И. А. Флиге Составители: О. Н. Ансберг, А. Д. Марголис Интервью: Т. Ф. Косинова, Т. Ю. Шманкевич, О. Н. Ансберг Научный редактор: Т. Б. Притыкина Под общей редакцией А. Д. Марголиса Общественно-политическая жизнь Ленинграда в годы «перестройки»
| Вид материала | Интервью |
- Общественно-политическая обстановка 20-30-х годов ХХ века Литературная жизнь страны, 22.76kb.
- Хомик под редакцией О. Ю. Артемовой Художник, 5123.02kb.
- Московский государственный университет технологии и упраления, 359.46kb.
- История музыкальной культуры народов сибири, 664.27kb.
- В. Э. Гордин, проректор по учебной работе, профессор, председатель Научно-методического, 647.48kb.
- В. Земских I Редактор Н. Дмитревская Художественный редактор в земских Верстка В. Зассеева, 3925.27kb.
- Программа курса для аспирантов и соискателей Составители, 442.16kb.
- Главный редактор Зав психологической редакцией Зам зав психологической редакцией Ведущий, 16568.8kb.
- Е. Строганова А. Зайцев И. Карпова А. Борин Е. Дандарова К. Радзевич Н. Устинова, 11037.38kb.
- Методические рекомендации к лабораторно-практическим занятиям по общей химии Федеральное, 1679.63kb.
^ ИНТЕРВЬЮ и МЕМУАРЫ
Виктор Дмитриевич Александров
Из воспоминаний:
Начало лета 1990 года. Угар демократии. В Ленсовете не было еще даже постоянного председателя. Эпопея с призванием А.А.Собчака начнется немного позже. И тут к нам приезжает Н.В.Иванов. Тот самый Николай Вениаминович Иванов, фамилию которого сейчас все уже давно забыли. А тогда она гремела по всей стране. Иванов и Гдлян, Гдлян и Иванов, «Узбекское дело», коррупция в высших эшелонах власти. Так вот, пришел он к нам на сессию и в своем выступлении пожаловался, что в Москве на центральных телеканалах ему слово никто не дает ни в одной из передач. И он не может донести до народа всю правду о безобразиях, творящихся в Кремле.
Ладно. Горсовет тут же принимает решение о предоставлении ему вечернего прямого эфира. А для того чтобы ничего не сорвалось, группа депутатов решила поехать на телевидении вместе с Н.И.Ивановым. Ну и я решил, что предоставить эфир Иванову – мой демократический долг. Всего нас набралось человек пятнадцать. Никаких специальных депутатских машин у нас не было, ехали на Чапыгина, 6 на обыкновенном метро.
Около восьми часов вечера пришли мы все вместе в кабинет к начальнику Ленинградского телевидения Б.М.Петрову и потребовали немедленно предоставить эфир товарищу Иванову. Естественно, ссылаясь на решение Ленсовета как высшего органа городской власти. Б.М.Петров тут же потребовал надлежащим образом оформленное решение, а его-то у нас не было. Просто не успели оформить. Но мы заверили Б.М.Петрова, что решение в течение двух часов будет у него на столе. Тогда он заверил нас, что с эфиром для Иванова никаких проблем не будет
Успокоенные, мы спустились в холл, где стоял большой телевизор, и стали ждать. Как всегда в половине десятого на экране появилась знакомая заставка, а потом лицо Александра Невзорова. Тот, улыбаясь, сказал, что сегодня передача будет построена необычно, и он предоставляет слово... И тут на экране появляется заставка, а потом начинается какая-то развлекательная музыкальная передача. Б.М.Петров нас обманул.
Я прекрасно помню, как мы вскочили и буквально побежали снова к Б.М.Петрову в кабинет. А там устроили ему такой разнос... Решение о предоставлении эфира Н.И.Иванову у нас уже было на руках, кстати, вместе с решением о снятии Б.М.Петрова с работы и назначении на его место депутата Ленсовета Виктора Тихоновича Сенина, работавшего на ЛенТВ заместителем начальника.
Борис Михайлович Петров вяло отругивался, потом махнул рукой и сказал: «А делайте, что хотите, мне уже все равно!» Тут у него на столе зазвонил телефон. Б.М.Петров снял трубку и буквально на глазах побелел, как мел. Трясущейся рукой повесив трубку на место, он выдавил из себя: «КГБ уже выехало. Скоро они будут здесь. Все». По его лицу было видно, что он уверен – и ему, и нам всем – хана. КГБ тогда еще казался организацией таинственной и всесильной.
Быстренько посовещавшись, мы послали вниз к парадному входу нескольких депутатов в военной форме (такие среди нас были). Зачем? А Бог его знает! Наверное, рассчитывали, что, увидев военных, сотрудники КГБ испугаются. И ведь испугались! К зданию подъехали машины, но из них так никто и не вышел. Постояв с полчаса, они развернулись и исчезли.
Дальше все было просто. В.Т.Сенин дал указание готовить Невзорова и Иванова к эфиру. И где-то через час Николай Вениаминович уже выступал.
Но это еще не конец этой истории. На следуующий вечер я как всегда включил программу «Время». Слушал не очень внимательно. И вдруг диктор сообщает, что, по сообщению итальянских газет (почему итальянских не знаю, но именно итальянских!), вчера вечером группа террористов захватила Ленинградское телевидение. Тут я стал слушать внимательнее и никак ничего не мог сообразить. Что за террористы? Почему нам ничего не сообщили? И когда? Неужели после нашего ухода с телевидения? И только через несколько минут до меня дошло, что это они имеют в виду нас! Кто дал такую информацию в иностранную прессу, для нас так и осталось тайной. Так вот во время работы в Ленсовете пришлось побывать и «террористом».
Кстати, выступлением Н.В.Иванова мы были страшно разочарованы. Никаких реальных доказательств у него в руках не было. То есть вообще никаких. А то, что в Кремле воруют, так в этом и так каждый из нас был свято убежден. Стоило захватывать телевидение и снимать начальника…
(Автобиография Петербургского горсовета. С.646-647).
^ Нина Александровна Андреева
Из интервью 2008 года:
– Чем для вас была перестройка? Что вы под этим подразумеваете? Когда она для вас началась?
– К началу 80–90-х годов в социалистическом обществе накопилось достаточно много коросты, шелухи, нужно было как следует «почиститься». Много было деформаций и в области идеологии, и политики, и партийной жизни, и морали. Большая деформация произошла в стиле работы партийного аппарата КПСС. Наш партийный аппарат загнивал и отторгал от себя массы. И мы очень рассчитывали, что Горбачев наведет порядок в нашем огромном социалистическом обществе, и прежде всего в партии. Мы полагали, что это вернет стране способность развиваться более быстрыми темпами, по сравнению с тем, что было при Брежневе и последующих руководителях. […]
Помнится, куда бы Горбачев ни приезжал, он всегда беседовал с народом. Это был практически первый генсек, который так свободно беседовал с массами. Но мне не нравилось в нем то, что он много жестикулировал и как-то странно выражал свои мысли: нечетко, не договаривая о многих важных аспектах перестройки. […]
Выступая на одном из пленумов ЦК КПСС в 1987 году, Горбачев сказал: «Задача перестройки состоит в том, чтобы выкорчевать старое дерево, распахать землю, посеять семена, взрастить лес и плоды получить». Когда я прочитала это в «Правде», говорю мужу (мой муж Владимир Иванович Клушин был доктором философских наук, специалистом по советской социологии периода 1917–1936 гг.): чтó собирается выкорчевывать Горбачев? Он может «выкорчевать» лишь социализм. Допустить, хотя бы мысленно, что генеральный секретарь правящей коммунистической партии, лидер ведущей коммунистической страны мира и лидер международного коммунистического движения может проводить в жизнь что-то, не соответствующее социалистической идеологии, – это казалось шокирующим. Как во главе партии и страны мог оказаться враг? По сути, эта фраза Горбачева убедила меня в правильности моих подозрений насчет истинного характера «перестройки». […]
– ^ Как у вас созрела мысль о написании письма в «Советскую Россию», опубликованного 13 марта 1988?
В 1987 году летом в газете «Ленинградский рабочий» появилась статья Проханова. Он писал о том, что сегодня против социализма борются два направления в идеологии, диаметрально противоположные. Первое направление – космополиты, демократы, чьи взоры устремлены на Запад, они хотят строить общество по примеру Запада и, конечно, прежде всего по примеру США. Второе направление – так называемые «патриоты», националистически настроенная часть общества, их еще называли почвенниками, они тоже не приемлют советскую власть, хотят вернуться к дореволюционному периоду, восстановить то, что было в русской общине до революции. […]
В ответ на эту статью я написала письмо и послала его в «Ленинградский рабочий». Оно было опубликовано в весьма сокращенном виде. Редакция назвала его «Воспоминание о будущем». На публикацию Проханова пришло много откликов, и он ответил читателям еще раз. Вопросы, которые он поставил во второй статье, мне также показались дискуссионными. Я решила на них тоже ответить и написала достаточно резкое письмо. У меня такой стиль мышления – заострять вопрос до предела, тогда он более четко вырисовывается, и проще найти на него ответ.
В письме говорилось о том, что мы из молодого поколения выращиваем потребителей благ, созданных трудом отцов, дедов, а не борцов за лучшее будущее, за отстаивание социалистических ценностей. Ведь за социализм народ заплатил очень высокую цену во Второй мировой войне, спас все человечество от фашистского рабства и многие нации от полного истребления, евреев, в частности. Я писала, что тенденции, развивающиеся в «перестроечном» обществе, являются весьма опасным креном к пропасти. Наверное, это и стало причиной того, что второе письмо не опубликовали.
В феврале 1988 года состоялся пленум ЦК КПСС, там выступал Лигачев по вопросам идеологии. То, что он говорил, было созвучно тому, о чем я писала в своих письмах. Поэтому я и решила отправить те два письма, что написала в «Ленинградский рабочий», в центральную «Правду», в «Смену», «Известия», «Советскую Россию», с соответствующей «сопроводиловкой» – с изложением истории их появления. Никто из этих редакций мне не ответил. Но 23 февраля […] мне позвонил журналист из «Советской России», Владимир Николаевич Денисов, и сказал: «Мы получили два ваших письма, но объем очень большой (действительно, было за 30 машинописных страниц). Мы можем это опубликовать, но вы должны сократить материал. Можете это сделать?» Я отвечаю: «Да, могу». Вступление написал он сам: «Гуляя по заснеженным паркам Петродворца, любуясь прекрасными скульптурами, я думаю, как тяжело будет молодым решать те проблемы, которые сегодня стоят перед нами», и т.д. Сама я никогда бы так не написала. Ленинградцы знают, что зимой все скульптуры в Нижнем парке, кроме Самсона, закрыты щитами.
[…] После публикации статьи в «Советской России» на меня много грязи вылили «демократы», из зависти или ненависти – не знаю. И то, что якобы это не Андреева писала, а главный редактор В.Чикин, потом обвинили в написании статьи самого Е.Лигачева, и т.д. На одного из особо ядовитых и грязных критиканов, обвинившего меня в сексуальной связи с Лигачевым, я подала в суд, а Денисова попросила прийти на этот суд. Суд был в Москве, Денисов пришел, рассказал всем, как он ездил в Ленинград, как я ему вручила готовое письмо, как он беседовал со мной, как появилось письмо, что Лигачев никакого отношения к написанию письма не имеет и Чикин тоже.
937 изданий перепечатали эту статью. Когда 13 марта я ехала на работу (я из Петергофа ездила на электричке), обратила внимание: все что-то читают, уткнувшись в «Советскую Россию». Я еще не знала о публикации своего письма. Мне никто не позвонил, а эту газету я тогда не выписывала. Пришла в институт, там студенты мне сообщают: «Нина Александровна! Статья ваша опубликована…». Дали мне газету, они купили ее в киоске. Я прочитала – все нормально. Вот так появилась эта статья.
Да, что еще важно. Денисов сказал мне: «Нина Александровна, мы не сможем опубликовать эту статью, если вы не дадите хотя бы один абзац по поводу репрессий в период Сталина». Я говорю: «А зачем?» Он говорит: «Вы понимаете, у нас многие члены Политбюро либо родственники репрессированных, либо сами из репрессированных, поэтому здесь надо что-то про это написать». «Хорошо, – говорю, – я напишу». И там появился такой абзац: «…Мой отец был рабочим. Один из родственников мужа был репрессирован, после ХХ съезда реабилитирован». Он был инженер, очень грамотный, перешел кому-то дорогу, на него накатали донос и посадили. Во время войны он работал на торфоразработках как главный инженер, занимался добычей торфа для электростанций. И дальше написано: «Вместе со всеми советскими людьми я разделяю гнев и негодование по поводу массовых репрессий, имевших место в 30-х и 40-х годах по вине тогдашнего нашего партийно-государственного руководства». За эту фразу грызли меня наши сталинисты: «Как так? Ты на Сталина такое говоришь?». Я говорю: «Простите. Но здесь не сказано “по вине Сталина”, а по вине “тогдашнего партийно-государственного руководства”». Слишком много было дел у Сталина, чтобы решать столь мелкие частные вопросы. А «партийно-государственное руководство» – это не Сталин один. Возьмем того же Никиту Хрущева, который писал в Москву требования «репрессировать столько-то человек». Сталин всегда возвращал их обратно, с указанием обоснования наказания и уменьшения количества наказуемых в несколько раз. […]
Что еще изменили в газете? В конце у меня написано: «Принципы не подарены нам, а выстраданы на крутых поворотах истории отечества». Дальше было так: «На том стояли и стоять будем!». И стоял восклицательный знак. Они смягчили фразу перестановкой слов, написав: «На том стоим и будем стоять». Это все, что сделала редакция в смысле исправления моей статьи, а все остальное – мой текст, ни буквы не было переделано. […]
– ^ Изменила ли статья вашу жизнь?
– […] Очень сильно изменила. Мужа, по существу, выгнали с работы, не переизбрали завкафедрой. Он ушел, пенсию не получал, не оформлял ее лет пять. Это было уже в 1990 году. Как мы жили – это кошмар. […]
Меня лишили возможности работать, запретили общаться со студентами. Я ушла, оформила отпуск без сохранения содержания. Два года перемогалась. Честно говоря, очень трудно было. Денег нет, старики на руках, дети. Куда деваться? Ходила, бутылки собирала и сдавала, чтобы купить хлеб. По 12 копеек бутылка пивная и водочная. Чем занималась – кандидат наук! Муж, конечно, до этого не опускался. Он книги продавал из своей библиотеки, очень ценные книги были. […]
А потом мы вместе с мужем занялись созданием партии и создали ее в 1991 году. Мы всегда все вместе делали. Честно говоря, он меня и консультировал, когда я готовила письмо. Например, вопросы, связанные с Троцким. Он очень хорошо знал Троцкого. Это тогда было табу, у нас никто о Троцком не говорил. Муж первым выступал с лекциями по Троцкому в университете, в Центральном лектории.
Письмо прочитало очень большое количество людей. Пошли письма в ответ. Чувствуя поддержку, мы решили создать Всесоюзное общество «Единство. За ленинизм и коммунистические идеалы».
Мы собирались его создать осенью 1988 года здесь, в Ленинграде, и нам обещали мелкие партноменклатурщики Смольного, что предоставят гостиницу. Они нас тогда поддерживали еще и потому, что ленинградское партийное руководство было недовольно Горбачевым. Обещали, а потом сказали: «Нет». […] В сентябре 1988 года они все сбежали и откололись, мы не могли вообще никого найти из тех, кто нам помогал. А раньше они нам носили «белые бюллетени», которые издавались для партийных работников: что, где происходит, все политические события. Нам пришлось перенести конференцию в Москву, где мы провели ее в мае 1989 года. На базе членов общества «Единство» позднее была создана партия.
На Всесоюзной конференции «Большевистская платформа в КПСС», которая проходила 13 июля 1991 в Минске, мы поставили вопрос о создании большевистской платформы. Съехалось огромное количество людей, нам предоставили Дворец съездов. Как сказали белорусские товарищи, наверху, на галерке, сидело все белорусское партийное начальство, много секретарей обкомов, многие приехали из Москвы. Когда мы начинали смотреть на них, они все вжимались в кресла. Речь шла о проведении съезда КПСС. Мы хотели на этом съезде дать бой Горбачеву и всей его шайке, приняли резолюцию об исключении Горбачева из КПСС. […] Стали готовить съезд, но нас не поддержала партноменклатура, которая к нам относилась свысока, и мы не смогли его провести.
Когда Ельциным была запрещена КПСС, мы окончательно решили готовить учредительный съезд Всесоюзной коммунистической партии большевиков (ВКПБ) и провели его 8 ноября 1991 года. Меня избрали генеральным секретарем.
– ^ Как вы восприняли путч 1991 года?
– ГКЧП? Это был просто фарс. Все было разыграно как по нотам, и дирижировал Горбачев. Путча-то никакого и не было, это было видно, когда сидел Янаев с трясущимися руками. Много навредил Зюганов, который выступил по радио и сказал: сидите дома, никуда не вылезайте. Очень хорошо был продуман сценарий за рубежом нашими «лучшими друзьями» американцами. Мы ГКЧП поддержали. То, что они делали, нужно было делать, но делать серьезно.
Беседу вела Т.Ф.Косинова
^ Владимир Константинович Арро
Из воспоминаний:
Роскошным, раззолоченным Мариинским дворцом в одночасье овладела улица. Большой зал заседаний, законами которого еще недавно была субординация, благопристойность и единодушие, заполнился разношерстной вольнолюбивой публикой, еще не остывшей от предвыборного энтузиазма с его пафосом разрушения и отрицания. Тут были ораторы недавних многотысячных митингов, пикетчики возле гостиницы «Англетер» и «Дома Дельвига», деятели «Народного фронта», члены всевозможных политических клубов и общественных движений – от «зеленых» до «коричневых», опальные (и не только!) сотрудники правоохранительных органов, демократически настроенные журналисты, поборники справедливости в вузах и научно-исследовательских институтах и просто упертые правдолюбцы, давным-давно перессорившиеся и со своим начальством, и с сослуживцами, и со всеми на свете. <...>
Поначалу всех нас, не исключая и меня, охватила эйфория торжества демократии. Казалось, и не без оснований, что судьба города отныне творится в этом зале. В это верили и горожане, наблюдая ежедневную прямую телевизионную трансляцию наших бурных, но – увы! – малоэффективных заседаний.
<...> Всевозможные ходоки днями окололачивались во дворце, ожидая перерыва меж заседаниями, лица их примелькались. С ними беседовали, их обнадеживали, проекты выносили на обсуждение депутатских комиссий. Потом, правда, все поостыли да и пускать во дворец стали по пропускам. <...>
Большая часть депутатов понимала, что пришла пора уже не только разваливать старую Систему, но строить новую. Правда, обуянная жаждой переустройства, она не знала, как это делается. Впрочем, некоторым казалось, что они знают. Внимательный глаз не мог не заметить в этом возбужденном и неуправляемом скопище «неформалов» несколько молодых людей, продуманно одетых, внешне спокойных, но с легкой тенью озабоченности на лице. Уже первые их выходы к микрофону – подчеркнуто корректные, обстоятельные, с большим количеством многозначительных пауз – обнаружили претензии на роль парламентских лидеров. Несколько человек, проявивших себя на митинговом поприще, и теперь не могли выйти из роли публичных политиков, как когда-то артист Борис Смирнов из образа Ленина, и наблюдать за ними было забавно. К счастью, коллективная интуиция подсказала, что лидер демократической власти нашего города уже существует, что у него есть не только отвага и мужество, но и опыт парламентской деятельности, основанный на прочных демократических убеждениях и высоком профессионализме. Речь шла, разумеется, об Анатолии Александровиче Собчаке. Но он был в Москве. К нему обратились от имени сессии, и он согласился. Оставалось лишь доизбрать его в Совет по одному из не представленных округов, что и было сделано. Доморощенные политики удовольствовались лидерством во фракциях и комиссиях.
Однако уже первые контакты А.А.Собчака с депутатским корпусом показали, что идиллии не предвидится. Амбициозность новоявленных политиков, часто неподкрепленная ни жизненным опытом, ни профессионализмом, вызывала усмешку у председателя. Он не скрывал своего иронического снисхождения ко всем этим «завлабам» и «недоучившимся аспирантам», как он их называл, проснувшимся однажды во власти.
<...> Он понимал, что управлять многомиллионным городом смогут не романтики митингов, не рыцари правдолюбивой фразы, а прагматики, люди здравомыслящие и уравновешенные, обремененные как опытом, так и профессиональными знаниями.
<...>
К принятому, наконец, Закону о печати, как и вообще к демократическому принципу гласности, депутаты привыкали с трудом, и я тут не был исключением. Одно дело не иметь власти и добиваться свободы слова. Другое, обладая властью, пользоваться свободой слова и давать ее тем, с кем ты не согласен. Большой соблазн было вмешаться в деятельность вконец распоясавшегося Невзорова или, например, попытаться изменить направление журнала «Ленинградская панорама», попахивавшего хорошо различимым шовинистским душком. Поначалу мы предпринимали кое-какие шаги, но вскоре поняли, что не только не можем себе этого позволить, но и должны пресекать любые в этом направлении посягательства. <...>
С появлением Закона о печати на нашу комиссию обнаружился большой спрос. В перерывах между заседаниями меня непременно кто-нибудь дожидался. Искали поддержки первые учредители частных издательств, председатель Лентелерадио Б.М.Петров доказывал преимущества новой сетки вещания, которую, однако, не одобрял обком; всесильный главный городской цензор Л.Н.Царев, в одночасье оказавшись бывшим руководителем упраздненной конторы, уверял, что следует сохранить ценные кадры, так как и у демократического государства найдутся свои тайны, которые надо беречь как зеницу ока. Нашу комиссию посещали руководители книготорговли, полиграфических предприятий, «Союзпечати», архивного управления. Сменяли друг друга визитеры из западных стран, неизменно благожелательные, приятно взволнованные происходящими у нас переменами.
(Автобиография Петербургского горсовета. С. 88-91)
^ Игорь Юрьевич Артемьев
Из воспоминаний:
В тот день, 19 августа, я вернулся из отпуска. Услышал в 7 часов по радио выступление коменданта Ленинграда генерала Самсонова и сразу поехал в Ленсовет. Сначала нас там было трое: депутаты Миша Журавлев, Виталий Скойбеда и я. Решили, что надо собирать Президиум Ленсовета. Стали всем звонить, подключили к работе сотрудников аппарата. Назначили заседание на 10 часов, дали первую телефонограмму хозяйственным руководителям города, пригласив их на Президиум. Подписали телефонограмму втроем: председатель А.Н.Беляев был в отпуске, никого из заместителей председателя не было, кроме В.З.Васильева. В 10 часов я зашел к нему в кабинет и предложил открыть заседание. Он отказался. Как раз в этот момент по телевидению передавали выступление Самсонова о введении в Ленинграде чрезвычайного положения...
Я вернулся в Белый зал и открыл заседание. Кворума еще не было, и я объявил, что проводится рабочее совещание. Обстановка была очень нервная, в зале были какие-то незнакомые мне люди с блокнотами и авторучками. Мы начали формировать рабочие группы и штаб сопротивления военному перевороту. Именно так назвала акцию ГКЧП Марина Евгеньевна Салье. Я горжусь тем, что тогда на ватных ногах встал и произнес первые слова. Дальше было уже проще.
К 11 часам подошел Беляев, дальше заседание вел он, держался очень хорошо. Мы с Журавлевым и Скойбедой подготовили первый докумеит Президиума – «Обращение к гражданам России и населению Ленинграда», – где все называлось своими именами, а распоряжения ГКЧП для Ленинграда объявлялись незаконными и не подлежащими исполнению. Более того, руководители предприятий города предупреждались об уголовной ответственности за исполнение этих распоряжений. Я зачитал обращение на Президиуме, и оно тут же пошло во все СМИ, на факсы и ксероксы.
Когда выяснилось, что все радиостанции Ленинграда и телевидение блокированы, мы с журналистами Сашей Михайловым и Львом Гольдштейном вызвались поехать на выпускающую радиотрансляционную станцию ПОР-2 на Лахтинском проспекте, через которую идет радио- и телевизионный сигнал на всю Россию. Там сидел человек, который, выполняя приказание ГКЧП, отключил рубильник, и мы полагали, что этот рубильник хорошо охраняется путчистами. Я попросил мандат на эту операцию у А.Н.Беляева и В.Н.Щербакова. Щербаков был в этот момент за мэра, который благополучно уехал на запасной командный пункт на Кировский завод. Танки в это время продолжали движение к городу. В мандате было поручение Артемьеву взять под контроль радиостанцию ПОР-2, обеспечить выход в эфир журналистов Михайлова и Гольдштейна, а всем организациям и лицам оказывать Артемьеву содействие. С этой грозной бумагой мы выскочили на Исаакиевскую площадь, была уже ночь, и стали искать машину. Перед Мариинским дворцом, несмотря на поздний час, было много людей. Подошел пожилой мужчина и предложил нас отвезти на своем «жигуленке». Ехать пришлось через весь город, все мосты, кроме Володарского, были разведены.
С нами в машину втиснулся еще здоровый парень – афганец, который вызвался нас охранять. А другой афганец, места для которого в машине уже не было, должен был связаться с начальником ГУВД Аркадием Крамаревым, чтобы тот послал нам вслед несколько омоновцев с автоматами. По дороге мы еще взяли звукоинженера, Андрея Хазунова, ему пришлось лечь к нам на колени.
Приехали на Лахтинский к дворцу княгини Ольги, где располагалась радиостанция. Забрались в парк через дырку в заборе. Видим – охраны нет. Подошли к зданию, стали стучать. Открыла бабушка-сторож, на которую мой мандат произвел впечатление. Подошли к стальной двери с кодовым замком. Здесь уже пришлось вступить в переговоры с начальником радиостанции. Он нас пускать не хотел. Я предупредил его об уголовной ответственности, прочел Указ Ельцина. Конечно, человеку в такой ситуации не позавидуешь, но он все-таки решился нас впустить. В большом зале сидело несколько женщин-операторов, я объяснил им, что нужно выйти в эфир. Отношение женщин было благожелательное, но начальник очень боялся нести ответственность, и тогда мы попросили его посидеть в своем кабинете, никуда не звонить и считать себя арестованным. Это его устроило, и он так и просидел все время, пока мы были в студии.
Операторы включили максимальный режим подачи сигнала, покрывавший, по-моему, пол-России, задействовали все доступные частоты, и ребята начали передачу. Было 5 часов утра. Зачитали Обращение и Указ Президента Ельцина, объявляющий ГКЧП незаконным и его решения не имеющими силы на территории РСФСР, зачитали принятые Ленсоветом документы. Потом журналисты стали беседовать со мной в открытом эфире, потом друг с другом, брали интервью по телефонам у Салье и других депутатов.
Вдруг звонок. Я поднимаю трубку, на проводе дежурный по Ленинградскому Военному округу, требует доложить, кто мы такие и что делаем на режимном объекте. Они перехватили нашу передачу и запеленговали источник.
Я представляюсь, слышу отборный мат в трубке и короткие гудки: пи, пи, пи. Ну, тут нам совсем стало хорошо: мы знали, что рядом, в Осиновой роще, стоит дивизия. До нас на машине 5 минут ходу. Мы передачу не прерываем, женщины нас кофе напоили. Вдруг видим: по парку к нам мчится УАЗ, с сиреной, с мигалками. Ну, все. Двери закрыли, а я к машине навстречу вышел, думаю, что сначала побеседую с ними. Смотрю, машина милицейская, и оттуда – знакомые афганцы вылезают и три милиционера с автоматами. Это нам Крамарев подкрепление прислал. Сержант мне козыряет, докладывает, что поступает в мое распоряжение и ждет указаний.
Для нас главное было первый этаж забаррикадировать, чтобы к нам никто не мог прорваться. Мы это и сделали с помощью подручных материалов. Даже постамент от бюста Ленина приспособили. Он идеально закрыл оконный проем. Ну, вот все. К 8 утра нас сменили, и я поехал в Мариинский. Кстати, наша радиостанция «Открытый город» тогда была единственной, работавшей практически на всю страну.
(Автобиография Петербургского горсовета. С.220-221)
^ Альберт Васильевич Баранов
Из воспоминаний:
Выборы 1989 года стали потрясением, породившим растерянность у правящей элиты. Сколь глубока была ее дезориентация свидетельствует, похоже, беспрецедентный в истории поступок. Пять или шесть секретарей обкома и горкома коммунистической партии (включая первых) 28 апреля 1989 года пришли на заседание бюро Социологической ассоциации Ленинграда, чтобы задать вопрос: «Почему мы проиграли выборы? Что случилось?» Не пригласили к себе в Смольный, а пришли в здание Института социально-экономических проблем Академии наук! Пришли и сели за нашими спинами как гости. Никто из них даже не приблизился к председательскому столу. Возможно, они искали ответ также на другой вопрос: кто стоит за победителями, кто дирижирует переменами в стране? Они не могли поверить, что это был стихийный протест примерно одной трети населения против застоя. Получив впервые в истории СССР право выбора, люди решили убедиться в реальности этого «подарка»; что можно было проверить, только голосуя против кандидатов от КПСС.
<...>
Самосознание Ленсовета заметно изменилось с января 1991 года, когда он выступил против введения войск в Прибалтику. 13 января войска штурмовали телецентр в Вильнюсе и блокировали митинг на Дворцовой площади. При обсуждении задачи митинга я обратил внимание Марины Евгеньевны Салье, Виталия Валериевича Скойбеды и других на то, что необходимо воздерживаться от эксцессов и конфликтов с милицией потому, что в данном случае Ленсовет будет выступать не за изменение законов общества, а за соблюдение их. Законы нарушает президент СССР, а мы защитники законно избранной власти. Тогда же я впервые познакомился с Владимиром Владимировичем Путиным, который в качестве помощника А.А.Собчака сообщил мне, что хотя Анатолий Александрович улетел в Париж на встречу с Жаком Шираком, он тоже осуждает ввод войск в Прибалтику и не возражал бы против митинга. На митинге я выступал с требованием отставки правительства и предложил собрать чрезвычайную сессию Ленсовета. Вечером обзвонили депутатов. Наутро мы стали собираться в Большом зале. Я как старейшина вел собрание. Когда необходимое число подписей депутатов для созыва чрезвычайной сессии было собрано, я пригласил в зал Президиум Совета, который заседал в другом помещении, и уведомил его членов о решении депутатов. Решение о сессии было принято и созданы группы депутатов, которые должны были подготовить проекты трех решений: о действиях правительства СССР, о событиях в Прибалтике и о предотвращении подобного развития событий в Ленинграде. Сессия состоялась и транслировалась по телевидению на Москву и Прибалтику. Как стало известно позднее, это предотвратило введение в Ленинграде и некоторых других городах «особого положения», подкрепленного бронетранспортерами на улицах и площадях. Приказ об этом был уже подписан министром обороны Дмитрием Тимофеевичем Язовым 30 декабря 1990 года.
<...>
Я был в Ленсовете с 10 утра 19-го до вечера 22 августа, включая ночь с 20 на 21. Из событий тех дней для меня самые значительные, пожалуй, два – ключевая резолюция и поднятие нового государственного флага. Я был членом штаба по защите города и области от путчистов и функционировал соответственно. Я был против раздачи оружия депутатам для защиты Мариинского дворца в случае штурма. Я говорил: наше единственное оружие – это безоружный народ на площади. Эта позиция победила, мы ограничились присутствием 70 омоновцев. 20-го августа открылась совместная сессия горсовета и облсовета. Нужна была резолюция.
Александр Николаевич Беляев поручил мне войти в редакционную группу. Но у группы не было никаких идей, кроме как «просить Верховный Совет СССР, когда он соберется, осудить ГКЧП». Пришлось писать одному. Резолюция должна была быть подобием манифеста, т.е. определять позиции объединенных Советов по ключевым вопросам ситуации: удержать военных Северо-Западного округа от участия в путче, продемонстрировать перед городом, что Советам осталась верной милиция, что Советы контролируют некоторые газеты в городе, и, наконец, выразить доверие Президенту России Б.Н.Ельцину и Верховному Совету России, который должен открыться завтра, чему путчисты, по-видимому, будут пытаться помешать. Интонация резолюции должна была быть спокойная и властная. Думаю, мне это удалось: заканчивалась резолюция выражением благодарности милиции за поддержание порядка в городе. Ключевая же фраза была в предпоследнем пункте, который рекомендовал Президенту Ельцину и Верховному Совету России взять всю полноту государственной власти на территории России в свои руки. Это означало, говоря более поздним языком, предложение о выходе России из состава СССР.
А.А.Собчак, А.Н.Беляев и Ю.Ф.Яров познакомились с текстом резолюции лишь тогда, когда она была роздана депутатам обоих Советов. Я подсел к А.А.Собчаку и дал ему текст резолюции с вопросом: не будет ли у него замечаний. Фотография меня с Анатолием Александровичем, изучающим резолюцию, была потом в газетах. Анатолий Александрович долго молчал, потом неуверенно предложил пункт о «взятии власти» убрать. Я возразил на том основании, что городской Совет уже накануне сделал свой выбор и фактически принял эти формулировки. Он не настаивал. Я представил резолюцию Советам, и она была принята за основу. К сожалению, я не знал, что мое выступление передаваясь на город, ведь радио и телевидение до того было от нас отключено. Если бы знал о трансляции, я бы зачитал резолюцию городу.
Редакционная комиссия в лице Белякова (облсовет) и М.И.Пирогова (горсовет) так откорректировала ключевой пункт, что суть его исчезла. Но на следующий день, т.е. 21 августа в 10 часов, когда начиналась работа Верховного Совета, А.А.Собчак отправил мою резолюцию в Москву, но уже от своего имени, без Советов.
22 августа, когда передавали по телевидению митинг перед Белым домом с трехцветными флагами, я подготовил проект решения Председателя Ленсовета и мэра о спуске советского и поднятии российского флага над Мариинским дворцом и зданиях райисполкомов в 17 часов 22 августа. Передал А.Н.Беляеву и одновременно поручил В.В.Скойбеде подготовить полотнище флага для Мариинского дворца и подключить людей к подготовке операций поднятия флагов над райисполкомами. К 17 часам флаг был готов только один, и по команде А.А.Собчака депутат Виталий Валериевич Скойбеда спустил флаг РСФСР, а затем по второй команде поднял российский флаг над мэрией, Ленсоветом, Санкт-Петербургом.
(Автобиография Петербургского горсовета. С.116-118)
^ Галина Ивановна Баринова
Из интервью 2008 года:
Я была утверждена заведующей идеологическим отделом Ленинградского обкома КПСС в 1983 году и ушла в 1989. То есть этот весь период была на самой передовой, поскольку наш отдел оказался ответственным за все, что происходило. Именно наш отдел бывал на всех митингах, встречался со всеми нашими любимыми неформалами. Я говорю «нашими любимыми», потому что тогда они нам доставляли очень много хлопот. […]
Если вернуться к тем временам, ведь то, что получилось, произошло во многом оттого, что предательство – я это иначе не называю – шло сверху. Когда появился Горбачев, после невнятно говорящего и неуверенно шагающего Брежнева, все оживились: вот человек, который выступает без бумажки, который ярко говорит. В общем, были надежды очень большие. Первое яркое выступление Горбачева было у нас в Ленинграде. […] Мы его слушали с восторгом, а потом по привычке, которая у меня еще с институтских времен, я попыталась воспроизвести – что у меня осталось в голове, о чем же он говорил? И поняла, что ничего не осталось. Это было красиво, это был фейерверк, все было здорово, а о чем и зачем – непонятно. И он никого не слушал. У нас на Балтийском заводе была встреча, и там один из работников так прямо Горбачеву и сказал: «Что же вы все говорите, а нас не хотите послушать?». Его потом затюкали: «Как ты мог себя так вести, не по-ленинградски, неприлично!». Но в принципе человек был прав.
Я еще раз говорю, предательство шло сверху. Сходу меняют руководителей всех средств массовой информации. С «Правдой» происходит неизвестно что, появляется Коротич... Коротич тогда вообще герой дня был, «Огонек» писал черт знает о чем. И пошли материалы, которые люди с удовольствием читали, потому что привыкли: все официоз и официоз, а тут как свежим воздухом повеяло. А шло ведь очень много и вранья. […]
Пресса – это тоже моя епархия была, и вот каждую неделю, по понедельникам или по вторникам, собирались у меня в кабинете руководители всех наших городских газет. Я говорю: «Ребята, давайте ориентироваться. Идет вранье, значит, надо давать бой, значит, какие-то вещи должны быть объективные». А они мне все время внушали, в том числе покойный Андрей Варсобин (главред «Ленинградской правды», председатель ЛО Союза журналистов): «Пресса не формирует мнение, пресса отражает то, что происходит в жизни». Как это вам нравится? […]
– ^ Вы говорили, что предательство шло сверху.
– Да, совершенно точно. Смотрите, я с 83 по 89-й была заведующей отделом, это были самые сложные годы для идеологии. Нас за весь этот период всего один раз в Москве собрали на совещание. Мы приехали в Москву. У нас, что называется, земля под ногами горит, а там делает доклад заведующий отделом ЦК и в докладе он говорит примерно следующее: что такое агитаторы, что такое пропагандисты, как надо с ними работать, чем они отличаются. У меня был подготовлен текст выступления, я его в карман положила. И, очень хорошо помню, стала говорить: «Товарищи, у меня такое ощущение, что я бежала-бежала, уткнулась в стену, и дальше бежать некуда». Зал замер. «Потому что у нас происходит то-то и то-то, митинги каждый день, народ собирается. Мы должны отвечать на вопросы, а вы нам сегодня говорите о разнице между агитаторами и пропагандистами». […]
Митинги вдруг пошли везде и всюду. Обычно они были санкционированы и организованы партийными органами. Первый несанкционированный митинг провел студент университета, он потом стал журналистом. Он собрал студентов 1 марта, в день убийства Александра II, у Спаса-на-Крови, и они провели такой митинг. Мы с мужем пошли, поскольку недалеко живем, послушали. Ребята сами организовали – это же здорово.
Были какие-то вещи в нашей жизни, которые надо было поправлять, я не хочу сказать, что все было ах как здорово, все правильно. Я сама ставила вопрос и говорила первому <секретарю обкома>: «Слушайте, сколько времени мы еще будем президиум высаживать на сцене вот таким иконостасом?» Он: «Вы что?..» Я говорю: «Ну уже не вписывается, прошло то время». Какие-то вещи надо было менять. […]
Дальше пошли выборы, 1989 год. Я уже директор музея Ленина, но еще член обкома. Идет пленум обкома. И впервые говорят, что исполком не будет оплачивать Большой концертный зал в ленинские дни. Нет денег, из бюджета не дают. Говорят: с чего это мы должны оплачивать партийные мероприятия? В это время В.И.Харченко, начальник Балтийского морского пароходства, баллотируется в депутаты, ему нужна реклама. И он платит сумасшедшие деньги за трансляцию какого-то футбольного матча. Я к нему с трибуны в зале завода имени Карла Маркса обращаюсь: «Виктор Иванович, уж если вы оплатили трансляцию футбола, не возьмете ли на себя оплатить Большой концертный зал “Октябрьский”, чтобы мы могли провести мероприятия?». Вот уже и в головах директоров что-то пошло меняться. Уже каждый начал бороться за то, чтобы стать депутатом, чтобы раскрутить себя, а все остальное – ваши дела. Поэтому, конечно, очень сложно было работать.
– ^ Как выстраивались отношения с теми, кого называли «неформалами»?
– О, это целое движение. Саша Богданов – это был главный неформал в городе. Причем он откуда-то узнал мой домашний телефон. Он мне все время звонил и кричал: «Галина Ивановна! Меня арестовывают! Спасите!». Всегда, когда какие-то ситуации в городе возникали, в обком шли звонки. Вдруг поздно вечером звонок, звонит дежурный по ГУВД. Начальников он тревожить не может, знает, что это мои вопросы. «Галина Ивановна, толпа людей, возглавляемая Черновой, идет к Большому дому освобождать Сашу Богданова». Я говорю: «Хорошо, подумаю, что делать». Положила трубку и говорю мужу: «Ну, что? Пойдем Сашу Богданова выручать?». Потом отзваниваюсь, говорю: «Да пусть они там помитингуют». – «Да? Хорошо, есть». Но они такие безобидные были. Пошумели – ну и что?
Саша организовал стену… не стена плача была, а стена демократии, что ли? На Невском, там, где сейчас художники сидят. Он делал плакаты всевозможные, призывы. Они меня знали. И поэтому всегда ко мне обращались. Они по любому поводу готовы были митинговать. Это кайф был для ребят. […] У Саши круг ребят был, которые его поддерживали. Они с удовольствием листовки разносили, он издавал что-то. Он писал стихи, всю боль, что он видит и как видит, иногда мне их по телефону читал, долго-долго. У них такое серьезное движение было.
Что еще о перестройке могу сказать, к чести нашего города. У нас все прошло спокойно, по сравнению с другими городами, потому что было мудрое руководство. Вспоминается одна ситуация. Ю.Ф.Соловьев был в Москве на пленуме. В городе неформалами готовилось большое мероприятие – митинг на Исаакиевской площади. Решался вопрос, что делать: разрешать – не разрешать. Все говорят: запретить, не разрешать. Те, кто крутится все время среди митингующих, кто общается с неформалами, то есть те, кто в народе – это отдел пропаганды, от которого я выступаю, говорят: нельзя запрещать. Нас поддерживает комсомол и КГБ и милиция. Курков покойный был тогда еще на милиции, он говорит: «Я – генерал, если я отдам приказ, я должен буду довести его до исполнения. Я не хотел бы, чтобы нас здесь заставили стрелять».
Потом, уже при Гидаспове, у нас был очень большой митинг около СКК. И я помню, что за ним тогда вся страна с замиранием сердца следила. И настрой был такой, что если Ленинград поднимется, то поднимутся и другие города. Борис Вениаминович – прекрасный человек, великий ученый, но он никакой не политик. Он случайно стал первым секретарем, потому что был единственным, кто выиграл выборы. А как он выиграл – очень интересно. Он шел по Петроградскому району, а там впервые попробовали подключить кабельное телевидение. Оно было практически в наших руках, и вся агитация шла по кабелю. И Гидаспов единственный прошел и стал депутатом. Когда я уходила, это было после выборов, летом 1989 года, я Ю.Ф.Соловьеву так сказала: «Юрий Филиппович, считаю, что и вам пора уходить. Должна быть смена караула, мы сейчас одиозные фигуры, народ даже не будет разбираться. Может быть, новые силы что-то смогут сделать…».
Мы понимали, что сдерживать общественное движение уже невозможно. Все равно будут собираться, но подпольно. Родилась идея, чем их прятать, лучше дать им возможность собираться. Нужно людям дать площадку, куда их пускают и где они работают. Решили, что это будут ДК Ленсовета и ДК железнодорожников. Многие не знали всех обстоятельств и критиковали тогдашнего директора Дома культуры железнодорожников Кима Измайлова: вот, он пустил неформалов, и прочее. А это мы Киму сказали: у тебя должна быть площадка для работы неформальных объединений. И в ДК Ленсовета сказали: у вас должна быть площадка. Когда все стали ругать Кима, тогда мы признались, что это мы рекомендовали. В ДК Ленсовета собирался знаменитый клуб «Перестройка», из которого Греф, Чубайс и прочие все вышли… Кстати Чубайс очень просился, чтобы его взяли хотя бы внештатным инструктором райкома партии. Антонина Романова, которая была секретарем по идеологии Фрунзенского райкома, говорит: «Умолял, уговаривал». Просился, чтобы хотя бы общественником взяли. И ей потом говорили: «Вот взяла бы в свое время, он бы не был таким». […]
– ^ Как вы взаимодействовали с КГБ?
– Они нас информировали по каким-то вопросам. Мой зам по контрпропаганде все обобщал, готовил материалы. Мы имели от чекистов информацию, что собирается какая-то группа. А мы уже приняли решение, что лучше дать им возможность собираться. Постановлений по этим поводам не принимали. Были устные согласования. С теми, кто действовал закрыто, не мы работали, а органы. […]
– ^ Как вы переживали поражение на выборах 1989 года Соловьева и Герасимова?
– Соловьева вообще ведь подставили. Первые лица проходили по центральному списку, был центральный список КПСС на 100 человек. Мы были уверены, что кандидат в члены Политбюро, первый секретарь Ленинградского обкома наверняка в этот список должен попасть. На счастье Сашков, заворготделом, на всякий случай попридержал один округ – Невский. И когда мы узнали, что Соловьева в центральном списке нет, этот округ был задействован. Встреча с кандидатом была в ДК «Невский». Зал большой. Задавали вопросы в основном негативного характера. Конечно, Юрию Филипповичу было трудно. Во-первых, это были первые выборы, когда в бюллетенях была не одна фамилия, а несколько. Во-вторых, к партийным работникам предвзято относились. Я не помню, кому он проиграл. Партийный – это было такое клеймо, понятно было, что ни за что не выберут.
– ^ А как получилось так, что понятие «партийный» стало клеймом?
– Очень просто. Ведь на что работали все средства массовой информации? Все писали, какие гады партийцы.
– ^ Подождите, но ведь партия продолжала контролировать СМИ?
– Уже нет. До того была схема такая: если надо утвердить собкора газеты, редактор газеты появлялся сначала у заведующего отделом пропаганды, договаривался, потом – к секретарю по идеологии, потом выходил на уровень первого. В этот период редакторы прямиком пошли к первому, мы никого не видели и не слышали. […]
– ^ Расскажите о приходе в «Мемориал».
– Перед 19-й Всесоюзной партийной конференцией на заседание «Мемориала» пригласили в качестве делегатов меня, Ф.Н.Дмитриева, ветерана, и академика Александрова из КБ аналитического приборостроения. Мне, честно говоря, его времени было жаль, и я сказала: «Езжайте вы, занимайтесь наукой лучше». Но там интересно было. Ведущая, Елена Прошина из Лесотехнической академии, все не дает и не дает мне слова, а вопросов ко мне – гора записок растет. Академика я отпустила, а старик-ветеран, Федор Николаевич, говорит: «Я вас не оставлю одну, буду с вами до конца сидеть». Наконец мне дают слово, уже где-то в 12-м часу ночи. Один из первых вопросов: «Ваше отношение к Мавзолею Ленина». И я, начиная отвечать, говорю: «Я девушка честная…». Зал разразился хохотом. Продолжаю: «Я девушка честная, поэтому скажу так, как я думаю…». Я отвечаю на вопросы, зал хорошо меня слушает, потому что им надоели кухаркины выступления. Я им говорю: «Товарищи, ну, что мы? Уже поздно, пора расходиться, я считаю». Зал зааплодировал, встал, начали расходиться. Елена кричит: «Мы же документ должны принять, документ должны принять!..». Все ушли.
Беседу вела Т.Ф.Косинова