Перевод с французского Г. А

Вид материала

Документы

Содержание Носитель истины Они выражают признательность за те великие истины Утаенные предлоги Дополнении о связке на Полях Новом платье короля

Подобный материал:

• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 480.41kb.
• Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 4609kb.
• Конкурса на лучший поэтический перевод, 742.25kb.
• Перевод с французского языка с некоторыми сокращениями стеркина г. Я. и Бобкова, 2193.57kb.
• Источник: , 589.2kb.
• Книга: Д. Дидро. "Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин" Перевод с французского, 3481.71kb.
• "книга непрестанности осириса " 177, 7373.41kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4406.86kb.
• Курс французского языка в четырех томах, 4852.89kb.
• Честь израэля гау, 1808.36kb.

^

НОСИТЕЛЬ ИСТИНЫ

[646]

Первая публикация в Поэтике 21, 1975, спе­циальный номер, подготовленный Филиппом Лаку-Лабартом под названием Смешанные ли­тература и философия.


[647]

^ Они выражают признательность за те великие истины, которые он изрек пе­ред ними, — так как им открылось (о оп­ределитель истинности того, что не поддается определению!), что все, что он изрекал — истинная правда; — несмотря на то, что поначалу, как признаются эти славные люди, в них закралось подо­зрение, что в равной мере это же могло оказаться и обыкновенным вымыслом. По отвечает, что сам он никогда в этом не сомневался,

Бодлер.
^

УТАЕННЫЕ ПРЕДЛОГИ

Предположим, что психоанализ обнаружива­ется.

При том, что считается будто его обнаружили, только предположим, будто он обнаружился сам.

Когда он ищет, то, вероятно, что-нибудь обна­руживает.

Надо бы ограничить извращения в отноше­нии так называемой генеративной грамматики этими тремя-четырьмя высказываниями.

Итак, где? Где психоанализ, уже, всегда, где он обнаруживается?

То, в чем это обнаруживается, если это вообще обнаруживается, назовем текстом. Не только ради того, чтобы напомнить, что теоретическое или практическое отображение психоанализа (в тексте как «языке», в «произведении литературы», в «куль­туре», в «мифологии», в «истории религии, филосо­фии, литературы, науки, медицины», и т. д, в тексте как области «исторической», «экономической»,

[648]

«политической», «безотчетно-навязчивой» и т. д., в разнородной и раздираемой конфликтами канве отсрочки, в чем-то, поименованном универсаль­ным текстом, не ведающим границ) должно приве­сти к последствиям, которые невозможно не учи­тывать. А также с тем, чтобы определить, к какому виду отнести один конкретный вопрос.

Если только не углубляться при этом в своеоб­разную логику: вид заключает в себе род.

Например: что происходит с психоаналити­ческой расшифровкой какого-либо текста, когда он, дешифруемый, уже объясняется сам по себе? Когда он высказывается красноречивее, чем сам расшифровщик (долг, признаваемый Фрейдом неоднократно)? И особенно, когда он, сверх то­го, вписывает в себя сцену расшифровки? Когда он прилагает больше стараний в постановке сце­ны и доводит аналитический процесс до своего последнего слова, например истины?

Возьмем, к примеру, истину. Но истина, слу­жит ли она примером? Что происходит — и о чем идет речь? — когда текст, например, литера­турный вымысел — но разве это пример? — вы­водит на сцену истину? Когда он выделяет в ней аналитическое содержание, навязывает свою по­зицию аналитику, показывает, как он доискива­ется до истины, и даже находит ее, держит речь об истинности текста, затем произносит испо­ведь об истине в целом, об истине из истин? Что же это за текст такой, если он способен на по­добную сцену? и при этом тверд (Fort) в своем намерении отобразить аналитическую суетли­вость не в ладах с истиной?

Такой выход текста за предписанные ему рам­ки не дает нам полного представления о мастер­стве автора, и еще меньше о смысле вымысла. Су­дя по всему, это, очевидно, естественное прояв-

[649]

ление энергичного характера. И истина сыграет в этой постановке свою партию, ту самую часть, изъятую философом или аналитиком из глуби­ны более мощных партитур.

В качестве притчи или параболического предлога, ради того только, чтобы вначале огла­сить вопрос с поправкой на некий коэффициент усилителя истины, я открываю Traumdeutung почти на самой середине.

Обращаясь к истории вытеснения, начиная от Царя Эдипа и до Гамлета, стирая все различия между: 1. «Эдипом», 2. легендой и 3. трагедией Со­фокла, Фрейд выводит следующее правило: ко «вто­ричной переработке материала» (sekundären Bearbeitung des Stoffes) относится все то, что не со­ставляет в тексте семантического ядра из двух «ти­пичных сновидений», которые он выделяет (кро­восмешение с матерью и убийство отца), все то, что чуждо абсолютной наготе такого сновиден-ческого содержания. Формальные отличия (ина­че говоря, текстовые), которые появляются как бы извне, чтобы присвоить эту семантическую структуру, в данном случае «Эдип», относятся, та­ким образом, ко вторичным обработкам. Напри­мер, когда в Царе Эдипе разглядели трагедию судьбы, конфликт между смертными и богами, теологическую драму и т. д., за главное было при­нято то, что осталось на виду, внешняя мишура, одежда, маскарадный костюм, добавленная к соб­ственно Stoff ткань, все, что призвано скрывать за этим наготу.

Обнажение этой Stoff, вскрытие семантичес­кого материала, таким было бы завершение ана­литической дешифровки. Обнажая смысл среди формальных маскировок, докапываясь, слой за слоем до первичного содержания, он извлекает его из-под вторичных переработок.

[650]

Обнаженность смысла, завуалированного фор­мами вторичной переработки, чем не метафора? Или это уже метафора метафоры? Метафора, что­бы не сказать метафоричность? Вот, например, Бу-хур, цитируемый Кондилаком в Искусстве сочи­нять: «Метафоры это или вуали, настолько про­зрачные, что позволяют видеть то, что они скрывают, или маскарадные костюмы, под которы­ми мы узнаем тех, кто в них выряжен».

После противопоставления семантического (первичного) содержания и формальной (вто­ричной) переработки Фрейд, между прочим, от­сылает нас к тому, что он говорил выше об эксгибиционистских снах: «Остаток их формирования (Ihre weitere Gestaltung) происходит, отталкиваясь от вторичной переработки материала, подвер­женного презрительным насмешкам, который стремится сделать их пригодными для теологиче­ских целей. (Материал об эксгибиционистских сновидениях, стр. 206)».

Эксгибиционизм, обнажение, раздевание, девуалирование, в общем, понятно, к чему все подводится: это метафора истины. С таким же успе­хом можно сказать метафора метафоры, истина истины, истина метафоры. Когда Фрейд собира­ется раскрыть первоначальный Материал, спря­танный под маскарадным костюмом вторичной переработки, тем самым он уже предвидит исти­ну текста. В таком случае этот текст, начиная со своего первоначального содержания, будет под-порядочен обнаженной истине, а также истине, как обнаженности.

Та подглава, к которой нас отсылает Фрейд, очень короткая: четыре страницы. Он трактует некоторые сновидения о стыде или смущении (Vertegenheitstraum). Сновидец не знает, куда деть свою наготу (Nacktheit). Эти несколько страниц

[651]

содержат от двух до четырех литературных ссы­лок. От двух до четырех, потому что всякий раз речь идет об одном «первом» тексте, вновь повто­ренном и трансформированном «вторым»: Гомер Келлером, Андерсен Фулдой, и этот факт, как и ис­пользование в подтверждение своих выводов ли­тературного материала, со стороны Фрейда не вызывает при этом никакого вопроса.

Сны о наготе, таким образом, вызывают чувство стыдливости или стыда (Scham). Они становятся «типичными» лишь с момента их ассоциирования со стеснением, со смущением, с неловкостью. Это «ядро их содержания» впоследствии может подой­ти к любому виду трансформации, переработки, перенесения. Нагота дает место субститутам. Недо­статок одежды, раздевание (Entkleidung, Unbekleidung) перемещается на другие атрибуты. То же са­мое, типичное ядро создает сновидение отставно­го офицера, выброшенного на улицу, без сабли, без галстука, одетого в штатские брюки в клетку. Все примеры, предложенные Фрейдом касаются мужчин, мужчин, выставляющих напоказ недоста­ток фаллического атрибута, скорее огорченных этой эксгибиционистской деятельностью. Говоря точнее: нагота не выставляет напоказ пенис или его отсутствие, но отсутствие фаллоса как атрибу­та, замещающего возможную ущербность, отсутст­вие колоссального двойника. Таким образом, вы­рисовывается некая цепочка: истина-женщина-разоблаченная-кастрация-стыдливость. Шребер: «Кроме того, хорошо известно, что если мужское сладострастие легко возникает при виде женской наготы, в обратном же случае, что касается женско­го сладострастия, то если оно и возникает при виде обнаженных мужских достоинств, то в очень сла­бой степени, к тому же женская нагота с одинако­вым успехом возбуждает оба пола».

[652]

Другой типичный инвариант: контраст между невыносимым стыдом сновидца и внешним без­различием окружающих. Сновидец один ощуща­ет себя обнаженным, и в этом он одинок Вот, го­ворит Фрейд, что «дает пищу для размышления». Все происходит так, как если бы две части, два «от­резка» (Stucke) плохо стыковались бы друг с дру­гом в сновидении. Окружающие должны бы смот­реть, насмехаться, ругаться, но они не делают это­го. При этом сновидцу, должно быть, повинуясь собственному желанию, удалось превозмочь не­кую силу или влечение. Единственное, другое вле­чение, эксгибиционистское, остается и хранит свою силу (Macht). Типичным в этом сновидении является именно это «противоречие». Чтобы опи­сать его и объяснить, Фрейд нуждается в примере, в литературной иллюстрации того, что он назы­вает «любопытным свидетельством», которым, так уж случилось, мы «располагаем» (Wir besitzen ein interessantes Zeugnis dafür). Мы располагаем любо­пытным свидетельством: это жест, слово, от Бенвениста, ссылающегося на категории Аристотеля, которые пришлись весьма к месту в подтвержде­ние его доказательства.¹ У нас будет другой при­мер подобного иллюстративного ликования, при котором трактуется сам элемент своей «науч­ной» речи в качестве замечательной парадигмы, которая в ней содержится и удачно приходится к месту для назидательной речи. Чаще всего в фор­ме басни, истории или сказки. «Это действитель­но глубина (Grundlage) сказки (Märchen), которая всем нам хорошо известна в версии Андерсена (Новое платье короля) и поэтическую адаптацию которой совсем недавно развил Л. Фулда под на-

¹ Я пытался анализировать схему и все, что связано с этим процессом в ^ Дополнении о связке на Полях.

[653]

званием Талисман. Сказка Андерсена рассказыва­ет нам историю двух мошенников, ткущих для ко­роля драгоценную ткань, для платья, которое мо­гут видеть только честные и преданные поддан­ные. Король выходит в невидимом платье, и все, напуганные таинственной силой этой ткани, ко­торая ставит их перед испытанием, делают вид, что не замечают наготы короля.

«Но так обстоит дело в ситуации с нашим сно­видением. Не так уж смело будет предположить, что недоступное пониманию содержание сна (der unverständlche Trauminhalt) побуждает искать Ein-klridung [слово, чье значение здесь как никогда ем­ко: французский перевод говорит «басня», умень­шая метафоричность, именно ту, которую я хочу отметить здесь и которую Фрейд уже начал сти­рать], маскарадный костюм [одежда, которая скрывает и изменяет облик], в котором ситуация, воспоминание о которой еще свежо, обогащается смыслом (sinnreich). Таким образом, эта ситуация лишена (beraubt) своего первоначального значе­ния (ursprünglichen Bedeutung) и становится при­годной для употребления в посторонних целях. Но мы установим, что подобное непонимание сновиденческого содержания, посредством со­знательной мыслительной деятельности второй психической системы происходит нередко, и в этом необходимо признать фактор (Faktor) окончательного формирования сна».

Итак, Фрейд дает ключ к «переписке» (Umdeu­tung): «Мошенник — это сон, король — это сам сновидец, и морализаторская тенденция [стыдли­вость тех преданных подданных, кто не может или не хочет видеть наготы короля] выражает расплывчатость понятия, охватывающего в скры­том содержании сновидения запретные желания, обреченные на вытеснение. Ассоциации, которые


[654]

я установил, анализируя такого рода сновидения у страдающих неврозами, не оставляют по этому поводу никаких сомнений, в основе сновидения лежит некое воспоминание раннего детства. Если и бывало, что мы представали недостаточно оде­тыми (in mangelhafter Bekleidung) как перед взора­ми наших родителей, так и перед посторонними, прислугой, посетителями, то это было в нашем детстве и мы не стыдились своей наготы.* (Замет­ка Фрейда).

Фрейд не обращает никакого внимания на не­стыковку в тексте, на структурное усложнение, окутывающее его речь. Она-то непременно должна прийтись к месту.

О чем он высказывается с самого начала? О том, что литературный рассказ — это некая вторичная переработка, и на этом основании, Einkleidung, это его слово, представляет собой формальную одеж­ду, покрытие, переодевание некого типичного сно­видения, его первоначального и инфантильного содержания. Сказка скрывает или маскирует наготу Stoff. Как все рассказы, как все вторичные перера­ботки, она прикрывает наготу.

Итак, какова же природа этой обнаженности, которую она скрывает таким образом? Это при­рода наготы: сам сон о наготе и его основное ощущение, стыдливость. Поскольку природа на­готы способна таким образом вуалироваться/де-вуалироваться, то это значит, что нагота не при­надлежит природе и что ее истина заключается в стыдливости.

Скрытая тема в ^ Новом платье короля, это про­сто скрытая тема. То, что формальная, литератур-

* Но в сказке тоже появляется ребенок, именно малень­кий ребенок неожиданно вскрикнул: «Но на нем, дей­ствительно, ничего нет»

[655]

ная, вторичная Einkleidung вуалирует или, наобо­рот, раскрывает, это сновидение о вуалирова­нии/раскрытии, это единство завесы (вуалирова­ние/раскрытие), переодевания и обнажения. Такое единство находится в нерасторжимой структуре, представленной в форме наготы и невидимой одежды, ткани — видимой для одних и невидимой для других, наготы, одновременно незамечаемой и выставляемой напоказ. Одна и та же ткань прячет и показывает сновиденческий Stoff, и с таким же ус­пехом истину того, что существует без вуали. Если брать в расчет приравненность более, чем метафо­рическую вуали, текста и ткани, текст Андерсена — это текст в тему. Точнее — определение текста как вуали в пространстве истины, сведение текста к движению aletheia. Он выставляет крупным пла­ном текст Фрейда, когда тот объясняет нам, что текст, например текст сказки, это Einkleidung о на­готе сна, о наготе. То, что Фрейд сообщает о вто­ричной переработке (объясняющей текст Фрей­да), уже находится в поле зрения и заранее пред­ставлен в объясненном тексте (сказка Андерсена). И он, в свою очередь, описывает аналитическую сцену, позицию аналитика, формы его речи, метафоро-концептуальные структуры того, что он ищет, и того, что он находит. Один текст находится в другом.

И что же, при этом не скажется никаких раз­личий между обоими текстами? Разумеется, раз­личия будут, и немало. Но их взаимопричаст­ность, вне всякого сомнения, являет собой гораз­до более запутанную картину, чем можно подумать. Скажут, что текст Фрейда имеет значе­ние или претендует на научность, это не литера­турный вымысел. Но что принимается за решаю­щее для подобного суждения? Его очевидность не кажется подтвержденной ни с формальной,

[656]

ни с семантической точки зрения. Можно будет сказать, что их содержание равноценно, в них повествуется об одном и том же. Что касается «формы» изложения Фрейдова текста, то его можно отнести к традиционной научной речи, в той же мере, как и к жанру вымысла в устояв­шемся значении. Traumdeutung, соотносится ли он с Новым платьем как изложение некого зако­на с описанием особого случая его применения? Но здесь особым случаем является сам язык, само событие исчезает в вуалях, сопровождаемое на­укообразными выражениями (король, закон, ис­тина, нагота, и т. д.).

При желании отличить науку от вымысла в ко­нечном итоге придется прибегнуть к критерию истины. Необходимо спросить себя, «что же та­кое истина?» и тогда, по ту сторону отношений соответствия или homoiosis, мы очень быстро вернемся к значению раскрытия, разоблачения, обнажения того, что существует таким, как есть, в своем бытии. И кто тогда отважится заявить, что Платье не выдвигает на передний план саму истину? возможность проявления истины в виде обнажения? обнажения короля, господина, отца, подданных? И если бы стыд перед обнажением имел сколько-нибудь общего с женщиной или с кастрацией, фигура короля сыграла бы здесь абсолютно все роли.

Итак, «литература» может произвести, вывес­ти на сцену и вперед нечто вроде истины. А зна­чит, она более могущественна, чем истина, на ко­торую она способна. Поддается ли себе подоб­ная «литература» прочтению, проникновению вплоть до расшифровки с помощью психоана­литических схем, являющихся следствием того, что она сама производит? Обнажение обнаже­ния, такое каким его предлагает Фрейд, обнаже-

[657]

ние мотива наготы таким, каким он будет после вторичной переработки или переодевания (eingekleidet) с помощью сказки Андерсена, кото­рая, в свою очередь, заранее будто бы выставила напоказ/раскрыла в изложении, которое больше не относится к пространству, в котором можно выделить истину. Исходя из глубинной структу­ры подлежащего определению, это пространст­во перегружено возможностями для подтасовок. Аналитическая сцена, обнажение и удаление на­носного Einkleidung, Новое платье короля вос­производят ее в сцене написания, которая разоб­лачает, не высказывая этого открыто, главный смысл, господина смысла, короля истины и ис­тину короля. Психоанализ обнаруживает для се­бя — все, что он обнаруживает — в тексте, кото­рый он расшифровывает. Больше, чем он сам из себя представляет. Какими же будут последствия этого для истины и для текста? Во что же мы во­влечены?