Иван Шмелев. Лето Господне

Вид материала

Документы

Содержание Святая радость

Подобный материал:

• Тема: «Волшебник слова. Иван Шмелёв и его книга «Лето Господне», 18.88kb.
• Иван Шмелёв "лето господне", 338.26kb.
• Усадебная проза, 157.02kb.
• Л. Н. Андреев "Петька на даче", "Бергамот и Гараська", "Царь-голод" > И. С. Шмелев "Солнце, 19.19kb.
• Москвы Пушкин «Евгений Онегин», Окуджава Арбатские стихи, Шмелев «Лето господне», Цветаева, 25.51kb.
• И. С. Шмелёва «Лето Господне. Праздники». (По главам «Масленица», «Пасха».) 11 класс., 240.54kb.
• Лекция 19. Николай Семенович Лесков (1831 — 1895 годы). Свидетель-соглядатай русской, 150.36kb.
• Тема: «Любовь к родному пепелищу» в повествовании И. Шмелева «Лето господне». Цель, 411.42kb.
• И. С. Шмелева Шмелев, Картон №7 Иван Сергеевич Ед хран. №5 ʺВиноградʺ рассказ, 1161.96kb.
• Иван Лукьянович Солоневич, 6538.43kb.

^

СВЯТАЯ РАДОСТЬ

У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со

стола. Погода жаркая, летняя совсем, а май только. Рано зацвели яблони,

белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж развесили,

а малина пышная, бархатная стала. Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо

взялось, дружно. Вечерний чаи пьем в саду, в беседке, а то под большой

антоновкой. В комнатах душно, а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро

распустится, - на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то

от гостей шумно, тетя Люба без умолку тараторит, и накурят еще курильщики,

особенно дядя Егор, кручонки свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у

отца голова пуще еще болит, тошнится даже. А от гостей никак не отделаться,

наезжают и наезжают, все о здоровьи справляются, советами докучают, своих

докторов советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как же это могло

случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..

Слава Богу, отцу гораздо лучше, обвязки с лица сняли, голова только

замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто

свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти

не может, дело сурьезное, сколько по шоссе билась, как сбросила-понесла

Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на

мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две

недели не мог нагнуться под рукомойником. Может даже теперь немножко

пройтись по зале, Горкин только его поддерживает, а то кружится голова. Да

как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -

матушка и уводит их в сад чайку попить.

А недавно крестный мой приезжал, богач Кашин, нелегкая принесла, -

раньше только в великие праздники бывал да на именины, - да громкий такой

всегда, кричит на весь квартал, как на пожаре, - а отцу полный спокой

прописан, - приехал и давай шутки свои шутить, слушать тошно, никакой

деликатности не понимает, совсем неотесанный мужик... да другие и

неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:

- Ишь ты, упокойник-то наш... по залам погуливает!.. - глупость такую

выпалил! - А монашки мои... - его домина как раз супротив Зачатиевского

монастыря, в тупичке, - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот

богатый сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с

аршинчиком у ворот вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем

им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..

Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин

покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:

- Поедем-ка лучше в "Сад-Ермитаж", спрыснем на радостях, головки

две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!

Отцу дурно стало, за Горкина он схватился. Потер лоб, стали у него

глаза опять свет видеть, он и сказал:

- Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:

небось больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой

беде рад, сколько я примечал...

Кашин так и закипел-загремел:

- Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы

тебя?.. С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять,

как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!

Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому. Говорили - кучеру

кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.

Тетя Люба, сестра отца, которая может даже стишки-песенки выдумать,

очень книжная, всякие слова умеет, - про Кашина сказала: "ну, он же

известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:


Железны лапы, огромны ноги,

Живой разбойник с большой дороги!


Всем поправилась эта песенка, все я ее твердил. И правда, Горкин

сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на

него страх найдется.

Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди,

которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень

жалеют-сокрушаются, а то и плачут. Говорят-крестятся: "пошли ему, Господи,

выправиться, благодетелю нашему сиротскому!" Многие просвирки вынали

заздравные, в копейку, - храмики, будто саички, а на головке крестик. И

маслица с мощей принесли, и кусочки Артоса, и водицы святой-крещенской. Все

хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но их не допускают, доктор

запретил беспокоить. Их поят чайком в мастерской, дают баранок и ситничка,

подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.

Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а

то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а то пиявок за уши припустить,

а к пяткам сухой горчицы... Доктор Клин в первый же день пиявки велел

поставить, с них-то и легче стало, всю дурную кровь отсосали, с ушиба-то

какая. Старый солдат Махоров, которого поцеловала пулька под Севастополем,

весь в крестах-медальках, а нога у него деревянная, точеная, похожая на

большую бутылку, советует самое верное средствие:

- Кажинный-то день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...

нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..

Горкин ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на голову, и десять

ден чтобы так держать, и совсем стало легче голове. Махоров доктора Клина

хвалит: и лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь

полирует, по всему телу разгон дает.

- Доложи, Панкратыч, Сергей-Ванычу... Махоров, скажи, советует...

дознано, мол.

И опять нам хорошо рассказывал, как под Севастополем, на каком-то...

Маланьином, что ль, кургане, ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то

был, наш капитан Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от

гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа

того капитана обливать: десять ден на морозе обливали, а как обольют - в

горячую шинельку обертывали..." - выправился! и скоро опять стал воевать,

пуще еще прежнего. Сам Махоров в вошпитале потом лежал, там ему ногу

отхватили, сам доктор Пи-ро-гов! - "ученей его нет!" - и он этому

"Пирогу-миляге" рассказал про то средствие, деревенское-ихнее, как он

капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.

- Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..

И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и

знаменитого знахаря, который одной своей травкой - прямо чудеса делает. А

докторов не слушать. Они, вон, говорят, нонче голову даже разымают и мозги

промывают, а вылечить не могут. И рассказывают разное страшное, как

лягушку-жабу нашли в мозгах, как-то она во сне через ноздрю всосалась,

махонькая еще, и жила и жила в мозгах, от нее и голова горела...

лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: помер

человек, а страшный богач был, со всей Москвы докторов сзывали, даже

Захарьин был.


Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как

никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,

урвет часок, - все при отце: чуть отошел - хуже голове. И народ на Фоминой

набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по

лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на беговых дрожках по всей-то

Москве катает. А тут, как на грех, взяли почетный подряд - "места" для

публики ставить, для парада, памятник Пушкина будут открывать. Нам целую

колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для входа на "места", но

мы навряд ли поедем, разве только выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,

читаю на них крупно-печатные слова, и так мне хочется увидеть, как будут

открывать Памятник. Про Пушкина я немножко знаю, учу стишки, и недавно

выучил большие стихи про "Вещего Олега" - и плакал-плакал, так мне Олега

жалко и бедного его коня-товарища. Билетов очень много, и я строю из них

домики, как из карт. Будет большая иллюминация, - "пушкинская", называют ее

у нас, - на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют цветные стаканчики,

насыпают в них чуть песочку, заливают горячим салом, вставляют огарки и

фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец

был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет

весело - "оседлать Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я издалека слышу,

как он быстро бежит по лестнице через ступеньки, вижу чесучовый его пиджак

из-за решетки сада. А теперь он тихо ходит по зале, двигая перед собой

венский стульчик, остановится, вглядывается, во что-то и все потирает над

глазами. И лицо у него не прежнее, загорелое, веселое, а желтоватое,

грустное... все он о чем-то думает, невеселом.

Чуть чем займусь, - клею змей в сенях или остругиваю для лука стрелку,

или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, - вдруг вспомню -

отец болен! там он, в зале, сидит в халате и потирает глаза и лоб, чтобы от

"мушек" не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая

его мучает все больше, - и хочется побежать к нему, взять его руку и

поцеловать. Он всегда ласково потреплет по щеке, чуть прихватит... и

вздохнет-скажет невесело: "что, капитан... плохи наши дела..." И когда

скажет так, у меня сжимает в горле, и я заплачу, молча, хоть и очень

стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:

- Ну, чего рюмишься... выправимся. Бог даст. Опять с тобой к

Сергию-Троице поскачем. Помнишь, как землянику-то?.. А, ведь хорошо было,

а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.

И я так живо вижу, как было это, когда мы ходили к Троице прошлым

летом: и большой Крест в часовне, и теплое серенькое утро... - Горкин еще

сказал - "серенькое утро - красенькнй денек!" - и как скачет отец, а мы

сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на

нас Кавказкой, кричит-смеется - "а, богомольщики... нагнал-таки!.." -

покупает у босой девчонки целое лукошко душистой-душистой земляники, сам

меня кормит земляникой с горсти, от которой и земляникой пахнет, и

Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.

Я иду в полутемный коридорчик, сажусь на залавок, думаю и молюсь, в

слезах: "Го-споди, помоги папашеньке... исцели, чтобы у него не болела

голова... Го-споди... чтобы все мы опять... опять..." - глотаю слезы,

соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем в Воронцово... много грибов

там, а я люблю собирать сыроежки и масленки... и карасики там в пруду,

Горкин сулился сделать мне удочку, поучить, как ловить карасиков... и

земляники пропасть, лукошками набирают, и брусники, и вишен по садам, не

хуже "воробьевских", и смородина, и клубника русская, и викторийка, чуть не

с яичко... - ну, прямо, поля тебе!.. - недавно отец рассказывал... дачу

снимать поехал - и расшибся.


Стальную увел цыган-барышник. Всем она опостылила, даже глядеть на нее

жуть брала. Все перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава

Богу, увел б е д у . Когда цыган уводил ее, отец велел Горкину подвести его

к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная, понурая, - признавала

будто свою вину. Конечно, она не виновата... да не ко двору она нам, и

какой-то т е м н ы й у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел, что сбыли.

Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:

- Не то что не ко двору, а не к рукам!

А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:

- Нет... все-таки славная лошадка, качкая только, иноходец... а не

угнаться за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я

во всем виноват.

Мы знали, почему он так говорит.

Верст двадцать от нас до Воронцова, и ему хотелось обернуть к обеду:

думал после обеда на стройки ехать, а потом на Страстную площадь, где будут

"места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой Стальная,

вовсю старалась.

- И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я,

радовался на все, так и играло сердце...

На скаку напевал-насвистывал, - рад был, как лошадка-то выправляется,

быстрее ветра. И день был такой веселый, солнышко, все цветет. Радовался

кукушке, березовым свежим рощам... "дышалось... так бы вот пил и пил

березовый-легкий этот воздух!.." И хотелось скакать быстрей. А тут - стаями

воробьи, все поперек дороги, с куста на куст. Так надоели эти воробьи! - И

откуда их столько налетело?! ну, прямо будто скакать мешали, будто вот так

все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в ушах чирикало. Задорили

прямо воробьи. И расшалился, как мальчик маленький, - махнул нагайкой на

всем скаку, будто по воробьям, подбить... Стальная метнулась вдруг, -

нагайки, что ль, испугалась? - дикая еще, не обскакалась, - а он привык к

верной своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь, не

поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло

его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.

- Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.

Я смотрел на него, когда он говорил это, и глаза его были грустные. Я

знал, как любит он лошадей. Может быть, и Стальную пожалел, что уводит ее

цыган, что не увидит больше?

- Эх, милый ты мой Горка... три недели сижу безвыходно, а делов-то

этих...пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая

Горкина по спине.

Я вспомнил эти слова...

В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел

отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:

- Всех делов, Сергей Иваныч, не переделаешь: "делов-то пуды, а она -

туды".

Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному.

И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я коснулся волосков

на всхудавшей руке его... - и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в

тумане:

- Что вы, что вы, Сергей Иваныч... милостив Господь, не вам это

говорить, что вы... я - другое дело...

- Она, Панкратыч, не разбирает, в пачпорте не сверяется. Ну, воля

Божья.

- Грех вам так говорить. Сохранил Господь, выправитесь... - сказал

Горкин, вытирая пальцем глаза. И опять я видел его в туманце, глаза

застлало.

- А вот, опять напомню, Махоров-то говорил... водицей бы окатиться в

банях, холодненькой, кровь бы и разогнало, от головы пооттянуло, покуда

вода-то не обогрелась, еще студЈна. Дознано, говорит. И знаменитый доктор

хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..

Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани

- студеной окатиться; а главное, всегда окачивался, и зимой, и летом, - а

вот, из головы вон!

- С этой головной болью все забывать стал. И думал, ведь, сейчас же

ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.

Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.

- "Мушки" эти... И колет-жжет там, глазом повести больно... - говорит

он, помаргивая и морщась. - Да, попробовать окатиться, тазов полсотни.

Всегда мне и при кашле помогало, и при ломотах каких... Вон, той весной, на

ледокольне в полынью ввалился, как меня скрючило!.. А скатился студеной -

рукой сняло. А знаешь что?.. Ежели, Бог даст, выправлюсь, вот мы тогда

что... Может, успеем в этим летом, ежели теплая погода будет... пойдем к

Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все

пешком, как божий народ идет...

Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.

- Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с собой возьмем... - сердце

у меня так и заиграло! - и тележка поедет с нами, летошняя, дедушкина.

Ванятка когда устанет... - и он прихватил меня за щеку, - и к тому

почтенному опять завернем, очень он мне по сердцу... - тележку-то опознал,

дедушку еще знавал! Вот бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой, и

телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.

- На что бы лучше, дал бы Господь!.. Махоров человек бывалый. Царем

отличен. Увидите, говорит, дознано!

- Бог даст, выправлюсь ежели, Махорову домик выстрою, переведу его из

солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А

то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?.. Молись за

отца, молитва твоя доходчива. Ну, нечего, Панкратыч, думать, скажи

закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.

Совсем повеселел отец, будто прежний, здоровый, стал. Пошел по зале,

даже без стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем

здоровым, веселым голосом:

- Маша!.. крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе какую сделали!

Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..


Все в доме забегали, зарадовались. А на дворе Горкин бегает, кричит

Гавриле:

- Чаленького давай, в пролетку! в бани едем с хозяином... поторопись,

Гаврюша!..

И на небо крестится, и с плотниками шутит, совсем прежним и Горкин

стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под собой не чую.

Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и в рот набилась

стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.

- Ванятка-а!.. - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на

солнышко.

Тонкая, розовая стружка путается в ногах, путается в глазах.

Золотисто-розовый стал наш двор, и чудится звон веселый, будто вернулась

Пасха.

Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет

уже скучного серого халата, как все эти дни болезни: он в крахмальной

сорочке, сияющие манжеты с крупными золотыми запонками в голубой эмальке

задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний

совсем отец!

- Едем, Ванятка, в бани!.. вымою поросенка, живей, одеваться!.. Эй,

Горка-плакун!.. видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,

не кружится... а, видишь?..

Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые

их косы, - свежее полотенце держат. Маша носится с новым платьем, как

угорелая, кричит на кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний

барину, после бани наденут там!.."

Матушка, какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит с одеколоном,

поправляет на голове у отца обвязку, которую на днях снимут, обещал Клин.

Коля тоже возле отца, с растрепанной арифметикой за поясом, - скоро у него

экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,

где золотые буковки - М. Р. У. - "Московское Реальное Училище". Только у

меня не золотые листочки будут, а серебряные, и шнурок на картузике будет

белый, а не "желток", и буковки другие - М. 6. Г. - "Московская 6-ая

Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только

не скоро это, годика три еще. А Колю дразнят - "мру-мру", и даже хуже -

"мальчик рака удавил"!

Я все не верю, что поеду сейчас с отцом, - не верю и не верю, топчусь

на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:

- Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!

Я несусь сломя голову по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и

прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.

- Ах, шутенок!.. вот испужал!..

Тоже веселая, румяная. Она рада, что выздоровел отец, и теперь скоро

свадьба у них с Денисом. Схватывает меня, трет мне лоб, ушибленный о

полсапожек, целует, где ушибло, в губы даже, и мне не стыдно. И

приговаривает-поет, как песенку:


Уж ты миленький, хорошенький ты мой.

Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..


Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:


Я бегу-бегу... поедем в бани мы...

Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..


Скачу на одной ножке - и слышу, как у каретника Гаврила онукивает

Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты, милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,

как закладывает он Чалого, давно мы не катались. Скачу на одной ножке по

ступенькам, через две, даже через три ступеньки, и бегу сенями, где Гришка

начищает до жару новые штиблеты отца, ерзает лихо по ним щеткой, и так-то

ловко и складно, будто щетка это поет; "я чесу-чесу-чесу... ды-я

чесу-чесу-чесу... д' еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и блещут от

радости штиблеты. Все на одной ножке доскакиваю до каретника, прыгаю на

пролетку, пляшу на играющей подушке, а язык выплясывает во рту -

"ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и

Чалый сиянет-маслится и будто подмаргивает мне весело: "прокачу я тебя

сейчас, ух ты как!" - и тонкая гнутая дуга черным сияет лаком, пуская

зайчиков.

- Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.

- Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила

песенкой.

Верно, едем! Даже и Гаврила радостный, а то скучный ходил, собирался

уйти от нас, на Машу обижался, что выходит замуж за Дениса. Мне хочется

больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:

- А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..

- Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается

грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.

Он стоит на одной ноге, а другую упирает в оглоблю у дуги и потом

засупонивает крепко ремешком.

Я прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а

язык все выплясывает - "ды-я-чесу-чесу-чесу... да еще шкалик поднесу!".

Подскакиваю к крыльцу, а тут... приехал наш доктор Клин! Так и захолодало

страхом: "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось? -

мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за руку, пощупал

"живчика", палкой постукал об пол - и говорит:

- Очень хорошо. Первое дело, чувство хорошо. Лед - хорошо. Облитие -

хорошо, для чувства. Голову не разметайте, ни! После отлития ваш цирюльник

Сай-Саич... я его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в

три и снимем, будете быть молодец. Но!.. - и Клин стукнул палкой, - тико

полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.

Смешно очень говорит. Он не русский, а совсем почти русский, - очень

любит гречневую кашу и - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его

роду-племени. И опять мне Клин пообещал попугая подарить. Всегда так

обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:

два года уж прошло, а все еще не родился. Да мне теперь и попугая не надо,

теперь всякая радость будет.


Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал

провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то двор вышел нас провожать,

всякая уж душа узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше, в бани собрался

даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.

Так полагается: "смыть болезнь".

Гаврила подал пролетку лихо; вылетел от каретника и стал, как

вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по ступенькам, во всем новой: в

шелковой шляпе-дыньке, в перчатках, с тросточкой, к Пасхе только купил, с

собачьей головкой из слоновой кости, в "аглицких" брюках в шашечку, в

сиреневом сюртуке "в талию", в сливочном галстуке - как на Светлый День.

Глупенькая портниха, которую зовут "мордашечкой", руками даже

всплеснула-заахала: "ах-ах, вот молодчик-то... прямо молодой человек,

жених". Все толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,

и сам бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники, и кто только

ни есть на дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он

ловкий, а только три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И

Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот вскочит.

Матушка просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",

да нашатырного спирта не забыть взять, вдруг дурно станет. Отец говорит -

"не будет дурно, голова совсем свежая, хоть верхом! воздух-то, милость-то

дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.

- С Богом, Гаврила.

Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:

- Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву

с банного пару!..

Катим по Калужской улице. Лавочники картузы снимают. дивятся нам. А

бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:

- Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..

Отеи радуется всему, и зеленому луку на лотке, и старичку грушнику -

"грушки-дульки варены", - мальчиком еще выменивал у него паровые

грушки-дульки на старые тетрадки, для "фунтиков", и я буду выменивать.

Говорит нам, - хорошо бы жареной колбаски да яичек печных. Уж и на еду

потянуло, - а это уж верней верного, что здоров, - а то все было ему

противно: только клюквенный морс глоточками отпивал да лимончик посасывал,

да кисельку миндального ложки две проглотит. А тут, в пролетку когда

садились, наказал приготовить с ледком ботвиньицы, с огурчиком паровым да с

белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать

- у Пал-Ермолаича в парниках подрос небось. И нам с Горкиным ботвиньицы

захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.

Спускаемся от рынка по Крымку к нашим баням, - вот они, розовые, в

низке! - а с Мещанского сада за гвоздяным забором таким-то душистым,

таким-то сочным-зеленым духом, со всяких трав!.. с берез, с липких еще

листочков, с ветел, - словно духами веет, с сиреней, что ли?... - дышишь и

не надышишься.

Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:

- Как же хорошо. Господи!... И не думалось, что увижу еще новые

листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как

чудесно?.. свежесть-то какая легкая!.. Дал бы Господь, пошли бы к

Преподобному... каждую бы травку исцеловал. А весна-то, весна какая!..

знаешь, новая какая-то, жи-вая!.. давно не помню такой. Когда вот, до

женитьбы еще... помнишь, болел тифозной горячкой... вывели меня, помню, в

сад... только-только с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой

же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.

- А это Господь так, - говорит Горкин, - после тяжкой болезни всегда,

будто новый глаз, во все творение проникает.

А уж нас банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -

отец ее так прозвал - "Марья-Маревна, прекрасная королевна", а она вся

сморщенная, кривая, - и все стали так, "Маревна" да "Маревна", - которая

яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,

будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место

ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",

на рублик всех ее "пустяков" возьмет. Отца принимают с пролетки под руки

ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:

- Вот уж святая-то радость... святую радость Господь послал! Опять

живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..

- Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая тросточкой веселые

"пустяки" в корзинке, - сахарные петушки, медовые пряники, черные стручки,

сахарную-алую клубнику с зеленым листиком коленкоровым... - уж как меня

нонче и "пустяки" твои веселят... откуда ты их только набираешь, веселые

какие!.. Правда, святая радость.

И Горкин, и я, и Гаврила на козлах, и все банные молодцы... - все

смотрим на веселые "пустяки" "Маревны". И, должно быть, всем, как отцу,

кажется все особенным, другим каким-то, каким-то новым... - будто и

корзинка, и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у домика

напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо... - все другое

и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.