Тые люди, такие как Тиро де Молина в своей пьесе «Севильский распутник и каменный гость» где был создан, тот причудливый характер, который обошёл потом весь мир

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Тирсо де Молина. Севильский озорник, или каменный гость, 1292.91kb.
• П. Я. Чаадаев Заданная Белинским парадигма рассмотрения "Каменного гостя" как драмы, 566.96kb.
• Сочинение на тему: «Как я отношусь к войне?», 112.99kb.
• Программа ао дает мне уверенность в себе, какую имеют все творческие люди. Насколько, 183.33kb.
• Если тебе повезло и ты был в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих, 33.23kb.
• «Бог создал мир, потому что «по преизбытку благости восхотел, чтоб произошло нечто,, 501.8kb.
• Исследовательская работа по литературе Национальное преломление архетипического образа, 55.43kb.
• Неточка незванова, 2038.86kb.
• Федор Михайлович Достоевский, 1973.02kb.
• Разноуровневые задания по пьесе М. Горького «На дне», 24.41kb.

29

Для лирических интерпретаций средневековой легенды о Дон Жуане выбираются отработанные традицией формы – баллада у А. Блока («Шаги Командора», 1910), сонет у К. Бальмонта (цикл из четырех сонетов «Дон Жуан»), сонет у В. Брюсова «Дон Жуан» (1900), сонет у Н. Гумилева «Дон Жуан» (1910), сонет у И. Северянина «Дон Жуан» (1929). Только А. Блок воспроизводит полностью персонажный состав легенды. К. Бальмонт, В. Брюсов, Н. Гумилев, И. Северянин сворачивают сюжет легенды в имя одного персонажа, героя-архетипа – Дон Жуана. Как сюжетопорождающий персонаж Дон-Жуан несет память контекстов, в которых функционировал ранее, сохраняя при этом связь с прототекстом – легендой о севильском обольстителе.

Редукция отправителя наказания – Командора на фоне отказа от традиции романтической реабилитации Дон Жуана ведет к ассимиляции героем функции Командора: он и нарушитель запретов и отправитель наказания для самого себя. Герой наказан одиночеством и осознанием своей ненужности (Н. Гумилев), бесцелием бытия (К. Бальмонт), старостью и одиночеством (И. Северянин).

Новую форму реабилитации Дон Жуана в соответствии со своей концепцией многовариантности, глубины человеческого «я» предлагает В. Брюсов в сонете «Дон Жуан». Ключевая фраза сонета: «Пью жизни, как вампир!». Так герой расширяет пределы своего «я», а, следовательно, и проживает несколько жизней в течение одной. В стихотворении «Молодость мира» Дон Жуан и Фауст стоят у истоков бытия, будущее человечества – сумма их метаморфоз во времени. В сонете «Дон Жуан» герой движим желанием «обмануть медлительное время».

Непредсказуемость творчества и предсказуемость финала легенды и характера сонетной формы – исходные противоположности, амбивалентность которых становится несущей конструкцией в сонете о Дон Жуане периода «серебряного века». Лирические версии легенды о Дон Жуане, в силу смысловой концентрированности лирики и ограниченности в ней текстового пространства (в данном случае - 14 строк), идут по пути воспроизведения только финала легенды или же итога жизни героя. Но итог жизни уже у легендарного Дон Жуана амбивалентен: Дон Жуан – распутник и раскаявшийся грешник. Так открывается новый аспект амбивалентности: несовпадения героя с самим собой, его потенциальная непредсказуемость. Третий аспект амбивалентности связан с примериванием амплуа Дон Жуана на индивидуальность автора. Донжуанство Брюсова принимало формы вампиризма: Н. Львова застрелилась в 1913 году из пистолета, подаренного ей Брюсовым, ранее этот пистолет был разряжен Н. Петровской в А. Белого, соперника Брюсова. Гумилев, творивший образ бесстрашного конквистадора, находил Дон Жуана близкую себе ипостась победителя. Сонет о Дон Жуане возникает из взаимодействия трех типов амбивалентности: герой – я сам, традиционная форма стиха- ее инвариант, герой-грешник – герой-праведник. Преодоление этих амбивалентностей, их синтез порождают в сонете новое качество времени. Внутреннее время сонета не совпадает с внешним, горизонтальным временем. Отождествление двух ипостасей героя, героя и автора, осуществленное, как момент на оси бесконечной временной парадигмы, образует внутри сонета область мифологического, вертикального времени. Фактором, дестабилизирующим систему, выступают не отступления от твердой формы, а полемика с традиционным Дон Жуаном (просветительски осужденным или романтически оправданным), непредсказуемость определяется возможностью выбора того или другого варианта финала, заявленного в легенде о Дон Жуане.

Тот же способ бытия – путешествие – исходная ситуация в сонете В. Брюсова. Дон Жуан дает себе такую характеристику:

Да. я - моряк! искатель островов,

Скиталец дерзкий в неоглядном море.

Остров в море – метафора чужой судьбы, иного «я», которое может поглотить вампир Дон Жуан. Этот принцип бытия провозглашен в стихотворении «Александр Великий»: «Неустанное стремленье от судьбы к иной судьбе». Дон-Жуан сам выбирает свою судьбу, стремясь преодолеть изначальную замкнутость своего «я», охватить собою все судьбы мира. Тем самым герой преодолевает и естественную ограниченность времени своей жизни. Дон Жуану Бальмонта принадлежит материальное пространство, в котором он никак не локализован, а Дон Жуану Брюсова – пространство духовное, причем, в обоих случаях незакрепленность героя в пространстве принципиальна, являясь результатом его способа бытия. Бесконечность бытия Дон Жуана Брюсова определяется самой бесконечностью форм духовного бытия, которые Дон Жуан готов поглотить. Сонета В. Брюсова ставит Дон Жуана вне пределов горизонтального, перенося его из линейного времени во время вертикальное, в вечность.

Дон Жуан в сонете Гумилева подчинен не им выбранной роли. В катренах сонета за героя действует «надменная мечта», не сам Дон Жуан. Герою принадлежит все материальное пространство («Схватить весло, поставить ногу в стремя», все многообразие вариантов бытия от грешника («Всегда лобзая новые уста») до праведника («А в старости принять завет Христа»). Не принадлежит себе только сам Дон Жуан. Мечта героя рецитирует сюжет легенды, воспроизводя и двойную редакцию финала. В терцетной части сонета действует собственное «я» героя, не заданное легендой. Дон Жуан будто бы пробуждается от сна или гипноза («Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный,// Испуганный в тиши своих путей»).

Дон Жуану подчинены внешние пространство и время, недоступны лишь внутреннее пространство его «я» и время его собственной жизни.

В. Брюсов строит образ героя в соответствии со своей концепцией человека как множественности разных «я», традиционный финал легенды о Дон Жуане, таким образом, становится невозможным, Н. Гумилев показывает этический результат следования концепции мести миру (Бальмонт) или поглощения мира (Брюсов). Дон-Жуан у Брюсова живет вне пределов земного бытия, ему подчинено пространство, над ним не властно время, Гумилев возвращает герою конечность земного бытия. Жизненное кредо, направленное на расширение духовных пределов человеческого «я», подчиняет Дон Жуана в сонете В. Брюсова. Заданная извне роль руководит земным путем Дон Жуана в сонете Н. Гумилева, человеческое «я» героя освобождается лишь в конце сонета. Сохраняя одно имя героя, но не воспроизводя сюжет легенды, сонеты «серебряного века» выдвигают иные причины поражения Дон Жуана. Герой перестает быть пленником традиции в сонете В. Брюсова, но подчиняется общечеловеческому закону течения времени сначала в сонете Н. Гумилева.

Сопоставление В.Я.Брюсова и Н.С.Гумилева как "учи­теля" и "ученика" в свое время было трюизмом.ⁱ Представляется любопытным сравнить два "неканонических" сонета, написанных с разницей в десять лет,-В.Я.Брюсова и Н.С. Гумилева,-взгля­нув на них не в формаль­но-стиховедческом аспекте, но под следующим углом зрения: что они дают для понимания образа Дон Жуана по отдельности и вкупе, что ими в этот образ могло быть привнесено и какие черты традиционного его пони­мания в них прослеживаются. Может быть, два скромных сонета (отнюдь не являющихся вершинными образцами твор­чества поэтов, но в данном случае тем и пока­затель­ных) позволят реконструировать основные чер­ты легенды о Дон Жуане аналогично тому, как по одно­му позвонку палеонтологи восстанавливают ске­лет древнего животного.

Прежде всего, следует обратить внимание на некото­рые чисто внешние соответственные (и к тому же вписы­ваю­щиеся в традицию, черты двух сонетов. Напри­мер, на написание имени героя: "Дон Жуан", одинаковое в совре­менных брюсовских и гумилев­ских публикациях. За его внешней простотой и вроде бы бесспорностью скрыты "под­водные камни" исто­рии написания и употребления этого имени.

При первой публикации у Брюсова стояло; "Донъ Жуанъ"ⁱⁱ; однако у Гумилева-"Донъ-Жуанъ"ⁱⁱⁱ Следователь­но, стоит учитывать, что современные на­пи­сания этого име­ни зависят, по-видимому, от редак­тор­ских предпочтений и издательских случайностей. Со временем же утвердились два равно обоснован­ных письменных варианта: "Дон Жуан" и "Дон-Жуан". 'Нельзя вывести здесь очевидной временной закономерности: и до XX века встречалось бездефис­ное напи­сание, а в ХХ веке нередко написание через дефис, то есть оба они бытуют почти на равных. Но все же написа­ние "Дон Жуан" более распространено именно в ХХ веке и свидетельствует, возможно, о большей свободе оперирова­ния образом, несвязан­нос­ти традицией; кроме того оно может-на орфогра­фическом уровне-сигнализировать о принадлеж­нос­ти произведения "новому времени".

Далее, оба сонета написаны в форме монолога героя (Дон Жуана)-от первого лица (ср. их "место­именные" начала: "Да, я-моряк…" и "Моя мечта..."). В литературной же "иконографии" Дон Жуана форма "от первого лица" мало­частотна и в основном харак­терна для стихотворных, а не прозаических обрабо­ток. Может быть, превалирование художественной фор­мы "от третьего лица" есть свидетель­ство леген­дар­­ности задействованного таким образом персо­нала. Тогда как, например, "История моей жизни", основ­ной источник сведений о Джакомо Казанове (одном из литературных спутников и ложных двойников Дон Жуана), напротив, написана (им же самим) от перво­го лица, что говорит о 6иографически-исторической, а не "мифологичес­кой" укорененности этого образа в культуре (хотя оба героя являются реально существо­вав­шими историческими лица­ми).

Переходя на образный уровень, отметим преж­де всего, что образ Дон Жуана вследствие дав­нос­ти происхож­де­ния и обилия трактовок превра­тился в своего рода "пустую оболочку", предостав­ляю­щую воз­­­можность для широ­кого интерпретиро­вания. Од­ним из его самых легких путей является простое срав­нение.

Сонет Брюсова как раз и построен на таких "раз­во­рачивающихся", но непересекающихся сравне­ниях (тог­да как сонет Гумилева максимально "сюже­тен": перед нами два принципиально разных способа со­нетостроения). Сна­ча­ла Дон Жуан сравнивается с мо­ря­ком: "Да, я-моряк! ис­ка­тель островов, /Скита­лец дерзкий в неоглядном море. /Я жажду новых стран, иных цветов, /Наречий странных, чуждых плос­­­когорий" (1, 158). Это весьма, казалось бы, слу­чай­ное образное сравнение отражает все же реаль­ную трак­то­вочную тенденцию. Ведь мотив море­пла­вания, путе­шествия, искания в применении к образ­ному описанию люб­ви традиционен в мировой поэ­зии (скажем, вырази­тель­но представлен в лирике Джо­на Донна и многих других). Бо­лее того, он тради­ци­о­нен настолько, что давно превра­тился в штамп. Брю­совский текст, таким образом, предстает перед сов­ременным читателем как клиширован­ный, пост­роен­­ный на сравнениях типа "любовь-мо­ре", "лю­бов­­ник-пу­те­шественник", "любовь /жен­щи­на-но­вая страна", "лю­бовь /женщина-иной цвет" (цве­то­вая семантическая поэ­ти­ка занимает в брю­сов­ском и вообще символистском твор­честве значитель­ное мес­то) и т.д., без их обыгрывания^iv, что тем не менее ес­тественно для первого сонета о Дон Жуане в России. Затем, "донжуанская традиция" помимо того, что оказывается подключенной к сети общей миро­вой ли­те­ратурной "любовной" традиции, сама способ­на из­нут­ри "нарадоваться" сходным способом, а именно пу­тем род­ственных сравнений. Примерами по­доб­ных синхронных рас­ши­рений сравнений (Дон Жуана-с моряком и Дон Жуа­на-с путешественни­ком) могут слу­жить словосоче­та­ния "схватить весло" и "поста­вить ногу в стремя" из гуми­лев­ского сонета. Последо­ва­тель Брюсова уже более тонко и осторожно обра­щает­ся с литературными формулами: они не развер­нуты, на них лишь дан намек. Брюсовское срав­нение коррелирует и с бальмонтовским, в кото­ром "моряк" фигурирует как "пират": "С бесстрашием пирата /Он будет плыть среди бесплодных вод…"^v

Типовая разновидность "Дон Жуан-вампир" пред­­став­ля­ется нам "укорененной" в традиции в ос­новном тео­ре­­тически, исследовательски. И вот уже (а началось-то все с Брюсова, впервые поставившего рядом, в один контекст, слова "Дон Жуан" и "вам­пир") в рядовой газетной статье конста­ти­руется: "Об­раз вампира… по влиятельности и пред­став­ленности в массовом сознании сравним разве что с Доном Жуаном, доктором Фаустом и Микки Маусом, вместе взятыми".^vi

Кстати, и "лунатик бледный" Гумилева (един­ственное в его сонете сравнение)-не аллюзия ли на вампира, кото­рый выходит на свое черное дело тоже по ночам? Вряд ли, однако, целесообразно отдельное выделение типовой разно­вид­ности "Дон Жуан-лу­на­тик", скорее это можно счесть вариацией раз­но­вид­ности "Дон Жуан-вампир" ("Дон Жуан-компью­тер­ный "хакер"^vii).

Нельзя не отметить, что оба ключевых для пос­троения со­нета брюсовских образа (моряка и вам­пи­ра) не сопола­гают­­ся, а вступают друг с другом а про­ти­воречие, кажутся искусственно совмещенными. Из первого (моряк) не полу­чается второй (вампир). Эти случайные сравнения, тем не менее, при функ­цио­на­ль­ном разборе способны послу­жить ти­по­ло­гическими "отметками", то есть поводом для выде­ле­ния той или иной типовой разновидности образа Дон Жуа­на.

В гумилевском же сонете, как уже говорилось, не образно-сравнительном, но сюжетно-идейном, "сво­­­ра­­чива­ет­ся" история образа и, невольно. форму­лируются следую­щие наиболее показательные его черты.

1. Бездетность (принципиально заданная).
   

История образа сложилась так, что о детях Дон Жуана в подавляющем большинстве обработок (худо­жест­венных произведений, посвященных этому об­разу) не упоминается. А обработки, где есть упо­ми­на­ния на этот счет, выглядят на общем фоне чуже­родно и произвольно, как бы выбиваются из строя^viii. Связано это, вероятно, и с тем, что такие понятия, как Дон Жуан и брак, традиционно несовместимы. Хотя в обработках зачастую фигурирует жена героя (обычно под именем Эльвира; эта сюжетная линия возникла, с появлением либретто Да Понте к опере Моцарта), но же­нить­ба его, как правило, носит ха­рактер обманного жеста для заполучения желаемого. То есть Дон Жуан может давать обещания, иногда способен сфальсифи­цировать брачный обряд, но по легенде он-молод, не­женат и бездетен. О послед­ствиях его увлечений легенда просто не сообщает, в отличие, например, от результатов похожде­ний Джакомо Казановы, ему лично и нам-от него-извест­ных. Обработки, серьез­но рассматривающие версию "женить­бы Дон Жуа­на"^ix, кажутся неканони­чес­кими, паро­дий­ными и явно периферийными.

2. Одиночество.

Дон Жуан не имеет друзей. Думается, что гу­ми­левская строка "И никогда не звал мужчину братом" подразумевает именно братство (дружеское), а не пря­мое кровное родство. Наличие или отсутствие брата от человека не зависит; но если у него нет дру­зей, это уже опреде­ленным образом его характе­ри­зует. Хотя у Дон Жуана есть слуга, получивший кано­ническое имя Лепорел­ло (а в ран­них обработках его звали еще и Каталинон и Сганарель), но тот ему не друг (и не брат), как и Санчо Панса-Дон Кихоту.

Эти две черты-не самые главные и не исчер­пы­­ваю­щие, но реальные характеристики образа, и они очень четко схвачены и обозначены Гуми­левым. Менее четко, но все же обозначена им свя­занная с образом Дон Жуана смутная идея про­тивоборства последнего с судьбой: "И обмануть мед­лительное вре­мя, /Всегда лобзая новые уста".

Следовательно, если воспринимать каждую об­ра­ботку как материал для характеристики "вечного об­раза", то можно заключить, что только в сово­куп­ности (а не по отдельности) оба рассматривае­мых со­нета позволяют нам достаточно точно ее осущест­вить и, кроме того, на их совместной основе мы можем "вычислить" главные пункты, точки пере­сечения ле­ген­ды о Дон Жуане. В заключение напом­ним, что гумилевский сборник "Жемчуга" (1910), в который вошел сонет "Дон Жуан", имел посвящение, впос­лед­ствии снятое: "Посвящается моему учителю Валерию Яковлевичу Брюсову". Расхождения намети­лись уже в 1910 году. При самом общем сопоставле­нии "учи­тельского" и "ученического" сонетов очевид­на разни­ца поэтических под­ходов: "образного" у Брю­сова и "идейного" у Гумилева.


№30

Слово «Дон Жуан» из имени собственного стало именем нарицательным. Автор, первым описавший этот тип мужчин, вряд ли догадывался, что имя его героя пойдёт гулять по свету и превзойдёт славу своего создателя, что в холодной России оно привлечёт внимание двух выдающихся поэтов Серебряного века и они напишут одноимённые сонеты.

Но, взяв за основу образ губителя женских сердец, сколь разные лики они нарисуют!

Дон Жуан Брюсова дерзок. Он жаждет насладиться жизнью, ищет всего нового и неизведанного. И жажда эта неутолима.

Герой Гумилёва стремится всего лишь «обмануть медлительное время», т.е. продлить молодость, и, видимо, он уже пресытился. Его пугает перспектива близкой расплаты за грехи, он хочет избежать её, притворно раскаявшись. Но в последнем терцете звучит и искреннее понимание ненужности, бессмысленности собственной жизни.

Нет раскаянья в душе Дон Жуана Брюсова, и нет страха. Может потому, что для него любовь – способ освобождения, просветления, обнажения «святой глубины» души, способ постижения тайны жизни. В то время как для Дон Жуана Гумилёва – это победная оргия, плотская страсть.

Почему-то нераскаянный «вампир» Брюсова более привлекателен, чем «лунатик бледный» и «ненужный атом» Гумилёва. Видимо потому, что первый автор находится под обаянием этого вечного образа, а второй, возможно, презирает такой тип мужчин.


№31

Дон Жуан - легендарный испанский персонаж, ведущий распутный и беззаконный образ жизни. Этот литературный герой посвятил себя поискам чувственных наслаждений, попутно нарушая моральные и религиозные нормы общества. Одним из существеннейших элементов в наслаждении для него является момент утверждения своего господства, момент борьбы с препятствиями, стоящими на пути. Яркой чертой поведения Дон Жуана является невероятно частая смена женщин. Причем каждая девушка начинает ненавидеть своего временного спутника жизни, столь жестоко обманувшего её.

Сопоставим два образа этого персонажа, созданных в одноименных сонетах Николая Гумилева и Валерия Брюсова.

Очевиден тот факт, что оба произведения объединяет форма сонета. Для этой твердой поэтической формы характерны 14 строк, образующих 2 четверостишия-катрена и 2 трёхстишия-терцета. В первом катрене обычно задается основная тема. И у Брюсова и у Гумилева эта тема раскрывается в желании героя постигать все новое и новое, искать больше того, что уже найдено.

Во втором катрене следует антитема - мы наблюдаем некоторое расхождение в трактовке основного образа. Брюсовский Дон Жуан повествует о том, что женщины сами добиваются его, готовые пойти на все что угодно, а у Гумилева Дон Жуан сожалеет о своей распутной и бессмысленной жизни, он близок к раскаянию.

Для последующего терцета характерен неожиданный поворот событий. У Брюсова это внезапно сделанный вывод о том, что в такой любви можно отыскать еще и нечто святое; для этого героя такая жизнь предначертана судьбою - там все единственно и не случайно. У Гумилева же герой вдруг задумывается о своих жизненных путях, своем странном поведении и о том, в каком положении он окажется, добившись, наконец, желаемого.

В заключительных строках следует искать ключ к сонету. Дон Жуан Брюсова оценивает себя и свои низкие прихоти с полным сознанием происходящего. Но продолжает идти к тому, к чему шел, умудряясь найти в этом даже прекрасное. Для него каждая новая душа есть новый мир и тайна. Полная противоположность во взглядах Дон Жуана Гумилёва. Оборачиваясь назад и анализируя беспечно прожитую жизнь, он приходит к выводу, что в этом мире он абсолютно ничего не добился. Он лишь крохотная часть его, не сумевшая постичь элементарных человеческих благ и душевных радостей.

Образ Дон Жуана является сквозным в мировой литературе и каждый писатель, кто обращался в своих произведениях, наделил его особыми, индивидуальными чертами.
В нашем случае особенности трактовок связаны с двумя разными поэтическими течениями. Оба поэта - и В.Брюсов, и Н.Гумилев - относятся к поэтам Серебряного века, но Брюсов был одним из основоположников символизма, а Гумилев возглавил петербургскую ветвь акмеистов. Символисты это по сути романтики, разделяющие сущность на два мира – мира земного и мира мечтаний. В их музыкально–поэтических принципах воплощаются символистские образы. Поэтому Дон Жуан Брюсова явный мечтатель, олицетворящий собой беспрестанного искателя и дерзкого скитальца островов в неоглядном море. С таким принятием мира связано и достаточное количество ярких метафор и эпитетов в сонете. Такие как неоглядное море, чуждые плоскогория, страстный зов, мучительный покров; пью жизни, как вампир; каждая душа – то новый мир. Произведение окрашено в светлые и радужные тона, несмотря на то, что герой далеко не свят и непорочен. Акмеизм Гумилева проявляется в более четко обозначенном художественном мире. Реалистичный и материальный подход к ситуации позволяет более критично отнестись к герою. Если у символиста эгоцентризм Дон Жуана несколько самомаскируются, то здесь он больше бросается в глаза. Поэтому Дон Жуан принимает вид совсем морально подавленного человека. И сонет словно меркнет, на фоне первого. Это все равно что сравнивать цветную и черно – белую фотографию.

Таким образом, имея разные подходы к одним и тем же ситуациям, учитывая противоположные взгляды на жизнь, можно представить одного и того же персонажа в совершенно разных вариациях.


№32

Брюсов и Гумилев - современники, у каждого автора в сонете есть что-то общее, конечно, есть и различия.

Во-первых, одинаковое название, во-вторых, одинаковая форма – сонет, в-третьих, один и тот же образ, Дон Жуан.

Дон Жуан Брюсова признается в своих ошибках, в том, что он губит души, но не может ничего с этим сделать, ведь Дон Жуан не может справиться с соблазном. А вот Дон Жуан Гумилева не признается в этом, он планирует раскаяться в будущем.

Дон Жуан Брюсова - моряк, искатель островов. Он хочет побывать в новых странах, женщины покорны ему. Ему не жаль этих женщин, они, не раздумывая, отдаются ему, поддаваясь искушению. Здесь Дон Жуан признается в том, что губит этих женщин, что он пьет их жизни, сравнивая себя с вампиром. Но при этом он готов снова и снова с головой окунаться в тайну женщин и познавать их.

Дон Жуан Гумилева также любит женщин, но в старости он намеревается стать монахом, принять завет Христа и остепениться. Этот Дон Жуан понимает, что, не смотря на свою привлекательность, он так и не обзавелся детьми, семьей. Звучит его раскаяние в пустоте жизни, в которой у него никого нет.