка. Или гипноз синдрома собственной важности действовал. Видимо, именно поэтому я выходила вон из жизни в среду.
^ Сноска для непосвященных: «чувство собственной важности» – термин К. Кастанеды.
Сноска на сноску: тем, кто не знаком с Карлосом Кастанедой, уже ничем не поможешь.
Болтаясь на границе небытия, я не особенно надеялась увидеть на своих похоронах милых, расстроенных коллег, поскольку меня хоронили в среду.
^ Сноска для пока что еще живых: на границе небытия бытие практически не просматривается. В данном случае слово «видеть» – стилистический прием автора.
Мне жаль было оставаться без них в этот день, поскольку таких коллег, как у меня, надо еще поискать! В других местах. А лично я при жизни работала в театре.
^ Сноска для тех, кто не в курсе: театры бывают большие и маленькие, однако, в любом случае это либо семья, либо коммунальная квартира. Начинала я свою трудовую жизнь в небольшой дружной семье, а закончила в коммуналке, в чулане под лестницей, как печально знаменитая прачка Жервеза.
^ Сноска на сноску, для тех, кто подзабыл: Жервеза – мать литературной кокотки Нана, начинавшей свою карьеру в парижском мюзик-холле.
Театр, в котором я работала еще во вторник, не был мюзик-холлом. Почти сто лет тому назад в помещении, которое он теперь занимает, находился бордель. Во всяком случае, так утверждают местные предания, и в последние месяцы жизни я практически уверовала в то, что люди приходят и уходят, а домашние духи остаются.
^ Сноска для тех, кто с этим не сталкивался: бордель – это место, где публичные женщины отдаются мужчинам за деньги. Происходит это организованно, планомерно и под руководством: пришел, заплатил, получил. В каждом театре, с большой или с маленькой буквы, актеры живут публично, любят публично и получают за это деньги. Маленькие или большие – зависит от размера театра, а то, что живут, – это уже природа.
Меня хоронили в среду. Поскольку «хоронили» – глагол прошедшего времени, то у меня оставалась еще возможность помыслить. Крошечная, практически неуловимая, но оставалась. Откуда в человеке неистребимая потребность в публичности? Многие умы пытались расколоть этот крепкий орешек, да немногие остались после этого в живых. Например – я.
^ Сноска для тех, кто не пробовал: разгадывая вечные загадки, всегда рискуешь.
Болтаясь на границе небытия, можно было бы и не заниматься философией, но согласитесь: в среду! В день собственных похорон! Кто бы мог устоять перед подобным искушением?! Тем более, даже смерть на миру красна!
^ Сноска для тех, кто совсем уж ничего не помнит: это старая русская пословица.
Меня хоронили в среду, а во вторник я совершенно публично рассчиталась с жизнью. Единственной мыслью, способной меня остановить, было то, что этот, пусть жизненно неважный, но факт, завтра поднимут на Производственном Совещании, однако, не помогло и это. Болтаясь на границе небытия, я мыслила о том, что можно было бы внести в это событие чуть меньше публичности, сделать его интимнее. «Смерть на миру красна»…
Что ж такое публичность? Это когда тебе в состоянии полного «не могу» вдруг приспичило раздеться. При всех.
^ Сноска для тех, кто еще не разобрался: одеться или раздеться – два действия одинакового порядка, особенно, когда речь идет о духовном, и уж тем более – физическом. Состояние полного «не могу» нередко совпадает с моментом появления на свет.
Ты делаешь Это и становишься острым. От страха, от боли, от восторга или от страшно болезненного восторга, – не имеет значения. Важен сам факт остроты, режущей боли Русалочьих ножек, запредельной натянутости каната ницшеанского Плясуна.
^ Сноска для тех, кто окончательно запутался: острота – антоним тупости, Русалочка – героиня сказки Г.Х.Андерсена, Плясун (или Акробат) – персонаж книги Ф.Ницше «Так говорил Заратустра».
Все это Игра по большему счету. Попробуй острие публичности, и ты станешь актером. На сцене, в жизни или глубоко внутри себя, не имеет значения, а эквивалентом денег всегда могут стать тумаки и пощечины, отпускаемые Пьеро.
Меня хоронили в среду. Опытные люди утверждают, что возможность «отторчать» собственные похороны практически исключена, но для меня эта последняя острота должна была стать вершиной собственной публичности. Публичности, недожитой при жизни, извините за тавтологию.
^ Сноска для тех, кто никогда этим не интересовался: тавтология – научный термин, обозначающий особое расположение языка, когда он ритмично болтается во рту, ударяясь об одни и те же зубы.
^ Сноска после сноски для интеллектуалов старой закалки: «отторчать» – сленговое слово, которым обозначается множество различных действий, объединенных получением максимального удовольствия от присутствия при некоем событии.
Меня хоронили в среду. Не зная, кто из моих милых, расстроенных коллег разделит со мной этот день, я так или иначе ждала Двоих. Без них мое последнее публичное выступление можно было бы заранее считать провалом. Любимая женщина и любимый мужчина – активные участники финального акта внутренней драмы моей жизни. Она, Он и Я – неклассический любовный треугольник, столь публично схлопнувшийся до малюсенькой точки после слова «конец».
^ Сноска для тех, кто не читает женских романов: в знаменитой работе доктора Зигмунда Фрейда «Я и Оно» два местоимения, загруженные психоаналитическим содержанием, представляются как парная структура человеческой психики. (Прим.автора точность формулировки – моя). Подставляя под среднеродовое «Оно» конкретных «Он» и «Она», можно прийти к заключению, что вечное стремление человека к спариванию является физическим отражением его психических процессов. При реконструкции возможного числового соотношения «Я-Она-Он» открываются новые перспективы в развитии фрейдовского психоанализа.
^ Сноска после сноски для тех, кто плохо посещал уроки физики: свойство пространства схлопываться в точку хорошо известно ученым. Результатом трансформации любовного треугольника является геометрическая конфигурация «точка на плоскости». Точку ставлю я, плоскость оставляю другим.
Финальную сцену мы сыграли по всем сценическим правилам: мой Любимый – профессиональный актер; Любимая – профессиональный театровед, мечтающий о балете; Я… А что же тут я?
При жизни у меня было три розовых желания: петь тенором, дрессировать диких животных и родить ребенка.
^ Сноска для тех, кто думает, что разбирается: петь тенором и родить ребенка можно практически одновременно. Я тому доказательство. Завещаю свой опыт любому психоаналитическому обществу.
Ребёнка я родила от Любимого, вокализы пела Любимой, а хищников укрощала в себе, рискуя быть разорванной прямо на арене. Публично.
Болтаясь на границе небытия, я мыслила: удалось ли мне сделаться профессиональной в своих желаниях? Пока я с публичным наслаждением пела тенором, мои Любимые оказались в одной постели, оттянувшись там под мое надрывное исполнение арии «Смейся паяц над разбитой любовью».
^ Сноска для тех, кому музыка – лишний шум в ушах: Паяц из оперы Р. Леонкавалло красивым тенором рыдал над своей разбитой любовью, а потом взял да и прирезал ее. В состоянии оперного аффекта.
Единственный ребенок буквально в мой последний прижизненный вторник кричал, что ненавидит меня. За то, что я вокализировала перед Любимой в те дни и часы, когда была ему очень нужна.
Что касается хищников, то они просто выломали клетку и бросились на зрителей. Совершенно случайно оказавшихся моими милыми озадаченными коллегами.
Круг замкнулся! На самом острие публичности я стала голым непрофессиональным королем. Даже на границе небытия это угрожало мне натуральным катарсисом.
^ Сноска для особо умных профи: катарсис (греч.) – это состояние не только оперного аффекта, в котором хищники сами по себе превращаются в агнцев. Зрители плачут, герой умирает. Все происходит абсолютно публично.
Меня хоронили в среду. Болтаясь на границе небытия, я ждала Любимых. Моя финальная физическая мизансцена была выставлена, трубы готовы заиграть мелодию моей лучшей арии, и вот, наконец-то! Их скорбные фигуры: Он ведет Ее под руку, как внезапную вдову… или нет… сверху границы небытия подробности не просматривались.
^ Сноска для своего прижизненного «Я»: надеюсь, Она как следует почистила траурные перышки! Хочется думать, что Он в том самом черном костюме, который так Ему идет!
«Пусть Гамлета поднимут на помост, как воина!…» – вот оно, моё публичное острие!
^ Сноска для тех, кто не ходит в театр, не читает классику, не верит в загробную жизнь: «Гамлет» – пьеса В. Шекспира, утверждавшего, что весь мир – театр, а люди в нем – актеры. Правда, многие из тех, кто читал классику и ходил в театр, утверждают, что не было самого Шекспира.
И вот тут-то со мной случилось! На границе небытия была самая настоящая среда! День, который я и при жизни… В «Гамлете» трупов было гораздо больше! И Офелия, кстати, утонула! И сам Гамлет никогда не пел тенором!
На границе небытия изрядно болтало. Кажется, в жизненно неважном «вчера» мой коллега, наговаривающий погоду по радио, не предвещал на сегодня ничего радужного. Все оказалось много публично и мало профессионально.
Меня хоронили в среду. В Конторе уже начиналось Производственное Совещание, и мне очень захотелось, чтобы случился вторник. При моей жизни.
Осень 2003 г.