Литературно- художественный альманах

Вид материала

Документы

Содержание Людмила зайцева Михаил колосов Евгений морозов Б. Ш. Окуджава Размышления о возможностях экранизации романа От редактора Сергей прохоров А. и. герцен Второй рассказчик Первый рассказчик Второй рассказчик Третий рассказчик Четвертый рассказчик Первый рассказчик Эльвира путшер

Подобный материал:

• Мосты: литературно-художественный и общественно-политический альманах. 1963. № 10., 609.7kb.
• Творчество Франца Кафки (Роман Кафки как одна из трех основных разновидностей модернистского, 445.88kb.
• Литературно- художественный альманах поважье орган издания региональный союз писателей, 3466.49kb.
• Положение о Всероссийском детско-юношеском литературно-художественном конкурсе творческих, 138.81kb.
• Литературно-художественный журнал редакционный совет: Елизавета Данилова Михаил Лубоцкий, 3942.84kb.
• Положение о Всероссийском детско-юношеском литературно-художественном конкурсе «Я помню!, 82.17kb.
• Редколлегия: В. М. Плоских, М. А. Рудов, > Л. В. Тарасова Чабыт. Порыв: Литературный, 5406.09kb.
• Всероссийский литературно-художественный конкурс для детей и юношества «Гренадеры,, 71.59kb.
• Литературный альманах сф пгу. Выпуск, 2810.94kb.
• Ю. Б. Генезис альманаха (календарная семантика) // Известия Уральского государственного, 113.46kb.

^ ЛЮДМИЛА ЗАЙЦЕВА

г. Краснодар


ВЗРОСЛАЯ РОССИЯ


Несколько лет назад по телевизору часто показывали (да и сейчас иногда показывают) фильм “Россия молодая”. Фильм исторический, о становлении России как государства. Да, тогда Россия была молодой. Сейчас она повзрослела. Ценою многих бед, крови, войн, не прекращающихся и теперь. Та особая миссия России, о которой писали русские философы и писатели, - не миф, не великорусский шовинизм. Это правда, оплаченная и оплачиваемая дорогой ценой.

Многие из разглагольствований так называемых защитников прав человека - нелепая детская болтовня. Особенно сейчас, когда заводится речь о “защите прав чеченского народа” во время борьбы с чеченскими террористами.

Партиарх Алексий Второй сказал во время награждения русских военных, участвовавших в антитеррористической операции в Чечне: “Говорят о защите прав мирного населения Чечни. А в Москве, Буденновске, Буйнакске - там что, не мирное население? Его права не надо защищать?” Это слова в з р о с л о г о человека, человека, не только облеченного духовным саном, но и осознающего всю меру ответственности за своих соотечественников. Почему же тогда признаком демократизма хорошего тона во многих газетах “демократического толка” стала защита чеченских террористов под флагом защиты “мирного населения”? Тем паче, очень и очень нелегко различить в Чечне, где террористы, а где мирное население, о чем много писалось и говорилось.

Частенько говорят и о “старушке Европе”. О европейской усталости и утомленности. Если это и старость, то, простите, впавшая в детство.

Сейчас Россия пошла по второму кругу “золотого века”, пережитого уже в веке девятнадцатом. Этот круг еще только начался, но через десять-двадцать лет это станет очевидным. Если Россия повторяет свои ошибки, значит, она повторит и свои взлеты.

А за “золотым веком” будет и “серебряный” - признаки этого уже видны. Как много сейчас талантливых детей, начинающих художников, иконописцев, поэтов...

Дети, растущие в свободной (о Господи! все-таки свободной) стране, где открыты все двери, все хранилища и духовные источники, дети, готовящиеся принять на себя весь груз будущего выбора, - вот завтрашняя Россия.

А “старушка” пусть поет свои детские песенки, смотрит на сон грядущий детские “ужастики” и лепечет о непонятных ей в силу ее собственного благополучия правах человека... Только бы этот детский лепет и “детские” игры в “пиф-паф”, превращающиеся по детскому неразумению в страшные трагедии, как в Косово, не препятствовали стабильности мира на земле.


ПОЭТЕССА


В комнату влетело черное облако. Оно опустилось в кресло рядом со мной: постепенно я начал различать в нем глаза, волосы, рот...

- Меня зовут Марина Светина, - вдруг произнесло облако задыхающимся, прерывистым голосом.

Я сказал “вдруг” не потому, что в том, что она назвала себя, было что-то необычное - все люди, войдя куда-либо впервые, называют себя, - а потому, что странно услышать от облака человеческую речь.

- Слушаю вас, - сказал я.

- Я пишу стихи... - она сделала паузу.

Я не раз уже слышал эти паузы после “я пишу стихи” или “я пишу прозу”. Паузы были разными, чаще всего выжидательными. Бывали еще горделивые паузы. Чаще же всего они были неуверенные.

Ее пауза была другой. Мне просто предлагали узнать, и все, мое мнение не интересовало. Она скорее всего думала о том, что сказать дальше, во время своего молчания.

- И что? - спросил я.

Облако впервые посмотрело на меня, до этого его взор блуждал по кабинету, столу, книжным полкам, не задерживаясь ни на чем.

- Я могла бы напечатать их у вас, в вашем журнале, - вымолвило облако, а глаза все так же дрожали и струились, и пальцы нервно пытались сбить кольца. То одно, с большим черным камнем, то другое, тонкое серебряное, а потом возвращали их на прежние места, худые колени под узкой шелковой юбкой были нервно стиснуты.

- У нас нет недостатка в поэзии, - медленно сказал я, задумчиво и неторопливо рассматривая сидевшее передо мной произведение всех искусств сразу. - Во всяком случае в настоящее время. А впрочем, оставьте рукопись.

Она встала - все-таки облако сохраняло некоторые вполне человеческие свойства, оно могло перемещаться в пространстве как-то и кроме полета. Ее глаза стали еще больше, а волосы сдуло со лба неведомым ветром.

- Когда я смогу зайти, чтобы узнать?..

“Господи, что - узнать? - в ужасе подумал я. - Зачем мне читать твои стихи? Останься здесь еще на две минуты. Или на одну.”

- ... ваше мнение...

- Недельки через две. Лучше через месяц, - прошелестел я непослушными губами.

Она открыла сумочку. Ее рука - ее рука - опустила на стол листки бумаги. Я поскорее взял их со стола, осторожно, бережно, не веря, что листки - реальность.

- Вообще-то у нас рукописями занимается ответственный секретарь, - пробуровил я ни с того, ни с сего. - Но, может быть, и я почитаю...

Когда она ушла, я снова почувствовал себя в земной реальности. Лишь на столе белело пятно - ее рукопись. Пятно вспышкой ударило мне в лицо. Не спеша я приблизился к собственному столу и протянул руку к бумаге. Это была обычная бумага. Она не испарилась и не загорелась в моей руке. Я развернул сложенные пополам листки и стал читать.

На первой странице не было имени автора, там сразу были стихи (если попытку записать бред в разных его вариантах можно назвать стихами). От стихов, от текста там были только буквы. И все. Буквы составляли вроде бы слова: поставленные рядом друг с другом, они теряли свое естественное, привычное значение, становились какими-то самозванцами, паяцами, надевшими чужую маску. Слова кривлялись и хихикали, они издевались и улюлюкали; каждое из них имело несколько, сто, миллион значений. Они ненавидели читателя, презирали того, кто смотрит на них; слова растворялись, изменялись и пропадали прежде, чем хоть какое-нибудь из их значений входило в мой мозг.

Я растерялся. Я отложил листки.

Зачем она их принесла? Она что, всерьез думала, что это можно печатать? Что это вообще кто-нибудь когда-нибудь может напечатать?

Я покосился на верхний листок рукописи, лежавшей справа от меня. Буквы танцевали свой идиотский карнавальный танец. Я спрятал их в верхний ящик стола и запер на ключ. Чтобы не сбежали.

И стал жить дальше как ни в чем не бывало. Мысли гнал, ящик не отпирал. Только иногда, когда никто не видел, трогал пальцем запертый замок. Мысль о ней была слишком тяжела для меня, не то что тяжела - непереносима; это было уж очень большой роскошью, невиданное было чрезмерным, оно не вмещалось в мою жизнь, известную мне в общих чертах.

Я запил. Пил в служебном кабинете, в рабочее время, пил все что угодно, кроме технических жидкостей. Не знаю почему, но я очень боялся ее прихода.

Когда напивался, мне делалось легче. Последний раз я так пил, когда от меня ушла жена. Теперь причин для пития не было. Но ведь бывает, что хочется всадить себе в глаз лежащий на столе нож; и это еще не белая горячка, а просто когда не поспишь пару ночей.

Она явилась через двадцать три дня.

Я возился у своей двери, пытаясь попасть ключом в замок, когда почувствовал неладное: запах ее духов. Я не упал, я удержался на ногах, хотя пол подо мной поплыл разноцветными волнами.

- Я вам отдала стихи.

“От - да - ла”, - повторил я про себя.

- Позвольте, я вам помогу.

Она протянула руку за ключом. Так мы и стояли: она, с этой своей рукой, протянутой к ключу, и я, вцепившийся в ключ, словно его хотели отнять грабители, а у меня было закрыто им неслыханное богатство. И еще я смотрел ей в глаза. Прямо, в упор. Должен же я был убедиться в том, что она человек.

- Марина, а долго еще...

Шагов я не слышал. То есть, может они и были слышны, но я не слышал. Здоровый мужик, косая сажень и прочее, русоволосый, голубоглазый. Я сразу попал в замок.

- Прошу вас, проходите.

- Подожди немного.

“Кто он, муж?”

Это была моя последняя здравая мысль. Последняя оформленная, сформулированная. Потом место действия перестало быть моим кабинетом. Во всяком случае для меня.

- Вы прочитали мои стихи? - она спросила это почти строго.

Я посмотрел на ее пальцы.

- Н-нет, не прочитал. Но пытался.

“И за что мне все это, Господи?”

- Вам не понравилось?

Я погладил ладонью ящик письменного стола, в котором лежала рукопись. Дерево было прохладным, а ящик настоящим.

- Это нельзя печатать.

Она не огорчилась и не удивилась. “Зачем тогда принесла?”

- Мне уже говорили это.

“Еще бы”.

- Я могу забрать рукопись?

- Забрать рукопись... - я помялся. - А ее нет. “Так я тебе и отдал”.

- Где же она?

Я умоляюще посмотрел на нее

- Прошу вас, верните рукопись.

- Пожалуйста, оставьте ее мне, у вас ведь есть еще. Ваша рукопись мне не нужна. Я не буду ни печатать ее, ни читать. Она мне нужна, но иначе.

Кажется, она испугалась. Во всяком случае обернулась на дверь.

- Вы же уйдете сейчас, - жалобно сказал я.

А кабинет, переставший быть кабинетом, все плыл меж облаков.

- Алексей! - крикнула она.

Явился все тот же амбал. И они ушли.

Я вытащил из стола ее стихи и порвал. Потом напился. Потом пытался склеить рукопись.

И стал жить дальше.




^ МИХАИЛ КОЛОСОВ

г. Вологда


ОДНАЖДЫ УТРОМ


Отметив накануне свое сорокалетие, хромой журналист Мишкин проснулся с неясной головной болью и ясным чувством неосознанной вины, которое потребовало настоятельно вспомнить день вчерашний. Память услужливо показала тихую улыбку незнакомки, и на поношенном лице Мишкина выступила краска стыда, а из груди вырвался стон, похожий на хрип больного зверя.

Жены и сына дома уже не было. Мишкин вытащил из-под себя смятый томик Толстого, встал, проковылял на кухню, налил стакан холодного чая и споткнулся взглядом о записку: “Ну и дрянь же ты, - говорилось в ней, - отвали от нас со своими праздниками, отстань от нас! Оставь ключи и катись колбаской на все четыре стороны. Зачем нам нужен такой папаша? Вот так! Всего хорошего! Я!”

Мишкин взял брошенный женой карандаш и дописал: “Дура! А это - я!”

“И пусть тебе скажут столько же добрых слов, сколько слышал я от тебя ... во, баба-дура... - подумалось Мишкину, когда он садился за письменный стол, - я, конечно, тоже не подарок, и вообще... Я не Оленин, так и ты не Марьяна, дура ты”.

Он поискал среди газет и папок чистый лист бумаги, не найдя его перевернул листок черновика о животноводстве, взял из пепельницы окурок, прикурил, и его авторучка стала выводить вихляющиеся строчки:

- Прости великодушно, - тяжко вздыхая, писал Мишкин, - но сверху, снизу, со всех сторон слетелись ко мне твои руки, твои глаза, твои губы, слетелись, словно чудные птицы, и зимовать со мной будут...

“Какой же я гад, - почти с удовольствием подумалось Мишкину, какая же я дрянь и сволочь”. Но перед ним снова промелькнуло лицо незнакомки и он продолжил:

- Прости, если неприятно читать это, - я вовсе не хочу делать тебе ничего дурного, а только хорошее. И понимаю, что не так бы надо писать, совсем не надо, неправильно все, бестолково, растерянно, все как будто в бреду, и радостно мне и больно, и нежность к тебе великая, и отчаяние от того, что не выйдешь навстречу, не протянешь руки, не скажешь: “Милый...”

Я теперь всегда и всюду буду помнить тебя, - писал Мишкин, разгоняя бег авторучки, - всегда буду желать тебе радостей и удач, счастливых мгновений и добрых друзей. Я желаю этого и сейчас, желаю искренне, поверь.

“Господи, подумалось Мишкину, - зачем? К чему все это? Она и читать-то, может, не будет...”

А рука выводила дальше:

- Я не умею говорить комплиментов. Слово это - комплимент - нехорошее слово, странное и чужое, как алимент, резидент. А еще говорят, что комплимент - это вещество, которое адсорбируется на специфическом комплексе антитела антиген. Это у биологов или биоников... Не для тебя слово, не тебе...

“Какой блаженный, гаденький, хитренький”, - говорил себе Мишкин, не в силах остановить авторучку:

- Нас было двое. Я и ты. А потом родился малыш - мое к тебе чувство. Я протянул Малыша тебе. “Не надо, - сказал Малыш, - она меня зарежет”. Тогда я взял Малыша за руку и мы пошли. Была осень, было темно, холодно, лил дождь и свистел ветер.

Мы до сих пор бродим по холодному городу - по сквознякам площадей и улиц, бродим ночью и бродим днем. Бедному мальчику совсем не сладко со мной, он ведь понимает все, понимает и то, что я влип в историю...

“Какая, к черту, история, одни сантименты”, - упрекнул себя Мишкин и продолжал с неясной надеждой:

- Поверь, я стараюсь быть благоразумным, и даже ясно вижу, что пишу банально, но сердце не слышит голос благоразумия...

“А что дальше?” - его лоб вдруг взмок от пота, прокуренные усы нервно вздрогнули и он почти отчаянно продолжил:

- Я не люблю говорить. Разговоры выматывают и опустошают душу. Но с тобой говорить хочу. Сейчас я скажу, как люблю...

Последнее слово написалось, выдавилось на бумагу. В авторучке кончилась паста. “Вот и ладно”, - Мишкин откинулся на спинку стула и облегченно вздохнул, а через минуту продолжал уже карандашом:

- Нет, не скажу о любви своей. Я скажу о ней позже, когда ты будешь сидеть на скамейке сквера. А будет это лет через сто, и вот тогда я тебе все скажу, и ты будешь плакать, глупая, и никто не заметит слез, потому что на дворе будет дождливая осень...

“В сквере скверная погода, - усмехнулся Мишкин, перечитав написанное, - хватит графоманить, и вообще...” Он, кряхтя, поднялся со стула и пошёл на кухню. “Должна же быть хоть одна-то сигарета”, - думал Мишкин, заглядывая в шкафы и шкафчики. Взгляд накололся на записку жены, и он почти бегом вернулся к письменному столу.

- А умрем мы в один день. Об этом сказал еще Александр Грин, - написал Мишкин и замер в минутной растерянности, сознавая, что вдохновение вылетело в открытую форточку. Мишкин бросил туда же ненужную авторучку, заточил карандаш и вновь погнал его по странице:

- Улыбнись, возлюбленная моя. Возьми в ладони эти строчки и улыбнись. И пусть будет светло на душе, пусть там весною шпарит солнышко, а ненастья не будет никогда.

Чудесный сон ты, может?

Не всякому подобное приснится: лицо твое и голос твой. Твой смех, как мех, ласкает щеки мне, и я завидую чужим губам, что могут губ твоих коснуться...

Мишкин тихо рявкнул на себя и продолжал, не в силах остановиться:

- Я так красив, так нагл, силен, желанен всеми, когда один сижу перед листом бумаги, - писал Мишкин, кривя рот недоброй усмешкой, - я - маг, я чародей! И вот уже идешь ко мне совсем нагая. Подходишь ближе, ближе... И руки я кладу на грудь твою, трепещешь ты, глаза прикрыв, а я целую их, дышу тобой, ласкаю... - Мишкин поставил это многоточие, прочитал написанное и по его лицу поползла глупая улыбка.

- Не сетуй на дерзость, - продолжал он, - ведь то ничто иное, как мечтания глупца, который вне стола вновь бестолков, уже не господин. Госпожа - лишь ты, я - раб твой, шут, чей ум одолевает страх, сомнения, тоска, который жив едва, терзаемый тревогой.

Чужой себе, совсем чужой, я мучаю себя досадой превеликой, что в плен к тебе попал. И Данте говорил: кто не любим, любя страшнейшую испытывает муку. Милая - ты боль моя. Беда, которой рад, которая дает надежду, и верю я дурацкой ребячьей верой.

Скажи мне кто совсем недавно, что любить так буду, в лицо бы хохотал. Теперь тоска, как крыса, грызет мне душу, а ты... Ты сердце у меня взяла и жмешь его в ладонях все сильней, и брызжет кровь в лицо тебе, ты веселишься, - писал Мишкин, - а я ... так и живу теперь - раненый, загнанный зверь, последний мамонт, вымирающий от нелюбви твоей...

Сердце Мишкина билось неровно, он дышал тяжело и судорожно, как астматик. “Черт те что, - подумалось ему, - неуж-таки влюбился?” Лоб под седой челкой был мокрым от пота, левая рука заметно подрагивала. “Чувственность... надо добавить”, - растерянно подумалось ему, а правая рука открывала ящик стола, рыскала по ящику в поисках валидола.

Через пару минут, причмокивая валидолом, Мишкин вновь погнал карандаш по полю листа:

- Твой нелюбимый по уши влюблен, и до зари сосцы твои целует, и губы, и живот. Счастливая слеза в глазах твоих блестит, ты шепчешь что-то, не расслышу слов... - написал Мишкин и покраснел перед новой страницей...

- Как косноязычен я, убог умом и робостью пришиблен, и как душа болит, как неспокойно мне болеть тобой.

Где б ни была, храни тебя Господь и милуй.

Мишкин поставил точку и замер, прислушиваясь к возникшему гулу. Это гудело его сердце.

“Ну нет, какой я к черту мамонт! - подумалось Мишкину. - Это время такое... пожилое. Раньше-то, вон когда - еще в античном мире, по рескрипту Сервия Туллия мужики считались молодыми аж до сорока пяти годков. А мне сорок. Я не старый. Какой я старый? Я вон какой молодой”, - и он опять прислушался.

Сердце уже не гудело. Сердце барахталось скользкой лягухой, пытаясь, как из лоханки, выпрыгнуть из груди.

- Ну-ну, - сказал себе Мишкин, и игриво добавил вслух:

- Скучновато пишем, дорогой!

Незнакомка тихо улыбалась...


^ ЕВГЕНИЙ МОРОЗОВ

г. Москва


ПИСЬМО


Ваше благородие госпоже разлука,

Мне с тобою холодно, вот какая штука.

Письмецо в конверте погоди - не рви...

Не везет мне в смерти, повезет в любви.


^ Б. Ш. Окуджава


Здравствуй, солнышко!

Давно я не получал от тебя писем, а доходят ли мои к тебе - не знаю. Каждый день во все пять лет нашей разлуки вспоминаю тебя и все, что с нами было до твоего отъезда, и знаешь, так ясно все помню, будто вчера произошло, а разлуки вовсе не было. Кажется, вот сейчас возьму запылившийся от безделья телефон, позвоню, и ты подойдешь, как прежде, или мне скажет твоя мама, что ты спишь после ночного дежурства в больнице, предложит позвонить позже, и я стану благодарить, испытывая неловкость от того, что зря потревожил твою маму. А разлуки словно и не было... Скажи, ведь не было? Нет, конечно была, куда она денется...

Декабрьская оттепель сыпала мокрым снегом, ты с семьей садилась в поезд, а на сыром перроне стояли ваши друзья с недопитыми бутылками шампанского в руках. Ты не заметила меня, зная наверняка, что я не приду, потому что прощаясь с тобой накануне, я сказал, что на вокзал не поеду. Но я все же поехал, а поскольку никто из ваших друзей меня не знал, я решил, благо мы уже простились, остаться в стороне. Это удалось. Вначале я, не теряя тебя из виду, топтался у входа, купив газету и загородившись ею. Потом, когда все вышли на перрон, я перешел к выходу и смотрел сквозь стеклянные двери, как ваши друзья откупоривают шампанское и прячут пробки в карманы, как ты садишься в поезд, как падает мокрый снег, как тают в промозглой мгле красные огни последнего вагона. Я смотрел и думал о нашей дружбе, похожей на любовь, или о любви, похожей на дружбу. И все-таки это была больше любовь, просто любовь, закончившаяся разлукой, как большинство любовей.

Мы встретились одиннадцать лет назад на чьем-то дне рождения, в начале весны. Да, в начале весны, только не помню, чей был день рождения. Я стал посвящать тебе стихи, мы встречались чаще и чаще, стихов становилось больше, а обыкновенное знакомство превратилось в любовь, и ничто не предвещало разлуки.

Душа моя светлела от наших встреч, поднималась ввысь и расплескивалась такими стихами, что они меня самого теперь удивляют. Несмотря на это, печатали их мало. Самые большие деньги, заработанные мной за все эти годы - двенадцать рублей с копейками, - мы с тобой истратили на цветы и бутылку кальвадоса и отправились на машине в лес, на берег озера. Все цвело и зеленело, и голова кружилась от воздуха, кальвадоса и твоих духов. Не знаю, что еще нужно человеку... Меня бы, например, вполне удовлетворила одна-единственная нескончаемость того дня на берегу озера.

Потом я предлагал свои стихи в разные издания, но так и не заработал больше ни гроша. Силы уменьшаются, появляется апатия. В конце концов, разве не безразлично, где окажется моя писанина: на полках или на помойке?.. Господи, зачем я это написал! Конечно, тебе не безразлично. Да и мне тоже. Прости, я устал, наверное. Но обещаю, когда издам все, куплю домик в лесу, на берегу озера и пошлю тебе деньги, билет и вызов, чтобы тот день повторился.

Как ты думаешь, почему мне теперь кажется, что наша любовь была вовсе не нашей, что я где-то прочел о ней? Возможно, так кажется потому, что она походила на сказку.

А когда сказка кончилась коротким прощанием в моем кабинете, остались мокрый перрон, друзья с шампанским, красные огни, таявшие в промозглой декабрьской оттепели, и твоя последняя ночь в России, бежавшая до самой границы за окном купе, где ты, слегка пьяная, отчаянно веселилась в обществе соседей по вагону, катившему навстречу новому.

Сказка кончилась, душа больше не светлеет, не поднимается ввысь и не расплескивается стихами. Хорошо, что есть воспоминания. До свиданья, будь счастлива. Или просто будь, и я тогда тоже буду.


^ РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВОЗМОЖНОСТЯХ ЭКРАНИЗАЦИИ РОМАНА

М. БУЛГАКОВА “МАСТЕР И МАРГАРИТА”


В наше время, когда книга потеряла для большинства людей прежнюю значимость, а на смену ей пришли кинематограф и телевидение, как никогда необходимо экранизировать классические литературные произведения. Наряду с фильмами-спектаклями, были созданы оригинальные фильмы по Пушкину, Толстому, Гоголю, Тургеневу, зарубежным классикам и советским (этого термина не избежать, говоря о русской литературе после 1920 года). Дошла, наконец, очередь и до Булгакова.

Сначала это была картина “Бег” с прекрасным актерским составом и более поздний телевизионный фильм “Дни Турбиных”, безусловно уступающий первым мхатовским постановкам, но все же довольно удачный. Почти одновременно вышла картина режиссера В. Бортко “Собачье сердце” и спектакль Саратовского театра драмы “Мастер и Маргарита”. Почему картины “Бег”, “Дни Турбиных”, “Собачье сердце” оказались столь удачны? Потому что постановщики не отошли от литературной основы, не лишили актеров атмосферы булгаковского действа, не стали навязывать им стереотип социалистического реализма с разделением на “красных” и “белых” в пользу “красных”, дали сыграть обычных людей, не углубились только в политический подтекст, например, “Собачьего сердца”, не ушли в сторону от собственно Булгакова. К сожалению, этого не произошло в спектакле саратовцев “Мастер и Маргарита”, где постановщик попробовал раскрыть и политический подтекст оригинала, и осовременил некоторые сцены, и ... потерпел неудачу, несмотря на похвалы в прессе. Нельзя отрицать политичности оригинала для того времени, в которое он писался, что хорошо видно из первого варианта романа, - “Консультанта с копытом”. Мотивы репрессий власти большевиков, давления ее на душу народа местами в романе очень отчетливы. Но это ли нужно выводить теперь на первый план при постановке? По всей видимости, саратовский спектакль - далеко не последняя попытка инсценировать “Мастера и Маргариту”, однако... театральная сцена мала для этого шедевра с его беспримерной панорамностью, фантастикой, философией и лирикой.

В романе нет строго отрицательного или строго положительного героя, хотя в нем и действует “дух зла и повелитель теней” Воланд-Сатана, хотя в нем показаны предательство и трусость, корысть и невежество. Но как это показано? Так, что даже Иуда или поэт Рюхин не выглядят только отрицательными, из них нельзя сделать пугало, их можно даже пожалеть. Это самые обычные люди, не лишенные отрицательных черт, но и не вызывающие неприязни, потому что они изображены Булгаковым с любовью к ним и читателю. Воланд и его демоны, которые, казалось бы, должны ужасать, не только не пугают, но бывают смешными и остроумными, а их наказание человеческих пороков тоже не выглядит особенно страшным, они не сверхъестественны, они, как это ни парадоксально, может быть, - очень естественны. А разве не вызывает у читателя сочувствия к Берлиозу, этому неверующему человеку, торжествующе-печальный монолог Воланда “Михаил Александрович, все сбылось, не правда ли?..”? Почему мы жалеем Берлиоза? Потому что у него нет веры в Бога, а Булгаков недвусмысленно говорит нам, что человек без веры глубоко несчастен и его нужно пожалеть. Надо сказать также, наказание человеческих пороков еще и потому не устрашает, что в конце концов наказанных ждет высшая справедливость - прощение.

Поскольку не было, нет и не может быть единого понимания романа “Мастер и Маргарита”, поскольку каждый человек видит в нам то, что ему духовно ближе, а возможно, просто виднее, перед постановщиком возникает вопрос: как и что показать зрителю?

Естественно, каждый постановщик будет проводить в экранизации свое понимание, свое видение романа Булгакова. Например, если режиссер считает главной темой романа обличение сталинизма, он рискует пойти по пути более узкого и примитивного прочтения романа, и не получит одобрения зрителей. Если постановщик попытается осовременить роман, его тоже ждет неудача или удача или удача не полная, так как здесь существует любопытный парадокс: с одной стороны, роман крепко связан с тем временем, в которое писался, с другой стороны, он не привязан вообще никакого времени, то-есть актуален во все времена, как и подобает классическому произведению. А собстенно осовременивание повлечет ненужную замену костюмов, интерьера, декораций и натуры. В свою очередь, изменение внешнего облика героев и, главное, атмосферы, в которой должно происходить действие, удалит актеров от литературной основы, в результате актер не сможет перевоплотиться в булгаковского героя. И зритель, не читавший романа, никогда не узнает в этом случае настоящего Булгакова. Более того, имея перед собой неполноценную, искаженную картину булгаковского шедевра, такой зритель, может быть, даже и не захочет прочитать самый роман. Зритель же, хорошо знающий роман, любящий его, не одобрит постановщика, потому что не найдет своего любимого Булгакова.

И еще один аспект: постановщик рискует погрузиться в показ чертовщины, полетов, превращений и других подобных трюков К чему это приведет? Наверное к тому, что будет отодвинуто на задний план все житейское, земное и одновременно глубоко философское и художественное в романе, а блестящая сверхъестественность, лишившись булгаковской умеренности и естественности, оттолкнет от себя даже поклонников. Заканчивая рассматривать эту сторону возможной экранизации, нужно сказать, что в показе бала у Воланда - апогея булгаковской фантастики - есть один вопрос, который решить постановщику весьма непросто. Как показать женщин на балу? Обнаженными или придумать для них костюмы? Тут надо сказать, что едва ли будет правильно показать женщин обнаженными. Этот сугубо литературный прием не годится для экрана, ибо требует много такта, а для главной героини еще и силы быть естественной. Буквальное следование роману отвлечет зрителя от философии и общего великолепия этого эпизода. Значит, здесь требуются костюмы - незначительное изменение в картине романа.

Приступая к экранизации “Мастера и Маргариты”, режиссер должен решить, что он собирается делать со зрителем? Воспитывать, шокировать, стращать или развлекать? Ни первое, ни второе, ни третье не годится само по себе. Тут, пожалуй, полезно вспомнить прием русских сказок. Они не шокировали, не стращали, но и не воспитывали напрямик, в лоб, не развлекали только ради развлечения. “Сказка - ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок”. Не правильнее ли посмотреть на роман Булгакова как на сказку для взрослых? В этом случае постановщик найдет в нем и смешные развлекательные эпизоды, и, конечно, “урок”, причем урок более утонченный и многогранный, чем в народной сказке.

Как же показывать эту сказку? Прежде всего необходимо, чтобы герои Булгакова узнавались зрителем сразу. Не надо, например, одевать Коровьева в домашний халат и темные очки, когда он беседует с Маргаритой перед представлением ее Воланду. Он должен быть именно во фраке, белой сорочке и при бабочке, с моноклем в глазу, и никаким другим. Берлиоз, скажем, должен быть одет именно в “летнюю серенькую пару”, так он, если хотите, даже более современен, чем когда одет во френч времен писания романа. “Сатанинские” черты демонов Воланда не должны утрироваться, наоборот, их нужно показать с большей умеренностью, чем это сделано в романе. Почему? Они не должны ни пугать, ни смешить зрителя своим внешним видом, они должны действовать на зрителя своим, так сказать, внутренним содержанием, не отвлекая от сути действия. Даже на балу у Сатаны не должно быть ничего сверхмерного во внешнем виде персонажей. Интерьер, декорации - вот иллюстрация могущества хозяина, а сам он должен выйти к гостям именно в ночной сорочке, прихрамывая, опираясь на шпагу. Это делает его доступным, дает зрителю почувствовать, что Воланд, какого он видит, может быть и рядом, в зрительном зале, в соседней квартире, везде. Не отказываясь от булгаковского сюжета, от булгаковских костюмов, от булгаковского текста, постановщик должен, видимо, лишь упорядочить, сделать естественными переходы от одного романа к другому роману в романе. Таких переходов лучше иметь только два, чтобы не делать картину пестрой. Постановщик должен обладать хорошим вкусом и чувством меры, должен раскрыть эти качества в актерах и дать им играть на высоких, но, вместе с тем, умеренных, сдержанных нотах, чтобы затронуть душу зрителя бережно и с любовью к нему, чтобы, увидев живых булгаковских героев, зритель понял, что они действительно живы, что на улице, в магазине, в театре, даже у себя дома он может встретить их, ибо в каждом есть что-то от булгаковских персонажей. И только через добрую, светлую сказку зритель полюбит булгаковских героев, посмеется над ними и пожалеет их, а мораль извлечет для себя сам.

Какие части романа лучше сократить при постановке? Точно ответить на этот вопрос нельзя, так как сокращения, которые, кстати, неизбежны зависят от выбранной постановщиком линии романа, от цели, поставленной режиссером перед собой. Естественно, в одном - верном - случае сокращения будут полезны, в другом - неверном - вредны. Сам по себе процесс сокращения, фактически отбора материала для постановки требует предельного внимания.

В романе “Мастер и Маргарита” есть много личного, есть намеки на некоторые моменты жизни автора. Нужно ли расставлять акценты, нужно ли показывать это, что называется, через увеличительное стекло? С точки зрения автора этих строк не стоит расставлять акценты там, где это не сделано Булгаковым, не надо выделять то, что не выделено Булгаковым, не надо сравнивать персонажи с реальными лицами, пусть этим занимаются литературоведы, критики, историки. Такой подход, может быть, обезопасит булгаковский шедевр при постановке от вредных искажений и добавлений и позволит донести до зрителя его красоту, философию, фантастику и реальность.


^ От редактора: К сказанному выше хочется добавить, что автор статьи не ограничился одними только “размышлениями о возможности экранизации” булгаковского шедевра, но и написал сценарий по мотивам романа М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита”, назвав его именем героини - “Маргарита”. При желании читателей ознакомиться со сценарием, он будет опубликован в очередных номерах журнала.




^ СЕРГЕЙ ПРОХОРОВ

п. Звягино Московской обл.


СИНДБАД – МОРЕХОД


(главы из лирической повести “ВЕЧЕРА НА ВЗМОРЬЕ”)


Для того, чтобы написать свои воспоминания, вовсе не нужно быть великим человеком или видавшим виды авантюристом, прославленным художником или государственным деятелем. Вполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать, который может и хочет это сделать.


^ А. И. ГЕРЦЕН


Когда-то, очень давно, я отдыхал в прибалтийском портовом городе. Только что ушел солнечный август, который сменился таким же теплым сентябрем. Лето еще томило прощальным теплом.

Пансионат, в котором я жил, находился недалеко от моря и неумолчный шум прибоя днем и ночью долетал в раскрытые окна. Днем на берегу было людно. Прибрежная полоса пляжа с плотным, словно укатанным, песком тянулась вдоль всего берега. Купальный сезон уже закончился, в воду входили только отважные и пляж стал местом прогулок отдыхающих. Все курортники высыпали на морской берег, наслаждаясь редким в такое время теплом, золотистым песком, солнечным светом и игрою волн.

Море шумело. Холодные крутые валы бежали нескончаемой чередой один за другим, накатывая на берег. Отважные бесстрашно бежали навстречу пенистым волнам и на зависть и удивление гуляющей публики бросались в их упругое лоно. Увы, то были далекие теперь времена, когда я еще принадлежал к этому отряду отважных.

А в закатные вечера, когда солнце клонилось к западу, все спешили полюбоваться еще одним великолепным зрелищем, которое каждый вечер предлагала природа. Солнце приближалось к горизонту, а затем медленно погружало в море свой алеющий диск. Алая полоса разливалась по морской шири трепетным и неверным сиянием, все более и более угасая вместе с солнцем. Еще долгое время небо пламенело вечерней зарей. По морю бежали последние золотисто-алые блики. Наконец и они угасали. Зрелище заката было завораживающе. Это был ежевечерний феерический спектакль, устроенный природой. Ветер утихал. Спускались сумерки. Вспыхивали огни ближайшего маяка, оживляя своим мерцанием ставшую вдруг черной зыбучесть моря.

В такой погожий вечер я познакомился с интересным человеком, капитаном дальнего плавания, ходившем на торговом теплоходе. Он был молод, высок ростом, стремителен в движениях. Жизнерадостность и чувство юмора в нем били ключом. Меня поражали такт и воспитанность молодого человека. Не было случая, чтобы он не пропустил меня, как старшего, вперед, не распахнул передо мной предупредительно дверь, не поддержал меня в моменты затруднения. Эти качества казались необычными для человека его поколения и его профессии.

Но особенно привлекательным в нем были его умение рассказывать об увиденном. Он побывал на всех континентах земли, за исключением Арктики и Антарктики, ему было о чем рассказать. В его рассказах не было ничего пошлого, никакого циничного эпизода из морской жизни, чем он совершенно опрокинул мои представления о “братишке и тельняшке”.

Хотя знакомство наше было непродолжительным и разница в возрасте была большой, мы очень сдружились. Его судно стояло под погрузкой, днем он находился в порту, а вечерами был свободен. В такие вечера мы много бродили по городу, заходили в сверкающий стеклом и залитый светом прожекторов морской пассажирский порт, где у причала стояли красавцы - морские лайнеры, на которых шла непонятная для меня загадочная жизнь.

Капитан был влюблен в море. Он увлеченно рассказывал о плавании в открытом океане, об авралах во время шторма, о традиционном купании новичков на празднике Нептуна при переходе через экватор, о драматических перепитиях во время пожара на судне в открытом море, о заморских портовых городах, об экзотике далекой Индии “чудес”, о “международной барахолке” - Сингапуре... “Он был, о море, твой певец!” - сказал бы о нем Пушкин.

Иногда от морских плаваний мы переходили к прогулкам по звездному небу. Для такого путешествия мы выходили на окраину города, где не было уличных фонарей. После ярко освещенных улиц осеннее небо казалось особенно черным. Над нами простирался огромный небесный купол, усеянный россыпью ярких звезд. Приходило на память чеховское “небо в алмазах”. Для меня начиналась увлекательнейшая экскурсия по звездному небу. Каюсь, я сущий профан в астрономии и на ночном небе могу отыскать лишь Большую Медведицу и ось Мира - Полярную звезду, знакомые каждому школьному двоечнику.

Для капитана ночное небо было открытой книгой, которая ему так же хорошо знакома, как и географическая карта. Он свободно “гулял” по небосводу, с такой же легкостью отыскивая созвездия, как он ориентировался в земных морях, проливах, мысах, архипелагах, островах.

А его умение рассказывать... Никакой мой рассказ не мог вступить в соревнование по живости, образности и эмоциональному содержанию с рассказом капитана...

... Мне посчастливилось побывать в Каире. Это - незабываемо! Кажется именно здесь соприкасаются глубочайшая древность и современный нам мир! История здесь уходит в глубочайшее временное пространство. Страшно вообразить эту толщу - более пяти тысяч лет. Каир - это древние храмы, пирамиды, загадочный Сфинкс... И все это я видел. Мне даже казалось, что я дышал воздухом неведомых мне фараонов, жрецов, рабов... Современный Каир - это вполне европейский город, самый крупный на африканском континенте. Широкие магистрали проспектов, перекинутые через Нил красавцы-мосты, многоэтажные здания отелей, яркие огни реклам торговых фирм и кинотеатров, сверкающие стекла магазинов. Старая часть города живописным амфитеатром возвышается на правом берегу Нила у отрогов Мукаттамских гор - шумные, пестрые базары, заваленные овощами, фруктами; тесные неопрятные кварталы ремесленников; многочисленные мечети с устремленными к небу башнями минаретов. На южной окраине Каира раскинулось плато Гиза с величественными сооружениями древности. Это символ Древнего Египта - символ мудрости, силы и мужества страны, где зародилась человеческая цивилизация. А за этими сооружениями простираются бескрайние просторы раскаленной Ливийской пустыни. Жадных до всего необыкновенного туристов, в этом древнем заповеднике ожидает впечатляющее зрелище - представление “Звук и свет”, построенные на искусной комбинации остроумно задуманного высвечивания цветными прожекторами из тьмы южной ночи египетских пирамид и древних храмов в сочетании с звучащим через мощные динамики пояснительным текстом. Представление начинается с наступлением темноты и производит неотразимое впечатление некоего общения с давно прошедшей жизнью. Зрители располагаются прямо под открытым небом на сиденьях, расставленных полукругом и обращенных к пустыне. Раскинувшееся над головой темное небо с непривычной глазу европейцев яркостью звезд, знойное дыхание соседней пустыни, выхваченные лучом прожектора, словно из мрака вечности, пирамиды - все это не может не потрясать воображение зрителей. У меня сохранился сценарий этого представления, приобретенный перед началом у входа в этот диковинный театр под открытым небом за валюту. Я вам его принесу...

Капитан сдержал слово и в следующий вечер принес мне обещанный сценарий. Ниже я привожу его полностью.


ЗВУК И СВЕТ


(сценарий представления под открытым небом Каира).


РАССКАЗЧИК: ... Здесь начиналась история... (на синем фоне постепенно вырисовываются контуры пирамид и храмов). Сегодня вы посетили одно из наиболее знаменитых и фантастических мест в мире. Здесь, на плато Гиза, тысячелетиями стоит величественнейшее создание разума человека. Кто бы ни ступал по этим пескам, будь то император, торговец или поэт, - все замирали в благоговейном трепете. Сейчас вы увидите, как исчезнет покров ночи и перед вашими глазами предстанет панорама, повествующая об истории цивилизации. Ее молчаливые свидетели выиграли битву со своими постоянными врагами - ветром и песком. И глас пустыни дошел до нас через века...


( Появляется лицо Сфинкса, как бы освещенное лучами зари).


СФИНКС: Каждое утро вижу я Бога Солнца, поднимающегося над дальним берегом Нила. Его первые лучи предназначены мне, они касаются моего лица, обращенного к нему. На протяжении пяти тысяч лет я наблюдаю все восходы солнца. Я был свидетелем начала истории Египта, также как завтра я увижу новый рассвет Востока. Я - верный страж у ног моего господина, настолько верный и бдительный, настолько близок к моему повелителю, что он подарил свой облик мне, свое лицо. Я - верный друг фараона, и я на самом деле он - фараон. Шли века, и люди, которые приходили сюда на поклон, давали мне различные имена...

ГОЛОСА: О, Харманис, ты мой страж и телохранитель!..

О, Корус, защити меня!

О, великий Бог! Как бы мне хотелось видеть тебя каждый день!

О, Владыка пустыни! Повелитель неба! Владыка вечности!..

СФИНКС: Но имя, которое так и осталося со мной, было дано мне греческим путешественником, отцом истории Геродотом. Он назвал меня Сфинксом, будто я родился в его стране. И теперь это имя стало моим навечно...


(Утренняя заря освещает храмы на переднем плане).


Я стою недалеко от Нила, и мне видно все плато Гиза с его памятниками - от обычных до фантастических размеров. Все это гробницы.

РАССКАЗЧИК: Цивилизации подобны островам в океане варварства и невежества. А на этом острове цивилизации Сфинкс стоит уже пять тысяч лет. У подножия таких каменных гор все кажется преходящим и незначительным, а человек - песчинкой! И все же их создал ЧЕЛОВЕК! имена фараонов, чьими гробницами являются эти сооружения, дошли до нас через века. Их слава пережила время...


(Освещается пирамида Хеопса).


... Это гробница Хеопса - фараона четвертой династии, существовавшей пять тысяч лет назад. Фараон построил эту величественную пирамиду, чтобы победить смерть.

^ ВТОРОЙ РАССКАЗЧИК: Высота пирамиды 137 метров. Хеопсу удалось создать самый высочайший памятник, известный человечеству; площадь, которую занимает пирамида Хеопса, настолько велика, что на ней можно было бы разместить кафедральный собор Святого Петра в Риме, собор Флоренции в Милане, Вестминтерский дворец и собор Святого Павла. Рабы Хеопса собрали это сказочное сооружение из 3*10⁶ блоков камня, некоторые из которых весят 30 тонн. В центре пирамиды в специальной комнате должна была вечно лежать мумия фараона во всем его великолепии...

^ ПЕРВЫЙ РАССКАЗЧИК: У подножия пирамиды, в скале, где воздвигнут храм, хранились барки Хеопса, барки ночи. В этих больших деревянных лодках умерший фараон мог продолжить свой путь в вечность. Все, что осталось от фараона - это маленькая фигурка из слоновой кости, сохранившая для нас благородные черты фараона: орлиный нос, волевой подбородок. На фигурке высечены иероглифы, донесшие до нас название пирамиды, данное Хеопсом: “Хеопс властитель горизонта”...


(Освещается пирамида Хефрена).


А вот пирамида Хефрена с надписью “Хефрен - Великий”, но, из уважения к отцу своему Хеопсу, Хефрен построил себе пирамиду, немного уступающую в размерах пирамиде Хеопса. Длина каждой стороны основания 216 метров, угол 52⁰, высота 135 метров. Пирамиду, необычайно величественную саму по себе, еще украшает и прекрасная отделка из полированного камня.


(Лицо Сфинкса становится более отчетливым).


^ ВТОРОЙ РАССКАЗЧИК: Лицо фараона Хефрена дошло до нас в виде статуи из зеленого диорита с белыми прожилками - редчайшего камня, который Хефрен привез из военного похода. Вот он, Хефрен, в виде Сфинкса, высеченного в скале недалеко от его гробницы...


(Вырисовывается пирамида Микериноса).


^ ТРЕТИЙ РАССКАЗЧИК: Микеринос - третья величественная гробница, которая дополняет величественную панораму Гизских пирамид, вошедших в историю, как одно из семи чудес света. Хотя пирамида Микериноса меньших размеров, но она, пожалуй, самая впечатляющая, так как является завершением огромного замысла. Закончив строительство пирамиды, рабы спускались по ее гранитным склонам и, отложив в сторону инструменты, застывали в изумлении перед величием созданного ими памятника.


(Панорама пирамид становится все более отчетливой).


^ ЧЕТВЕРТЫЙ РАССКАЗЧИК: Велик и могущественен был Мемфис, столица, стоявшая на границе Верхнего и Нижнего Египта, и объединяющая их.

ТРЕТИЙ РАССКАЗЧИК: Велики и могущественны были фараоны, которые остались на этом берегу Нила навечно. Четвертая династия давно исчезла, но пирамиды продолжают жить. И надпись на последней, завершающей пирамиде, гласит: “Божественен Микеринос”.

^ ПЕРВЫЙ РАССКАЗЧИК: Здесь правили три фараона: Хеопс, Хефрен и Микеринос. Пусть саркофаги пусты, с мумий снята пелена, и все же они продолжают править, неся на себе двойную корону Верхнего и Нижнего Египта. Они правят своими придворными, погребенными вокруг них...


(Свет медленно гаснет. Темнота постепенно поглощает панораму пирамид).


В этих маленьких пирамидах лежат тела их королей, матерей детей. Здесь надгробные памятники министров, и здесь захоронены чиновники, управляющие дворами фараонов, верховные жрецы, шуты, архитекторы, куртизанки, каждый в соответствующем месте, в этих могильных камерах, которые называются мастаба. Это - город мертвых, напоминающий города и дворцы живых, с его триумфальными перспективами, павильонами, коридорами, потайными комнатами и мощными стенами...


(Появляется храм Хефрена и основание его пирамиды).


Это был город другого мира и люди, которые шли сюда на поклонение, могли приближаться только к храмам Внешнего двора. От Нила люди поднимались по широкой дороге к храмам, где жили жрецы, единственные посвященные в тайну бальзамирования; только они знали, к какому необычайному путешествию готовились священные барки у подножия гробниц. В путешествие за солнцем; путешествие, которое уже длится четыре с половиной тысячи лет...


(Панорама постепенно исчезает из вида, блики света играют, слабо освещая пирамиды Хеопса и Микериноса).


... В лабиринтах этого города мертвых давайте найдем гробницу матери Хеопса, а с ней носилки с золотыми иероглифами, которые она приготовила для путешествия в вечность со своим сыном.


(Появляется Сфинкс).


СФИНКС: Я - выразитель воли Хеопса, отца моего, бросившего вызов времени. Я видел Антония и Клеопатру. Александр Великий, Цезарь и Наполеон отдыхали у моих ног. Я был свидетелем, как честолюбивые мечты завоевателей умирали и падали, как засохшие листья. Арабскую пословицу я выбрал для своего девиза: “Мир боится времени, а время боится пирамид”...


(Вырисовывается пирамиды Микериноса).


... Из всех древних памятников культуры пирамиды вызывали наибольший интерес и будоражили воображение человека. Посмотрите на пирамиду сверху. Она подобна солнечным лучам, прорвавшимся сквозь облака. Пирамиды - величайшая победа, победа над смертью. Пирамида - это самый лучший кров, самый лучший дом, ее мощные каменные плиты являются одновременно и крышей и стенами. Вход в пирамиды замаскирован так надежно, что тайна, доверенная им, может так и остаться тайной до окончания мира...


(Пирамиды медленно пропадают из вида).


... Мечта о бессмертии... Чтобы осуществить эту мечту, бальзамировщики готовили тело умершего фараона в течение двух месяцев, освобождая его от внутренностей, кроме сердца и почек. Скрытая в таинственной пирамиде, охраняемая многочисленными статуями, снабженная всем необходимым для будущего путешествия, лежит в саркофаге мумия фараона, в которую должна вселиться душа. И по сей день в пирамиде слышатся запахи трав, кедрового масла, мирты и других лекарственных трав...


(Появляются пирамиды Хеопса, затем Микериноса).


... Пирамиды - это блестящее сочетание простоты и величия, изумительная гармония формы и объема, достигаемая взаимоотношением углов. Пирамиды - это удивительное достижение архитектора, так как в основе проекта лежали только прямые линии. Никогда еще простая линия не была использована с таким мастерством и умением. Надо отдать должное Имхотепу - ученому, который впервые задумал и построил ступенчатую пирамиду, создав прототип Гизских пирамид. Так родилась идея, были сделаны необходимые расчеты - появилась идеальная форма. Среди других предметов, оставленных около умершего в гробнице Имхотепа, наибольший интерес представляет приспособление для написания иероглифов (палитра писца, с нее срисованы иероглифы, которые дали возможность произвести столь удивительные расчеты, а затем построить эти необычайные памятники древности). Например, иероглиф лотоса обозначал 1000, палец - 10.000, головастик - 100.000, а две руки писца - миллион.

Камень за камнем пирамиды поднимались ввысь. Они создавались при жизни фараона. Сотнями тысяч рабов, объединенных между собой одной великой верой. Каждый камень весил в среднем 2,5 тонны. Около трех миллионов блоков было уложено один на другой. Наиболее красивые плиты из черного гранита были добыты в Асуанских каменоломнях и доставлены в лодках по Нилу. Могучие волны Нила затапливали долины и гнали земледельцев к плато Гиза, где они вливались в армию строителей. Камни, из которых строилась пирамида, по одному волокли по земляным насыпям, которые росли и росли по мере того, как возвышались пирамиды.

Стоит ли верить тому, что все эти нечеловеческие усилия были лишь следствием страха перед наказанием? Чтобы построить пирамиды, нужно было нечто большее, чем страх и усердие. Это была вера. Мы не должны испытывать жалость к тем, кто строил пирамиды. Они уже заслуживают нашего глубочайшего уважения и восхищения.

СФИНКС: Пока человечество пребывало в стадии младенчества, здесь, у моих ног, по этому необычайному плато ходили и работали топографы, геометры, астрономы, для которых не существовало неизвестных звезд; инженеры, архитекторы - целый народ, в то время, как весь остальной мир все еще жил в варварстве, охотясь на диких зверей и прячась в пещерах.

Из всех монархов Древнего Египта самым привлекательным был молодой фараон, поэт и мистик, наследник Амикофиса Третьего. Большие грустные глаза, девичья мягкость - таков этот странный молодой человек, которому все удалось сделать великим. Он покидает Фивы, чтобы построить свой собственный город. Он отрекается от бога Амона и своего жреца, чтобы поклониться новому богу Атону. Он уничтожает имя Аминофиса IV и устанавливает себе новое - Эхнатон. Атон - единственный. При нем пали стены, охранявшие королевских жен, откинуты вдаль, и люди увидели, навеки запомнили и полюбили грациозную и изящную фигуру Нефертити. Она была всегда рядом со своим фараоном в его борьбе за установление новой веры. Она была как бы отражением этой веры. Ее великолепие вдохновляло скульпторов. В скульптуре дошел до нас ее образ, ее красота.

СФИНКС: Я видел победителей, которые склонялись головой к моим ногам. Знаком мне и Александр Великий, красивый, как дикарь, и мудрый, как пророк. Он в этой земле спит и ждет, когда воскреснет.

Однажды вечером я видел Цезаря после захода солнца, боялся Цезарь солнца. Последняя царица наша Клеопатра от него родила наследника. Но настоящим фараоном Цезарь не стал. Однажды довелось мне увидеть Наполеона, огнем безумные глаза его пылали.

Изведал я отчаяния годы. Я помню средние века. Один эмир, не в меру пылкий, улыбку не взлюбил мою, решив, что слишком я насмешлив и что мой вид надменный язычникам сродни, и приказал эмир тот раздраженный обезобразить выстрелами пушек мое лицо. И даже дети теперь находят, что лик уродлив мой.

И вдруг случилось чудо. Это было в 1799 году неподалеку от Розетты. Один из наполеоновских офицеров обнаружил камень с начертанным на нем указом Птоломея. Надпись была написана греческими буквами и египетскими иероглифами. Этим было положено начало египтологии. Эту надпись надо было прочесть. Первым взялся за это англичанин, затем его сменил француз по имени Шампольон, поистине он был отцом египетской филологии. У него было одно желание: как по нескольким таинственным иероглифам разгадать мертвый язык египтян...


Вот такими впечатляющими рассказами, будоражившими мое воображение, потчевал меня ежевечерне Синдбад-Мореход. А я завороженно слушал, затаив дыхание. Потом, оставшись один, думал: о чем же интересном могу я рассказать ему, повидавшему свет, навестившему страну фараонов, знающему, где спит солнце?

А в долгу оставаться не хотелось...


P.S. И автор действительно не остался в долгу перед капитаном и поведал ему... Но об этом в следующий раз...


^ ЭЛЬВИРА ПУТШЕР

г. Барнаул


В ДЕТСТВЕ МЫ ЖИЛИ-БЫЛИ...


Помните ли вы, как начинаются сказки?! В некотором царстве, в некотором государстве жили-были... А дальше следовали старик со старухой, Золушки в хрустальных туфельках и девочки в красных шапочках, Елены прекрасные и Василисы премудрые, Иваны-царевичи и Иванушки-дурачки, принцы и Емели, и просто добры молодцы и красны девицы.

И я хочу рассказать вам сказку, только государство в ней было не некоторое, а всем знакомое с названием - Детство... И жила-была в нем я - девочка, которую мама с любовью звала Илька.

Страна детства... Для меня она началась в 1938 году, но начала я себя помнить, когда война шла уже полным ходом. И хоть город моего детства был глубоко в тылу, на окошках всегда висели одеяла. Жили мы в маленьком домишке на краю оврага, где глубоко внизу тек ручей-речка Каменка. Вспоминается многое, но хронологии установить не могу, и да разве в этом дело.

Жили мы после ареста отца втроем: бабушка, мама и я. Был и дед, но он редко бывал с нами, так как работал в пригороде. Сейчас я с ужасом осознаю всю сложность и тяжесть положения мамы - жены врага народа, хотя уже тогда испытала на себе всю неприятность этого клейма.

Мама с бабушкой работали, а я на день оставалась одна. В нашем домике жили мышки - маленькие, серенькие и такие же, как я, голодненькие. И я их боялась. Так боялась, что весь день проводила на табуретке с кочергой в руках. Табуретку ставила в центре нашей единственной комнаты, прямо под лампочкой, вернее под патроном - лампочку на день выкручивали, так как не было выключателя. И вот однажды я решила поинтересоваться, что же там такое в этом патрончике есть, что лампочка загорается и светит. Сунула пальчик и ... Слава Богу, стукнуло меня не очень. Но вот именно тогда мама и решила отдать меня на лето в детский сад при соседнем парке. Привела и оставила. Я еще и оглядеться не успела, как воспитательница строгим голосом спросила фамилию.

- Путшер! - ответствовала я.

- Как, как?

Я повторила, но этим еще больше рассердила ту, которая, очевидно, была возмущена девчонкой с немецкой фамилией. Меня отправили в другую группу. История повторилась еще дважды... Остаток дня я провела на крылечке своего дома в ожидании мамы, а когда она вернулась, я ей сказала, что лучше с мышками буду, чем с теми тетками.

Горький эпизод... В чем была вина мамы, встретившей и полюбившей на всю жизнь, до самой березки, что растет на ее могиле, своего Отто, который в начале тридцатых годов приехал из Германии с группой специалистов строить в далекой Сибири крупнейший по тем временам металлургический комбинат? В чем была вина отца, ответившего маме взаимностью, арестованного и расстрелянного еще до моего рождения. Мама так и ушла в мир иной, имея на руках свидетельство о смерти отца от “острой сердечной недостаточности”, хотя это была явная (мягко сказано) достаточная бессердечность... Мне кажется, что мама не поверила той бумаге и все ждала, ждала, ждала до самой смерти... И, тем более, в чем была моя детская вина?!

Но в жизни бывает всякое. Всякое было и в моем детстве. Помню, мама с бабушкой сварганили мне на лето из каких-то лоскуточков веселенькое пышненькое платьишко. И больше всего в нем было красного цвета. В первый же жаркий день я нарядилась и пошла гулять. Травка была еще маленькая, свежезеленого цвета и мое платьице ярко контрастировало с нежной зеленью. Этот факт очень возмутил соседских гусей и они всей ватагой набросились на меня. Платье не пострадало - все щипки достались моим ногам. И до сих пор я прохожу мимо гусей с опаской и, вообще, стараюсь обходить их стороной.

Помню болезнь, корь в тяжелой форме с осложнением на глаза. Тогда не только окна были завешены, но и на лампочке было что-то приглушающее ее свет. В это время на побывку после ранения приехал мой дядя Алексей. Никогда не забуду его улыбку и руки, добрые руки мастера. Уж и не знаю из чего смастерил он мне какое-то подобие трактора, и даже лампочка в нем горела. И вот этот тракторик медленно съезжал по наклонной доске, один конец которой лежал на моей кровати. Я и сейчас, закрыв глаза, вижу эту незабываемую картину. Дядя вскоре опять уехал на фронт, принимал участие в Сталинградской битве, был снова ранен, комиссован и вернулся домой. Прожил недолго - Победу пережил всего на пять дней.

Соседи по улице, а это были практически одни женщины, жили дружно. Долгие зимние вечера проводили вместе, по очереди собираясь то в одном, то в другом доме. И мы, ребятишки, любили эти вечера, так как нам всегда что-нибудь перепадало: или морковка, или серка, или просто кусочек хлеба. Женщины что-то шили, вязали и тихо пели, а мы пекли прямо на плите пластиками нарезанную, вымытую, но неочищенную картошку и тоже тихонько подпевали им. Я очень любила петь и не отказывалась даже от соло. Помню, у соседей умерла бабушка... Дело было летом, но на кладбище меня не взяли - далеко, а ехать не на чем. Было обидно, ведь я тогда не знала, как хоронят людей. От обиды спряталась в картофельной ботве. С кладбища долго не возвращались и я, незаметно для себя, заснула. Проснулась от зова мамы со слезами и дрожью в голосе и вся в земле вылезла из своего убежища. А потом, умытая и причесанная, сидела за поминальным столом. Кто-то сказал: “Элочка, спой!” И я запела свою любимую “Катюшу”...

Много еще можно вспоминать о своем военном детстве, в котором были фильм “Чапаев”, просмотренный не на один раз; были сшитые бабушкой ватные ичиги вместо валенок, и такие же ватные стеганые штаны с какой-то дерюгой на одном месте, так как я никогда не спускалась к дому на ногах, а предпочитала съезжать. Был мешочек на шее с хлебными карточками, которые мне доверили отоваривать, когда у бабушки отнялись ноги, а я однажды вместо хлеба купила какой-то сладкий пончик и съела по дороге домой. Были елки с самодельными игрушками, с кусочками “лисичкиного” хлеба под ними и с маскарадными костюмами из марли - почему-то это были стрекозы... Были куклы, которые шила бабушка сама, вот только целлулоидную головку покупала на барахолке.

Была любимая книжка про “девочку из города” Валентинку, и когда мама мне ее читала, я все думала, что вот и мой папа найдется, когда война кончится... Не нашелся...

И, наконец, был день Победы!!! Казалось, весь город собрался в одном месте. Кто-то говорил речи с балкона второго этажа, кто-то обнимался, кто-то плакал слезами радости, кто-то - горя. И слез этих не стыдились...

Осенью победного сорок пятого я пошла в первый класс, но детство на этом не кончилось. Просто начался его новый этап.

Я берегу и до конца дней сохраню в своем сердце любовь к тем, кто даже в такое тяжелое время дал мне понять и почувствовать, что такое детство, что детство - это самая счастливая пора. Светлая им память и земля пухом...


Когда кончила писать, часы показывали два часа утра, а календарь - 22-е июня 1996 года. Пятьдесят пять лет назад война еще не началась...






По волнам нашей

памяти