Geum.ru

Биография и творчество а. С. Пушкина: последний год

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   2   3
Глава вторая «Пушкин и его ближайшее окружение во второй половине 1836 — начале 1837 года» раскрывает проблемы отражения ценностных оценок Пушкина в опыте его личной и общественной жизни конца 1836 — начала 1837 годов.

В первом разделе проанализирована позиция ближайшего окружения Пушкина в ноябрьской и январской дуэльных историях.

Обращение к стихотворению «Была пора: наш праздник молодой…», посвященному 25-летию Лицея, позволяет поставить вопрос о действительных масштабах лицейского братства, всегда характеризуемого поэтом как святое, тогда как далеко не все бывшие его однокашники хранили «ту ж дружбу с тою же душой». Как показано в работе, ностальгия по лицейской юности была у Пушкина тесно связана с психологически неуютным ощущением общественной невостребованности.

В новых условиях российской общественной жизни, когда даже близкие люди (Карамзины или Вяземские) оказались погружены в «заботы суетного света», поэт испытывал всегдашнее одиночество творца, не понятого и не принятого безразличными к нему окружающими. В современном пушкиноведении не всегда учитывается тот факт, что в последний год никто из друзей не был настолько близок поэту, чтобы знать о нем больше, чем знали досужие светские сплетники. Автор разделяет уверенность Ахматовой в том, что многое в поведении Пушкина в это время свидетельствовало «о проница­тель­но­сти и самообладании», но это состояние не передает переписка Карамзиных, которой исследователи пользуются как достоверным источником, тогда как в ней, по словам Ахматовой, присутствует «какой-то раз навсегда принятый пошловатый и небрежный тон» людей, «враждебно настроенных к Пушкину»42. Отстраненность ближайшего окружения сказалась впоследствии, когда друзьям пришлось едва ли не «домысливать» биографию Пушкина, в особенности эпизоды преддуэльной истории.

Во втором разделе рассмотрены проблемы авторства и содержания анонимного пасквиля, полученного Пушкиным и его знакомыми 4 ноября 1836 года. В работе обращается внимание на то, что отсутствие Карамзиных в числе адресатов пасквиля ставит под сомнение утвердившееся в литературе мнение, идущее от В. А. Соллогуба, будто все письма были получены членами узкого карамзинского кружка.

Обнаруживая в пасквиле травестирование деятельности монашеских средневековых братств, автор обращает внимание на бытование в европейской культуре пародий на церковные гимны и псалмы, практику пародийных постановлений соборов, литургий, завещаний («Литургия пьяниц», «Литургия игро­ков», «Завещание свиньи», «За­вещание осла» и др.)43. Известно, что в стиле святочных пародий-ноэлей был написан один из политических памфлетов молодого Пушкина. Автор приходит к заключению, что Пушкин, знакомый с европейской литературой и драматургией, имел представление о давней традиции осмеивания благочестивых жен, пришедшей в Европу нового времени из средневековья. Зная о подобных «забавах», он и определил, что пасквиль исходил «от иностранца, от человека высшего об­щества…» (XVI, 191; 397).

В работе подвергнута анализу подпись под текстом пасквиля. По предположению П. Е. Щеголев она намекала на графа И. М. Борха, переводчика государственной коллегии иностранных дел, который подобно барону Геккерну, предпочитал женской любви мужскую, а его супруга якобы могла обладать «большой легкостью нравов». Автор обращает внимание на сходство буквенного сокращения имени анонима («граф J < русск. «ж»> Borh») с начальной частью имени барона Геккерна: Ж<акоб> Борх<ард> (его полное имя: Жакоб (Якоб) Теодор Борхард Анна барон Геккерн де Беверваард). Так аноним мог намекнуть Пушкину, что человек с именем «Ж. Борх <…>» и такими же наклонностями, как у его «тезки», распространяет в обществе слухи, изложенные в тексте пасквиля. В этом случае Пушкин был вправе сказать, что, если письмо и не было написано Геккерном, то ему, по крайней мере, принадлежала высказанная в нем идея. Если же автором был сам Геккерн, совпадение имен отводило от него подозрения, поскольку, исходя из обычной логики, невозможно представить, чтобы автор пасквиля подписал его своим именем. Но Геккерн следовал логике дипломата, целью которого было ввести противника в заблуждение.

В работе предложено развитие версии П. Е. Щеголева о содержащемся в пасквиле намеке «по царственной линии». По мнению С. Л. Абрамович, такого намека не было, так как современники не связывали пасквиль с именем царя, а осторожный Вяземский, обнаружив подобный намек, не должен был показывать письмо великому князю. Однако Вяземский для того и представлял письмо своему адресату, чтобы продемонстрировать низость анонима. Отсутствие же в переписке современников свидетельств о каком-то событии вовсе не всегда означает, что этого события не было.

В третьем разделе изучена история взаимоотношений семьи Пушкина с «семейством» нидерландского посланника барона Геккерна, позволившая сделать вывод о явном стремлении Геккерна и Дантеса спрятать собственные близкие отношения за громкой связью с известной в обществе замужней дамой. Такая оценка поведения Дантеса совершенно не согласуется с беспочвенными утверждениями ряда современных исследователей (С. Витале, В. П. Старк, Р. Г. Скрынников) об искренней романтической влюбленности Дантеса в жену Пушкина.

Автор разделяет мнение Н. Я. Эйдельмана о том, что еще в середине 1836 года Николай I изменил отношение к барону Геккерну, едва не поссорившему русский двор с нидерландским. Смерть Пушкина стала поводом для того, чтобы убрать посланника из России, но было бы наивно полагать, как это делают некоторые авторы (С. Б. Ласкин), что в поисках такого повода царь якобы намеренно «стравливал» Пушкина с Дантесом.

В работе дана новая интерпретация событий, предшествующих первому вызову Пушкина, начиная с 1 ноября, когда Дантес виделся у Вяземских с женой поэта и, не добившись от нее согласия на тайное свидание, спровоцировал беседу с ней барона Геккерна. Автор разделяет мнение В. П. Старка, что последний разговор, не оправдавший надежд молодого «ухажера», состоялся 2 ноября в доме баварского посланника Лерхенфельда и стал своеобразным толчком для появления пасквиля.

В четвертом разделе ход ноябрьской дуэльной истории реконструируется по конспективным записям, запискам и письмам Жуковского и других свидетелей событий Автор обращает внимание на необходимость уточнения и корректировки дат, под которыми письма Жуковского опубликованы в академическом собрании сочинений Пушкина.

В работе показана роль И. Н. Гончарова, Е. И. Загряжской и Д. Н. Гончарова в улаживании конфликта, уточнено время свидания Дантеса с Н. Н. Пушкиной на квартире у И. Г. Полетики. Как считал П. Е. Щеголев, оно могло состояться в январе 1837 года, а по мнению С. Л. Абрамович, ― 2 ноября 1836-го. Однако, согласно версии четы Фризенгоф, свидание произошло накануне сватовства Дантеса к Е. Гончаровой, т.е. около 15 ноября. В работе приведены аргументы в пользу того, что свидание, не принесшее кавалергарду победы, могло спровоцировать появление 16 ноября дерзкого письма Дантеса к Пушкину, возобновившего их конфликт.

Анализ источников позволил подтвердить правоту Б. В. Казанского, считавшего, что ноябрьские письма Пушкина к графу Бенкендорфу и барону Геккерну были написаны не в один день, как считают многие исследователи, а в течение нескольких дней, начиная примерно с 14 ноября.

В пятом разделе рассмотрены и уточнены биографические данные о виконте д’Аршиаке — фигуре малоизвестной в исследовательской литературе. Среди архивных находок автора — неизвестный ранее портрет виконта, который был исполнен бароном Ф. А. Бюлером летом 1837 года, когда недавний секундант Дантеса возвращался из Франции в Россию для продолжения службы. Уточнено и полное имя виконта, а также даты его жизни, приводимые в справочниках с большими погрешностями: Лоран Арнольф Оливье д’Аршиак (07.04.1811 — 30.10.1848).

Представленные в работе новые данные о пребывания виконта Оливье д’Аршиака в Петербурге и о его участия в ноябрьском столкновении Пушкина с Дантесом, позволили прийти к выводу об искреннем намерении виконта уладить этот конфликт и проследить за его действиями по осуществлению этого намерения.

В шестом разделе рассмотрены основные мотивы поведения Пушкина и его ближайшего окружения в истории с Дантесом (1836–1837). В частности, оспаривается мнение некоторых исследователей о возможной добрачной связи Дантеса и Е. Н. Гончаровой. Весь комплекс приведенных аргументов убеждает в надуманности этой истории, а слова тетки Е. И. Загряжской: «концы в воду» трактуются не как сокрытие беременности племянницы, а как окончательное и бесповоротное завершение сложного дела.

Изучение хода январских событий основано на анализе писем современников (в том числе впервые введенных автором в научный оборот, представленных в первом и втором параграфах третьей главы), а также известного письма Пушкина, отправленного барону Геккерну 25 января. Анализируя все имеющиеся сведения о местонахождении Пушкина 26-27 января, автор приходит к выводу о том, что поэт, заранее договорившись с Данзасом о его участии в поединке, специально мистифицировал секунданта противника, заявляя, будто не решил вопрос о своем будущем секунданте. Тем самым Пушкин не только не позволил д’Аршиаку овладеть ситуацией и примирить противников (что он сделал в прошедшем ноябре 1836 года), но вынудил виконта прислать записки, сыгравшие затем решающую роль в оправдании Данзаса перед судом, что, как показано в работе, и было одной из целей Пушкина.

Среди документов, привлеченных к исследованию, — письмо Пушкина генералу К. Ф. Толю от 26 января, в котором поэт не только говорил о покойном генерале Михельсоне, при жизни преследуемом завистью и клеветой, а после смерти незаслуженно забытом, но, выстраивая неявные параллели, размышлял о собственной судьбе. Выражение из этого письма «Истина сильнее Царя» всегда вызывало недоумение исследователей, так как Пушкин ссылался на Священное Писание (XVI, 224), а в нем таких слов не обнаружено. В работе показано, что речь шла об известном эпизоде из второй книги Ездры, где юноша Зоровавель, демонстрируя мудрость перед Дарием, доказывал, что «Истина есть сила и царство, и власть, и величие всех веков: благословен Бог истины!». На это ему ответили: «…Велика истина и сильнее всего» (2 Ездр. 3:12, 4;35–41). Зоровавель был героем одноименной поэмы В. К. Кюхельбекера, опубликованной Пушкиным в ноябре 1836 года в книге «Русский Декамерон 1831 года». В тяжелые дни январского противостояния с Геккернами поэт обратился мыслью к Священному тексту как к наиболее авторитетной высшей инстанции, олицетворяющей ту самую Истину, победы которой он ожидал в это время и в отношении к собственной судьбе.

В седьмом разделе на основе воспоминаний друзей Пушкина представлена реконструированная хроника последних дней и часов его жизни. Анализируя атмосферу, царившую в доме умирающего поэта, автор обращает внимание на заботливость и внимание, которые раненый проявлял по отношению к жене, начиная со времени, когда его внесли в дом, когда он сообщил ей, что поединок –– это исключительно его дело, а не ее.

В работе обращено внимание на неучтенное исследователями значимое свидетельство о невиновности Н. Н. Пушкиной, принадлежавшее исповедавшему ее священнику В. Б. Бажанову. Хотя А. А. Ахматова и считала это высказывание раскрытием тайны исповеди, но не могла отыскать повода для обвинения Бажанова во лжесвидетельстве.

В главе третьей «Обстоятельства гибели Пушкина в восприятии современников» в научный оборот вводятся неучтенные ранее свидетельства современников, позволяющие рассмотреть новые ракурсы преддуэльных событий, оценить отношение современников к истории гибели поэта, детализировать и расширить характеристики частной жизни Пушкина в связи с уточнением топографии пространства, в котором прошли последние часы его жизни.

В первом разделе дан анализ содержания письма В. А. Жуковского о смерти Пушкина, отправленного С. Л. Пушкину в феврале 1837 года и реконструированного в начале XX века П. Е Щеголевым по его черновым спискам из архива Жуковского. Автор привлек к исследованию обнаруженный им в архиве Д. В. Давыдова новый список этого письма.

Среди существенных разночтений списка — имя П. А. Плетнева, названное среди лиц, находившихся у одра умирающего поэта днем 29 января 1837 года. Присутствие Плетнева в эти минуты не зафиксировал ни один из известных документов о кончине поэта. Найденный список письма Жуковского имеет продолжение, которого в известном варианте письма не было. Это заключительная часть, начинающаяся словами: «Прости, мой бедный Сергей Львович!», а также приложение — копия записки Николая I о милостях семье покойного Пушкина и план пушкинской квартиры, отличный от известного чернового плана, опубликованного Щеголевым.

Подобные разночтения имеет лишь один из известных списков письма Жуковского — принадлежавший парижскому коллекционеру А. Я. Полонскому, описанный и опубликованный Р. В. Иезуитовой44. Выявление указанных существенных разночтений позволяет утверждать, что найденный список, как и список из собрания Полонского, несомненно, восходит к несохранившемуся беловому тексту письма, полученному С. Л. Пушкиным и переданному им друзьям и знакомым для копирования.

Сличение имеющихся планов пушкинской квартиры обнаружило следы работы Жуковского над этим документом, позволило уточнить ряд существенных деталей, касающиеся облика помещений пушкинской квартиры на момент смерти поэта. Так, по мнению автора, в углу гостиной — там, где стояла кушетка Н. Н. Пушкиной, а также в кабинете поэта и в передней, когда там стоял гроб, Жуковский изобразил иконы или киоты, что вполне соответствовало характерному для Н. Н. Пушкиной и ее семьи почитанию икон, всегда занимавших особое место в доме Гончаровых (о чем подробно говорилось в шестом параграфе первой главы).

Как интерпретировано в работе, указанные варианты плана квартиры представляли собой движение эпистолярного текста, поэтому невозможно пытаться отыскать в них одно, единственно правильное чтение. Каждый из этих планов по-своему отражал топографию описанных в письме событий.

Во втором разделе на основе изучения свидетельств современников, которые побывали в доме на Мойке в дни после кончины Пушкина, представлена реконструкция облика помещений квартиры поэта, в которых происходили в те дни главные события. Сравнительный анализ свидетельств близких Пушкину людей (В. А. Жуковского, А. И. Тургенева, А. О. Россета, В. Ф. Вяземской) и случайных посетителей, впервые оказавшихся в его квартире в январские дни 1837 года (В. П. Бурнашова, Ф. А. Бюлера, В. Н. Давыдова, Е. А. Драшусовой, К. Н. Лебедева), позволил уточнить ряд спорных обстоятельств в топографии последнего дома поэта ― о запертой и перегороженной книжными полками двери между гостиной и кабинетом Пушкина, о стене в буфетной, которую выломали в дни, когда тысячи людей шли к гробу поэта, о временной перемене назначения буфетной, превращенной в те дни в переднюю и т.д.

Изыскания автора также позволили определить, что лития у гроба поэта перед выносом его в церковь в ночь с 31 января на 1 февраля проходила не в гостиной, как это считалось ранее, а в столовой, что соответствовало традициям эпохи (ср. у Державина: «где стол был яств, там гроб стоит»).

В третьем разделе проанализирован текст письма А. П. Дурново о смерти Пушкина, входящий в состав известных «Записок А. О. Смирновой-Россет». Автор разделяет мнение С. В. Житомирской, считавшей, что ценность «Записок» состоит не столько в их содержании, сколько в источниках, которыми пользовалась дочь А. О. Смирновой-Россет, готовя их к публикации. Как заметила С. В. Житомирская, выделив эти источники, можно «использовать их в науке», но для этого следует «отказаться от зачеркивающего их вообще вывода Л. В. Крестовой и вернуться к изучению мемуарного наследия А. О. Смирновой в целом»45. По мнению автора, основанному на результатах исследования, если дочь мемуаристки и досочинила за мать текст воспоминаний, то этого нельзя сказать о цитированных ею письмах, которые восходят к несохранившимся документам из архива А. О. Смирновой-Россет, и которые следует ввести в круг источников о кончине поэта46.

Письмо А. П. Дурново не только подтверждает ряд известных обстоятельств дуэли и смерти Пушкина, но и позволяет уточнить некоторые «темные места» преддуэльной истории. В частности, в письме говорится о том, что анонимные письма были получены Пушкиным не только в ноябре 1836 года, но и накануне январского поединка. Таким образом, этот документ заставляет вновь обратиться к проблеме январских анонимных писем, о которых впервые было сказано в протоколах военного суда над участниками поединка, и мнение о наличии которых до сих пор считается спорным47.

Анализируя текст письма, автор приходит к выводу, что «сцена на лестнице» (скандал между Пушкиным и бароном Геккерном), возможно, ставшая последним поводом для январского поединка, происходила не в доме у Пушкиных, как полагала Я. Л. Левкович и другие исследователи, а у фрейлины Е. И. Загряжской (в письме она названа «старой Z.»), то есть на Комендантской лестнице т.н. Шепелевского дома, где располагались фрейлинские квартиры.

А. П. Дурново показала, что едва по городу распространились слухи о прощении Пушкина императором и о готовности Николая I оказать существенные милости семье покойного, как звучавшие обвинения в адрес поэта сменило более взвешенное к нему отношение. Этот факт резкого изменения общественного мнения о Пушкине должен быть учтен исследователями, использующими свидетельства современников для реконструкции и оценки преддуэльных событий.

В четвертом разделе в научный оборот вводится неизвестное ранее письмо А. И. Пашкова, написанное на следующий день после смерти Пушкина и обнаруженное автором в архиве адресата письма князя В. М. Шаховского (НИОР РГБ). В работе прослежен вероятный круг лиц, от которых Пашков мог получить приведенные в письме сведения о преддуэльных событиях в семье Пушкиных. Среди них его родственники: дочь покойной сестры поэтесса графиня Е. П. Ростопчина, сёстры Моден (его свояченицы), мужья его кузин ― бывший «арзамасец» Д. В. Дашков, граф В. В. Левашов и командир Отдельного гвардейского корпуса И. В. Васильчиков, а также племянник ― известный светский повеса князь П. В. Долгоруков, которого некоторые современники подозревали в авторстве ноябрьских анонимных писем.

Среди событий, давших повод к январскому поединку, Пашков назвал эпизод на одном из великосветских балов, когда женатый Дантес «имел наглость» не только танцевать вальс со своей свояченицей Н. Н. Пушкиной, но и угостить ее отбивной (эпизод, не зафиксированный в пушкиноведении). Сравнив свидетельство из письма Пашкова с данными, идущими от других очевидцев, автор приходит к выводу, что в письме речь шла о вызывающем поведении Дантеса на балу у Воронцовых–Дашковых (23 января 1837 года), после которого, по мнению современников, дуэль стала неизбежной.

Как и А. П. Дурново, Пашков с уверенностью пишет о существовании январских анонимных писем: по его словам, их авторы пересказывали Пушкину сказанное Дантесом о поэте и его жене. Речь могла идти о тех казарменных каламбурах, которые шокировали свет и которые упомянуты в январском письме Пушкина барону Геккерну. Анализ письма позволяет прийти к выводу, что в свете имелось две версии повода январского поединка: по одной из них Пушкин еще до того, как написал письмо посланнику, собирался публично оскорбить обоих Геккернов и тем спровоцировать поединок, по другой — оскорбление было нанесено только в тексте письма. В любом случае, с точки зрения Пашкова, причиной гнева Пушкина стали подстрекательства «злых» светских знакомых поэта.

По словам Пашкова, в светских гостиных одни винили во всем жену поэта, другие — Дантеса, третьи — самого Пушкина. Оценивая поведение Пушкина в этой истории, автор письма, хотя и отдает должное уму поэта, но считает, что у него «всегда недоставало здравого смысла», что неуживчивый характер поэта неизбежно вел его самого и его жену к катастрофе. Публикуемое письмо интересно тем, что, сочувствуя положению Н. Н. Пушкиной после гибели ее мужа, его автор выражает мнение большинства светских знакомых поэта, воспринимавших эту гибель отнюдь не в рамках национальной трагедии, а как сугубо семейную драму.

В пятом разделе дана оценка восприятия гибели Пушкина его современниками. Их горячий отклик на смерть поэта рассмотрен в работе в контексте того общественного непонимания и непопулярности Пушкина-писателя, которое наблюдалось на последнем этапе его жизни.

В работе проанализирован (по мемуарным свидетельствам) состав посетителей квартиры Пушкина в дни прощания с поэтом, их количество, которое по различным данным составило от 10 до 50 тысяч человек, и обозначено несколько возможных причин экстраординарного стечения народа у дома на набережной Мойки. Реакция петербургских жителей на это событие определялась, как показано в работе, не только выражением личного участия и преклонением перед памятью поэта, но и заурядным любопытством толпы, а также, что немаловажно, издавна существующей в дворянской и мелкочиновной среде глубокой ненавистью к иностранцам, окружающим российский двор. Гибель Пушкина оказывалась еще одним поводом для возбуждения этой темы в национальном сознании. Высказывалось мнение, что поэт был не только смертельно ранен иностранцем, но и «залечен» иностранными врачами, приблизившими его кончину. В работе обращено внимание на то, что в настоящее время эти необоснованные обвинения врачей продолжают существовать в общественном сознании.

В заключении подведены итоги исследования и приведены выводы, проистекающие из хода диссертационного анализа. В частности, отмечено, что в общественных условиях, в которых Пушкин оказался на последнем этапе своей жизни, одним из важнейших его жизненных ориентиров становится стоицизм с высоким идеалом мудрости, хладнокровным подчинением року, но с твердой верой в свое высокое предназначение. Отчасти тождественный христианскому смирению, этот стоицизм, отраженный в каменноостровских произведениях, должен был обеспечить душевный покой, твердость и независимость его личности. В период конфликта с Геккернами Пушкин пытался на деле осуществить эти принципы.

Мотивы отрешенности от мира, побега и даже смерти, обнаруживаемые исследователями в произведениях Пушкина последних лет и месяцев жизни, означают не стремление свести с жизнью счеты, а признание поэтом добровольной духовной изоляции как единственного способа высвобождения от давящей среды, от себя самого, погруженного в эту среду («Пора, мой друг, пора…» (1834), «Родрик» (1835), «Странник» (1835), «Художнику» (1836), «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836), «Из Пиндемонти» (1836), «Когда за городом задумчив я брожу…» (1836), «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836), «Была пора: наш праздник молодой…» (1836), «Забыв и рощу, и свободу…» (1836), «Джон Теннер» (1836), «“Об обязанностях человека”. Сочинение Сильвио Пеллико» (1836)).

Вместе с тем, поздние произведения Пушкина, в том числе созданные или опубликованные в последний год его жизни, содержат постоянную готовность, как в юности, смело отстаивать целостность и неприкосновенность своего мира, защищать свои нравственные идеалы, в том числе связанные с личным, домашним, семейным счастьем («Полководец» (1835), «Когда владыка ассирийский…» (1835), «Тебе певцу, тебе герою…» (1836), «Подражание италианскому» (1836), «Мирская власть» (1836), «Альфонс садится на коня…» (1836), «Капитанская дочка» (1836), «Радищев» (1836), «Вольтер» (1836), «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая»» (1836), «Последний из свойственников Иоанны д’Арк» (1836)). Во всех этих произведениях выказаны как покорное смирение, так и возможность дерзкого вызова судьбе и обществу, которыми пронизаны духовная и повседневная жизнь Пушкина в 1836 году.

Анализ творчества Пушкина 1836 года свидетельствует о том, что писатель видит для себя выход не в уходе из жизни, как полагают некоторые исследователи, а в уходе от жизни в поисках и защите своего пространства бытия, где ни от кого не зависим, ни с кем не связан, он может творить и жить «по прихоти своей». В статье «Джон Теннер», написанной летом 1836 года, Пушкин называет это путем таланта, «принужденного к добровольному остракизму» (XII, 104). Если творчество Пушкина на данном этапе и обращено к мотивам смерти, то лишь в метафизическом, поэтическом, смысле слова. Реальная же смерть, как прерывание жизни в один из моментов времени, напротив, пугает его лирического героя. Мотив нежелания умирать отчетливо обозначен в «Страннике» (1835): «…и смерть меня страшит» (III, 393).

Можно сказать, что в последние годы Пушкин переживает художественное видение смерти и побега, с ним происходит то, что М. М. Бахтин называл «переживанием мною вне меня находящегося»48. Художник, «духовный труженик», поднимается над человеком, пребывающим в мире конкретных смыслов, связанных с обыденными целями и поступками. Поэт преодолевает через творчество те противоречия жизни, которые в реальности оказываются непреодолимыми. Глубокая религиозность в ее традиционном (ортодоксальном) понимании несовместима с наблюдаемым у Пушкина провозглашением свободы как творческого принципа устройства бытия.

Динамичная духовная эволюция поэта, сотканная из противоречий, лишенная успокоенности, в последний год его жизни нашла свое выражение в каменноостровском цикле, что свидетельствовало о напряженном поиске Пушкиным истины, смысла жизни, точки опоры в постоянно изменяющемся мире. Тексты Священного Писания, наиболее адекватно отразившие духовную составляющую православной культуры, внутри которой Пушкин находил свое предназначение, стали одним из истоков, питавших его творческую мысль, позволяли подойти к решению волнующих его нравственных вопросов.

Решительность, с которой Пушкин вступил в борьбу с Геккернами, воспринималась современниками исключительно в рамках традиционной общественной морали — как способ защитить честь перед лицом света. Однако определение «невольник чести» нуждается в существенной корректировке. Как показано в работе, отстаивая в конфликте с Геккернами свои достоинство и честь, Пушкин выступил на защиту независимости своего внутреннего мира и своей свободной воли, которые были для него гораздо существеннее неукоснительных правил светского этикета, составляя сущность его личности и в самый последний период жизни. Своими поступками поэт утверждал, что высокие нравственные начала, заключенные в его творчестве, должны соответствовать таким же началам в его повседневной жизни.