Н. В. Крушевский и И. А. Бодуэн де Куртенэ 114

Вид материала

Документы

Содержание Требования к описанию языка Охват системы языка Фонетические исследования

Подобный материал:

• И. А. Бодуэн де Куртенэ и современное ему языкознание, 264.07kb.
• Катречко С. Л, 360.53kb.
• Де Соссюра, неоднократно писали И. А. Бодуэн де Куртенэ, Л. В. Щерба, Л. П. Якубинский, 703.06kb.
• И. А. Бодуэн де Куртенэ, создавая теорию фонем, трактовал фонологические единицы как, 324.75kb.
• Для приобретения полной версии работы щелкните, 18.75kb.
• Вісник львів. Ун-ту visnyk LVIV univ. Серія хім. 2004. Вип. 44. С. 107-114 Ser. Khim., 149.48kb.
• Санкт-петербургский филиал, 211.23kb.
• Лекций: 24 Практических: 0 Лабораторных 10 Вариационные методы в механике деформируемого, 18.67kb.
• Постановлени е, 84.61kb.
• 11 года к уровню января-июля 2010 года составил 106,9% (для сравнения: в Тамбовской, 22.18kb.

Вторым источником нормы могли быть сами грамматики: Панини, Сибавейхи, Присциан и др. — правильным считалось то, что либо полу­чается в результате применения хранящихся там правил (Панини), либо зафиксировано в грамматике (Сибавейхи, Присциан). При этом могли возникать противоречия между первым и вторым источниками норм, например между латынью перевода Библии и латынью, отраженной у Присциана.

Грамматика Панини как источник норм имела значительную спе­цифику, связанную с общей спецификой индийской традиции. Хотя ко времени создания этой грамматики существовали Веды и другие священ­ные тексты, норма не бралась непосредственно из них. Вопрос о том, ка­кой этап развития санскрита отражен у Панини, до сих пор служит предметом споров среди индологов; нет ни одного текста, который абсо­лютно соответствовал бы Панини по языку. Поскольку данная грамма­тика была порождающей по характеру (см. ниже), нормативность оказы­валась своеобразной: в норму входило все то, что могло порождаться на основе правил Панини; те же формы, которые не выводились из правил, автоматически отбрасывались. Такой подход исключал обсуждение воп­росов нормы, которое было весьма интенсивным в других традициях, особенно в европейской и арабской.

Наконец, третий источник нормы мог заключаться в выведении нор­мы из реального функционирования языка. Так можно было, конечно поступать лишь тогда, когда нормированный язык не слишком отличался от разговорного; например, в средневековой Европе или Японии времен формирования традиции он был исключен. Однако в поздней античности и у арабов, а затем вновь в Европе с XIV—XV вв. данные проблемы стано­вились актуальными.

Для арабов нормой было все то, что имелось в Коране. Однако что-то там неизбежно отсутствовало; помимо отсутствия тех или иных нужных слов там, например, то или иное имя могло по случайным причинам фик­сироваться не во всех падежах. Вставала проблема дополнения нормы. По мнению арабских ученых, носителями наиболее чистого (т. е. наиболее близ­кого к Корану) языка считались кочевые (бедуинские) племена, меньше всего испытавшие влияние культур и языков других народов. Недостаю­щие в тексте Корана слова и формы могли включаться в норму из речи представителей этих племен. Так поступал еще такой сравнительно по­здний автор, как Ибн Джинни, у которого существовала целая методика строгого отбора хороших информантов. К наблюдению за обиходом при­бегали и в античности.

Помимо наблюдения за речью со стороны в качестве информанта мог выступать и сам грамматист, который мог конструировать недостаю­щие формы и даже слова сам (конечно, это понималось не как создание чего-то нового, а как реконструкция изначально существующего, но не­известного). Главным способом такого конструирования служила ана­логия, или установление пропорции. В Греции этот метод был заим­ствован из математики, существовал он и у арабов. В обеих традициях шли споры по вопросу о его применимости. В античности они получили характер дискуссий между аналогистами и аномалистами. Эти споры шли несколько веков, и в них участвовали многие авторы (даже Юлий Цезарь написал труд об аналогии), они отражали различие общетеоре­тических концепций. Аналогисты основывались на представлении о языке как системе четких правил, в идеале не знающих исключений; большинство александрийских грамматиков и Варрон были аналогис­тами. Их противники аномалисты во главе с Секстом Эмпириком под­вергают такие правила сомнению. Они считали, что все в языке случай­но, а норма может быть выведена только из живого обихода, который не подчиняется никаким правилам. Аналогичные дискуссии были и в арабском мире, причем басрийская школа, включая Сибавейхи, сходи­лась с аналогистами, а куфийская — с аномалистами. Иногда, как у Ибн Джинни, устанавливалась иерархия двух способов дополнения нормы, причем учет речевого обихода хороших информантов ставился на пер­вое место.

Оба данных принципа — установление нормы через наблюдение над обиходом и сознательное конструирование нормы по аналогии — исчезли в Европе в раннее средневековье и возродились в эпоху создания национальных литературных языков, также нередко конфликтуя друг с другом.

Нормативная деятельность стремилась сохранять язык неизмен­ным, хотя на деле это не всегда бывало так. Например, в Японии строго следили за тем, чтобы в бунго не попадали грамматические формы раз­говорного языка, однако реально многие грамматические формы бунго, сохранявшиеся в грамматиках, исчезали из языка; в текстах на бунго, написанных в начале XX в., употреблялось не более трети суффиксов и окончаний старого языка, что вело и к изменению значения оставшихся показателей. Преобладающим порядком слов в классической латыни, как и в других древних индоевропейских языках, был порядок «подле­жащее — дополнение — сказуемое», однако позднесредневековые схола­сты, в том числе модисты, считали «естественным» и «логическим» порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение». Этот порядок стал преобладающим в разговорных языках Европы того времени и, безуслов­но, и в той латыни, на которой говорили и писали схоласты.

В целом же нормативный подход независимо от степени созна­тельности отношения к норме играл ведущую роль в любой традиции. Исключение, может быть, составляли греческие ученые раннего перио­да, до Аристотеля включительно, когда к вопросам языка обращались более из естественного любопытства, чем из желания нормировать греческий язык. Но тогда не отделенная от философии грамматика на­ходилась в зачаточном состоянии. Позже даже отделенные от непосред­ственно практических целей философские грамматики позднего средне­вековья исходили из представлений о «правильном», соответствующем логике, и «неправильном» языке. Точка зрения, полностью отвлекаю­щаяся от проблемы нормы, была окончательно выработана лишь нау­кой XIX в. (см. раздел о А. М. Пешковском в главе, посвященной совет­скому языкознанию).

^ ТРЕБОВАНИЯ К ОПИСАНИЮ ЯЗЫКА

Здесь будет идти речь о ряде вопросов, связанных с тем, как построе­но описание. Это построение бывает основано на принципах, иногда прямо формулируемых, как принцип простоты в индийской традиции, но часто даже не осознаваемых. В этом плане самая специфичная из всех — индийская традиция, а все другие относительно схожи. Веро­ятно, такое различие связано с тем, что индийцы (по крайней мере, в эпоху создания и расцвета традиции) имели дело с устной речью и создавали труды в устной форме, тогда как для других народов основу языка составляли письменные тексты, а сами традиции имели пись­менный характер.

Грамматика Панини имела порождающий характер, ориентирован­ный на синтез текстов, на преобразование смысла и исходных единиц в текст. Конечно, Панини ориентировался на какие-то тексты, наблюдая над которыми он вывел описываемые закономерности, однако этот этап анализа в грамматику не включался. В самой же грамматике имелся набор исходных единиц — корней и аффиксов; отдельно предлагались и фонетические правила построения этих единиц из единиц фонетики — звуков. Основная часть грамматики заключалась во множестве правил разного типа, в соответствии с которыми на выходе получались канони­ческие тексты.

Другим же традициям был свойствен аналитический подход, достаточно естественный, если перед исследователем не текучее мно­жество устных текстов, а определенный и обычно фиксированный на­бор текстов, которые уже записаны. В таком случае текст — исходная данность. Задача языковеда — проанализировать эти тексты, разбить их на единицы, выявить значения этих единиц, их взаимоотношения и т. д. При таком подходе задача построения текстов или каких-то их фрагментов либо не ставится, либо ставится лишь как дополнительная (создание форм по аналогии в европейской и арабской традициями). В Европе такая задача выделялась начиная с античности в особую дисциплину — риторику — с иными, гораздо менее жесткими прави­лами. Как уже говорилось, во всех этих традициях существовал более или менее строго определенный набор исходных текстов. В Европе аналитический подход позднее распространился на все направления лингвистики до структурализма включительно и господствовал до второй половины XX в.

Особенности индийского подхода видны и в некоторых других прин­ципах. Порождающий характер правил тесно связан с представлением о языке как о закрытой системе, строго исчерпывающейся правилами; если в Европе такое представление возникло не ранее конца XIX в., то у Панини оно было на много веков раньше. У Панини очевидно стремление к закры­тым спискам элементов, почти не допускающим указаний типа *и т. д.». Тем самым излишне и обсуждение проблем нормы. Если же исходен набор текстов, то язык естественно воспринимается как открытая система, в которой всегда может найтись что-то неучтенное. Даже если имеется канонический набор текстов (Коран, Библия), не предполагается, что в язы­ке есть только те слова, которые там зафиксированы. Закрытость перечня допускается лишь для элементарных единиц языка: звуков, слогов (не во всех традициях, см. ниже), букв при алфавитном и компонентов иерогли­фов при иероглифическом письме. Все более протяженные единицы (вклю­чая целые иероглифы) приводятся в виде открытых списков. Если Пани­ни стремился перечислить все исходные корни, то ни один европейский, арабский или китайский словарь не претендовал на охват всех слов язы­ка. Также при описании грамматических парадигм речь шла лишь о выделении всех типов склонения или спряжения, но не о перечислении всех слов, принадлежащих к каждому типу (если, конечно, класс достаточ­но велик).

Открытость описываемой системы и ориентация на анализ ведут к тому, что для описываемых явлений необходимо или, по крайней мере, желательно текстуальное подтверждение, свидетельствующее о соответ­ствии описания норме. Недаром в разных традициях, от европейской до японской, и в грамматиках, и в словарях такое место занимают иллю­стративные примеры. В то же время у Панини вовсе нет примеров, что европейским ученым прошлого века казалось недостатком. Однако если тексты — не исходная данность, а итог применения правил, то подтверж­дающие примеры просто не нужны.

Порождающий характер индийских грамматик вел и к упорядоче­нию правил. У Панини порядок правил был значим: то или иное пра­вило имело смысл лишь на определенном этапе синтеза, до или после тех или иных других правил. При аналитическом подходе такое стро­гое упорядочение правил обычно не было необходимо. Оно появилось лишь в лингвистике XX в., по-видимому, не без индийского влияния.

Только в индийской традиции наблюдалось стремление к простоте и краткости правил, прямо формулируемое. Это свойство наиболее явно связано с устной формой существования лингвистических текстов: чем правила короче и компактнее, тем легче их выучить наизусть. В совре­менных изданиях грамматика Панини занимает несколько десятков страниц. Если же лингвистический труд пишется, то, наоборот, его боль­шой объем обычно считается достоинством: ср. состоящую из 18 томов грамматику Присциана и столь же пространные труды японских фило­логов XVIII—XIX вв. Столь же велики и считающиеся лучшими словари. Объем исследований значительно увеличивался, в частности, из-за необ­ходимости приводить большое количество подтверждающих примеров.

^ ОХВАТ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА

В традициях разным может быть как охват письменной и устной форм языка, так и охват разных ярусов языка: фонетики, грамматики, лексики.

Хорошо известно, что у многих народов не различались звуки и буквы. В столь разных и связанных с непохожими друг на друга письмен­ностями традициях, как европейская и китайская, одинаково именова­лись первичная фонетическая единица и письменный знак. Однако лишь отчасти верно традиционное мнение о том, что в лингвистических тради­циях звучание рассматривалось сквозь призму написания. Почти во всех традициях, кроме китайской, фонетика была развита сильнее, чем грамма­тология (раздел лингвистики, изучающий письменные знаки). Какие-то классификации звуков были везде, но классификации букв за редкими исключениями нигде не производились. И это понятно: по-видимому, знаки алфавитного письма функционируют в сознании как единое целое, и выделение их компонентов, теоретически возможное, не имеет практи­ческого смысла. Иное дело — признаки звуков вроде звонкости-глухости, до какой-то степени имеющие психолингвистическую реальность.

Другая ситуация лишь в китайской традиции, единственной из раз­витых, которая основана на иероглифике. Вплоть до II—III вв. н. э. китай­ских ученых интересовали лишь значение и написание иероглифов, но не произношение слов. Разработанный анализ иероглифов у Сю Шэня по­явился раньше, чем первые описания фонетики. Безусловно, сложность структуры китайских иероглифов требует умения членить их на части и составлять из частей. Соответствующее учение в готовом виде вошло и в японскую традицию.

Рассмотрение устного языка сквозь призму письменного проявляет­ся в ряде традиций (европейская, арабская, японская) на другом уров­не: могли фиксироваться чисто орфографические различия, не связан­ные с произношением, но игнорировались не отраженные на письме произносительные различия. Для многих культур письменный текст казался наиболее важным и значимым.

Во всех традициях существовала фонетика, но уровень ее разви­тия был различным. Наиболее развита она была в Индии и в арабском мире, где она имела наибольшее практическое значение. Там и там надо было сохранять каноническое произношение. Каждой из тради­ций были присущи свои особенности: у Панини и других индийских авторов классификация звуков отделялась от всего остального, в араб­ской же традиции (как и в античной) фонетика объединялась с мор­фологией. В Европе также фонетика вплоть до XIX в. включалась в грамматику, но уровень ее развития был ниже, чем у индийцев и ара­бов. В Европе приоритетной была задача обучения чтению и письму, а произносительной норме обычно не обучали; если существовали об­щие для всего мусульманского мира традиции произнесения вслух текста Корана, то общеевропейских традиций канонического произно­шения для текста Библии никогда не существовало. Поэтому описа­ние фонетики в Европе вплоть до конца XIX в. было не столь деталь­ным, как в арабской и индийской традициях. Недостаточно развитой была фонетика и в дальневосточных традициях, где, видимо, сказывал­ся характер письменности. Фонетические изыскания в этих странах, развивавшиеся в разное время, были направлены на выяснение фоне­тических сходств и различий, существовавших во время создания пре­стижных памятников. Сами же фонетические свойства, кроме рифм и тонов в Китае, не представляли для китайских и японских ученых особого интереса.

Степень развития грамматики в традициях также неодинакова. Здесь явно прослеживается связь со строем языка. Большинство традиций, кроме китайской, связаны с языками, имеющими богатую морфологию. Сама морфология могла пониматься по-разному, но всегда требовала под­робной фиксации. Поэтому центральное место грамматики, прежде всего морфологии, в самых разных традициях закономерно. Именно поэтому в Европе термин «грамматика» поначалу означал изучение языка вообще, а позднее приобрел современное значение. Столь же важна морфология у арабов и индийцев. Японская традиция может рассматриваться как са­мостоятельная именно потому, что там была разработана собственная морфология.

Принципиально иное положение в Китае. Здесь не было необходимо­сти выделять грамматику в особую дисциплину и создавать особый вид описания. В китайском языке нет словоизменения и грамматической аффиксации, а грамматические исследования помимо синтаксиса сводят­ся к изучению служебных («пустых») слов. Как уже упоминалось выше, такие элементы изучались в Китае в рамках лексикографии и составля­лись их особые словари. Впрочем, включение предлогов, союзов, частиц в словарь вполне традиционно и в Европе; даже в составе грамматик тради­ционный способ их описания — перечисление списком с толкованием значений, т. е. словарный способ. Только в Китае таким образом описы­валась вся грамматика (кроме оставшегося не описанным синтаксиса). Первая написанная в Китае грамматика китайского языка появилась лишь в 1898 г. под европейским влиянием.

Неравноценное место занимают в традициях и исследования лек­сики. Исключительно велика роль словарей в Китае. Большое число иероглифов, превосходящее возможности человеческой памяти, требова­ло еще в древности создания иероглифических словарей, а характер письменности требовал толкования иероглифов. Китайские способы описания лексики господствовали и в Японии. Из народов, применяв­ших фонетическое письмо, очень интенсивно изучали лексику арабы. Возможно, это было связано с ролью, которую играло толкование Корана в арабской культуре; все словоупотребления этого памятника были еще в первые века существования традиции полностью каталогизированы. В Индии словарная традиция сложилась позже, чем грамматическая (словарь в отличие от грамматики плохо приспособлен для устной пе­редачи), однако на более поздних этапах развития традиции лексиког­рафическая работа интенсивно развивалась. Наконец, в европейской традиции также грамматики появились раньше, чем словари, а лексико­графическая деятельность весьма долго была недостаточно развита. Ан­тичные и средневековые филологи составляли глоссы, то есть толкова­ния непонятных слов в памятниках. Идея же словаря как полного описания всей лексики языка появилась в Европе лишь с XVI—XVII вв.

Особое место во всех традициях занимала семантика. Она привлека­ла к себе внимание прежде всего в двух связанных между собой аспектах. Во-первых, это этимология в указанном выше смысле, т. е. выявление правильного, неиспорченного облика слов и выяснение помогающих найти такой облик связей между словами. Этимологизирование во всех тради­циях поразительно сходно.

Во-вторых, многие традиции искали причинные связи в процессе именования, пытались выявить природные свойства предмета или явле­ния, которые потребовали назвать его именно таким способом, использо­вать в слове с соответствующим значением те, а не другие звуки. Как и этимология, такие исследования были тесно связаны с представлением о своем языке как единственном правильно отражающем природу вещей. Хорошо известен диалог Платона «Кратил», где его участники ведут спор о том, насколько имена людей и предметов отражают их природные свой­ства. Разные участники диалога высказывают как точку зрения о при­родной связи между названием и сущностью обозначаемого, так и обрат­ное мнение об отсутствии такой связи. Диалог показывает, как в Древней Греции занимались этимологизированием и семантизированием; он также свидетельствует и о том, что не всех убеждали такие рассуждения. Мне­ние самого Платона на этот счет остается из диалога неясным, и исследо­ватели спорят в связи с этим. Другой же крупнейший философ Древней Греции — Аристотель прямо говорил о произвольности связи между звучанием и значением слова. Тем не менее точка зрения об их «есте­ственной » связи (так называемая платоновская) существовала в Европе очень долго.

Подобные идеи существовали и в других традициях. На них были основаны упомянутые выше «исправления имен» в Китае (например, если правление императора было несчастливым, девиз правления объяв­лялся «неправильным» и изменялся). Самая изощренная методика вы­явления таких связей существовала у арабов, особенно у Ибн Джинни. Он исходил из того, что исконную связь с теми или иными понятиями имеют не отдельные звуки, а комбинации из двух или трех согласных независимо от их порядка. В связи с этим он пытался открыть семан­тические связи между словами, где в разном порядке имеются одни и те же корневые согласные. Японские же этимологи пытались выявить общее значение у каждой моры.

Каждый конкретный подход имел особенности, связанные, в частно­сти, со строем изучаемого языка, однако во всех традициях считали, что имена даны вещам не случайно и что, познавая значение слов, можно познать качества того, что ими обозначено. Такие исследования, иногда именуемые «большой семантикой», могли дополняться «малой семанти­кой»: изучением синонимии, перифразирования, отношений слов в словообразовательном гнезде и т. д.; тот же Ибн Джинни параллельно занимался «большой» и «малой» семантикой. Позднее «малая» семантика вошла в научную лингвистику, а «большая» (исключая отдельные ее компоненты типа анализа звукоподражаний) вместе с традиционной эти­мологией была отвергнута как ненаучная.

^ ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

Помимо уровня развития фонетики в разных традициях имелись различия в плане общего подхода к фонетическому исследованию, в частности, выделения главных и второстепенных фонетических единиц. Европейская традиция начиная с глубокой древности исходила из вы­деления в качестве первичных единиц очень небольшого количества минимальных элементарных звуков (или, по первоначальной термино­логии, букв). Эти буквы также издавна делились на согласные и глас­ные, оба класса понимались как разные по свойствам, но однотипные сущности. Звуки могут объединяться в более протяженные единицы — слоги, причем порядок описания всегда — от звука к слогу, но не наобо­рот. Понятие слога столь же древнее, как и понятие звука, оба восходят к временам значительно более ранним, чем появление античной тради­ции. Однако описание слогов не было столь же исчерпывающим, как описание звуков: если все звуки перечисляются списком, то слоги не перечисляются, количество их неизвестно и нет правил, отделяющих слог от не-слога, хотя некоторые свойства слога известны. В связи с целями стихосложения в греческом языке, где были долгие и краткие гласные, также была выделена промежуточная между звуком и слогом единица — мора: слог с долгим гласным состоит из двух мор, слог с кратким гласным — из одной. Понятие моры не стало столь универ­сальным, как понятия звука и слога, и применяется в основном к древ­негреческому и латинскому языкам.

В основном подобный подход сохранился в языкознании до на­ших дней. Современное понятие фонемы обобщает и уточняет традици­онное понятие звука, сохраняя основные его принципиальные свойства. Этот подход показал в лингвистике XX в. свою универсальность, но его становление было тесно связано с типологическими особенностями древ­негреческого и латинского языков. Здесь сочетаемость фонем сравни­тельно свободна, структура слога разнообразна и в связи с этим количе­ство слогов очень велико и не поддается точному подсчету; нет жесткой зависимости между классом фонемы (согласный, гласный) и ее местом в структуре слова. Поэтому здесь использование звуков (фонем) в каче­стве исходных единиц описания, рассмотрение гласных и согласных на одном уровне исследования и отсутствие попыток пересчитать возмож­ные или реальные слоги было вполне естественным. Сравнительно похо­жий способ описания существовал и в индийской традиции: все перечисленные выше свойства древнегреческого и латинского языков прису­щи и санскриту.