Geum.ru

Иван Шмелев. Лето Господне

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   28   29   30   31   32   33   34   35   ...   41

РАДУНИЦА



В утро Радуницы, во вторник на Фоминой, я просыпаюсь от

щебета-журчанья: реполов мой поет! И во всем доме щебет, в свист, в

щелканье, - канарейки, скворцы и соловьи. Сегодня "усопший праздник", -

называет Горкин: сегодня поедем на могилки, скажем ласковым шепотком:

"Христос Воскресе, родимые, усопшие рабы Божие! радуйтеся, все мы теперь

воскреснем!" Потому и зовется - Радуница.

Какое утро!.. Окна открыты в тополь, и в нем золотисто-зелено. Тополь

густой теперь, чуть пропускает солнце, на полу пятна-зайчики, а в тополе

такой свет, сквозисто-зеленоватый, живой, - будто бы райский свет. Так и

зовем мы с Горкиным. Мы его сами делаем: берем в горстку пучок травы -

только сжимать не нужно, а чуть-чуть щелки, - и смотрим через нее на солнце:

вот он и райский свет! Такого никак не сделать, а только так, да еще через

тополь, утром... только весенним утром, когда еще свежие листочки. Воздух в

комнате легкий, майский, чуть будто ладанцем, - это от духового тополя, - с

щекотиым холодочком. Я не могу улежать в постели, вскакиваю на подоконник,

звоню за ветки, - так все во мне играет! За тополем, на дворе, заливаются

петухи и куры, звякают у колодца ведра, тпрукают лошадей, - моют, должно

быть, у колодца, - громыхает по крыше кто-то, и слышен Ондрюшкин голос, -

"Подвинчивай, турманок!.. наддай!.. заматывай их, "Хохлун!" - и голос

Горкина, какой-то особенный, скрипучий, будто он тужится:

- Го-лубчики мои, ро-димыи... еще чуток, еще!.. накры-ы-ли-и отбили

"Галочку"!.. вот те Христос, отбили!...

Неужели отбили "Галочку"?!. А я и не видал... радость такую... отбили

"Галочку"! Я будоражно одеваюсь, путаю сапоги, - нет, так и не поспею. Все

на дворе кричат - "Галочку" отбили!.. семерых накрыли!.." Слышу голос отца:

"свалишься, старый хрыч! сейчас слезай, а то за ворот сволоку!.." И Горкин

эалез на крышу! Такая у него слабость к голубям, себя не помнит. Осенью, на

Покров, в последний к зиме загон, целиковская стая, - неподалеку от вас

Целиков-голубятннк, булочник, - накрыла и завертела нашу, тут и попалась

"Галочка", самая Горкина любимица. Ходили мы выкупать, а Целиков отперся:

"вашей "Галочки" у нас нет, можете глядеть". Укрыл красавицу, притаил. А она

была первая во взгоне коноводка. Как уж она попалась?.. Горкин всю зиму

горевал - "не иначе, палевый турманишка ихний голову ей вскружил. И вот,

отыскалась "Галочка", от-би-ли.

- Вот она, "Галочка"-то наша... иди, милок, скорей, поликуйся! - кричит

Горкин, покачивая в горсти "Галочку".

Это - чтобы поцеловал, так духовные люди говорят. Я целую "Галочку" в

головку. И Горкин тоже целует-ликует, и все, веселые, любуются на "Галочку",

нахваливают пропащую душу. Отец шутит: "да та ли еще? наша словно потоньше

была, складней". Нет, самая она, отметинка-белячок под крылышком, а вся -

уголек живой. "Галочка" глядит на нас покойно, оранжевым кольчиком глазка.

Раскормил ее Целиков, с того и потолстела.

...Лошадей вымыли, проваживают по солнышку. Кавказка все еще с

пластырем под холкой, седлать нельзя. Стальную проваживают двое, она

артачится, - "оглумная", говорит кузнец. Он ждет со своим припасом. Отец

велит ковать помягче, на войлочке, советовал так цыган-мошенник. Вот

лошадкой-то наградил, тумбы на улице боится, так и шарахнется. Кузнец

говорит, - "не лошадь - лешман". Ковать он ее не любит: бояться - не

боится... а глаз у ней нехорош, темный огонь в глазу. По статьям ей цены бы

не было, Кавказку как хочет замотает, а вот - "темный огонь в глазу". Отец

спрашивает, - и не раз спрашивал, - да что за "темный огонь"? Кузнец молчит,

старается над копытом, состругивает, как с мыла, стружки. Стальная дрожит и

скалится, двое распяливают ей ремнями передние ноги, третий оттягивает

голову. Она ворочает кузнеца, силится вырвать ногу и ляскает зубами.

Антипушка онукивает ее и воздыхает: "и лошадкам спокою не дает, всю-то ночь

стойло грызет, зверь дикая... кы-ргыз", Горкин не дает мне близко подойти и

в глаза не велит глядеть, она не любит. Кузнец потеет, хрипит, - "да сто-ой,

лешман!.." Отец говорит - "что ж Федька-цыган не заявляется... сказать ему -

сотнягу скину, пускай возьмет". Купила за триста, отдаем аа двести, а Федька

не заявляется. Говорят, - "такой же "кыргыз", одна порода - синей масти!".

Отец смеется: верно, что синие. И правда, шерсть на Стальной отливает в

синь. "Черти тоже, говорят, синие!" - хрипит кузнец, - "видать не видал, а

сказывают бывалые". Дядя Егор кричит с галдареи, утирается полотенцем:

- Не к рукам, вот и синяя, а цены нет лошадке! возьму за сотню,

объезжу, - увидишь тогда "синюю"!..

Отец молчит: неприятно ему пожалуй, что говорит дядя ва людях - "не к

рукам".

- И сам объезжу! - говорит он. - Кавказка тоже дикая была, с гор.

Он отличный ездок, у англичанина Кинга учился ездить.

- Даром отдадите, Сергей-Ваныч, - и все барыш! - говорит кузнец,

заклепывая гвозди: - злая в ей дрожь.

- "Кы-ргыз"! - смеется дядя Егор. - Э, знатоки еловые... о-ве-чьей бы

вам масти!..

Стальную подковали. Отец велит Гришке начистить седло и стремена,

серебряные-кавказские: поскачет нынче под Воронцово снимать дачу. А сеччас -

на кладбище, на Чалом, в шарабане. Гаврила повезет матушку и старших детей

на Ворончике, а на Кривой поедем мы с Горкиным, не спеша. Как хорошо-то,

Го-споди!... Погода майская, все цветет, и оттого так радостно. И потому

еще, что отец поедет снимать дачу, и от него пахнет флердоранжем, и щиплет

ласково за щечку, и красивые у него золотые запонки на манжетах, и сам такой

красивый... все говорят, красивей-ловчее всех; "огонь, прямо... на сто делов

один, а поспевает".

Вчера Горкин заправил свою ковровую сумочку-саквояжик, - ездит по

кладбищам, родителей поминать покойных. Дедушки, бабушки... - все у него

родители. До вечера будем навещать-христосоваться: поесть захочется, - а там

хорошо на травке, на привольи, и черемуха зацвела, и соловьев на Даниловской

послушаем, и с покойничками душу отведем-повоздыхаем.

Сегодня все тронутся, кто куда, а больше в Даниловку, - замоскворецкая

палестина наша. А нам за три заставы надо. Первое - за Рогожскую, на

Ново-Благословенное, там все наши, которые по старой вере, да не совсем, а

по-новоблагословенному, с прабабушки Устиньи. Она на раскола наполовину

вышла, а старики были самые раскольные, стояли за старую веру крепко, даже

дрались в Соборе при Царице, и она палками велела их разгонять, "за озорство

такое", - в книгах написано старинных, про дедушек. Там и дедушка Иван

Иваныч покоится. А потом - за Пресню, на Ваганьково, там матушкина родня, и

Палагея Ивановна, которая кончину свою провидела, на масленой отошла, знала

всю тайную премудрость. Уж потом только вспомнили, как с отцом такая беда

случилась... - сказала она ему в Филиповкн на его слова, что думает вот

"ледяной дом" делать: "да, да... горячая голова..." - и пощупала ему голову:

"надо ледку, надо... остынет". А потом мы - за Серпуховку, на Даниловское:

там Мартын-плотник упокояетсн, который Царю "аршинчик" уделал, и другие, кто

когда-то у нас работал, еще при дедушке, - уважить надо. А потом и в Донской

монастырь, совсем близко: там новое гнездышко завилось, братик Сережечка

там, младенчик, и отец местечко себе откупил, и матушке, - чистое кладбище,

солидное, у яблонного сада. Не надо бы отбиваться, Горкин говорит, - "что ж

разнобой-то делать, срок-то когда придет, одни тама восстанут, другие тама

поодаль... вместе-то бы складней... - да так уж пожелалось папашеньке,

Сережечку-то любил, поближе приспособил - отделился". Возьмем яичек крашеных

закусить, лучку зеленого, кваску там... закусим на могилках, духовно

потрапезнуем с усопшими. Черемухи наломаем на Даниловском, там сила всегда

черемухи. Знакомых повстречаем, все туда на свиданьице оберутся, - Анюта с

Домной Панферовной всегда в Радуницу на Ваганьковском бывают.

Душесрасительно побеседуем-повоздыхаем.

Шарабан заложен, слева сидит Ондрейка в казакине.

Отец, в свежем чесучовом пиджаке, в верховых сапогах, у бока сумочка на

ремешке, - с ней и верхом ездит, - скок на подножку, в верховой шапочке,

молодчиком, тянет ко мне два пальца, подмигивает, а я подставляю щечку.

Ласково прищепляет и говорит, прищурясь: "с собой, что ль, взять?.. да

некуда брать и торопиться надо... с Горкиным веселей тебе, слушайся его", В

воротах навстречу ему Василь-Василич. Отец кричит:

- На кладбище, скоро ворочусь... оседлать Стальную, крепче затягивать,

надувается, шельма, догляди!..

И затрепало полой чесучового пиджака за шарабаном.


Василь-Василичу охота с нами, да завтра наем рабочих, а взять - греха с

ним не оберешься. Он провожает нас и говорит:

- Эх, люблю я черемуху ломать... помянул бы родителев!..

А Горкин ему, жалеючи:

- Евпраксеюшку-то забыл... Сидор-Карпыча?..

Он покоряется: помнит, как поминал в прошедшем году о. протодьякона,

который до Примагентова был у нас, - насилу отмочили под колодцем. Легкий

воздух так действует, и хорошие люди вспоминаются, и черемуха там томит, и

соловьи поют к ночи... Я спрашиваю - "это чего такое -

Евпраксеюшка-Сидор-Карпыч?". А это когда нашли Василь-Василича на

Даниловском, два дни искали. Сидит - лика не узнать, под крестиком, и

рыдает-рыдает-поминает, старинную песенку чуть везет:


Государь мой ба-тюшка,

Сидор Карпович...

А скажи, родименький,

Когда ты помрешь!.,

В се-реду. баушка, в се-реду...

В се-реду, Пахомовна-а, в се-э-реду-у...


Навзрыд рыдает - и головой в могилку, от горести. А это он будто на

протодьяконовой могиле убивается: уж оченно хороший человек был протодьякон,

гостеприимный очень. А могилка-то оказалась не протодьяконова, а какого-то

незнакомого младенчика Евпраксеи, - "жития ей было два месяца и семь дней".

А через жалостливый характер все.

Едем сначала на Ваганьково, за Пресню. Везет Антипушка на Кривой,

довольный, что отпросили его с нами. На Ваганьковском помянули Палагею

Ивановну, яичка покрошили, панихидку отпели, повоздыхали; Говриилу-Екатерину

помянули... я-то их не знавал, а Горкин знал, - родители это матушкины, люди

самостоятельные были, ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая

была, ума палата, всякие приговорки знала, - послушать бы! Посокрушались,

как мало пожила, за шестьдесят только-только переступила. Попеняли нам

сторожа, чего мы яичком сорим, цельным полагается поминать родителев. А это

им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили, они и помянут за

упокой. По всему кладбищу только и слышно, с семи концов, - то "Христос

Воскресе из мертвых", то "вечная память", то "со духи праведных..." - душа

возносится! А сверху грачи кричат, такой-то веселый гомон. Походили по

кладбищу, знакомых навестили, много нашлось. Нашли один памятник, высокий,

зеленой меди, будто большая пасха, и написано на нем, вылито, медными

словами: "Девица, Певица и Музыканша", - мы даже подивились, уж так

торжественно! И самую ту "Девицу" увидали, за стеклышком, на крашеном

портрете; молоденькая красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза

ангельские. Антипушка пожалел-повоздыхал: молоденькая-то какая - и померла!

"Ее, Михал Панкратыч, говорит, там уж, поди, в ангелы прямо приписали?"

Неизвестно, какого поведения была, а так глядеться, очень подходит к

ангелам, как они пишутся... и пеньем, может, заслужит чин.

И повстречали радость!

Неподалеку от той "Девицы" - Домна Панферовна, с Анютой, на могилке

дочки своей сидит, и молочной яишницей поминают. Надо, говорит, обязательно

молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено,

в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили

ее про ту ангельскую "Девицу", а она про нее все знает! "Не, не удостоится",

- говорит, это уж ей известно. Антипушка стал поспрашивать, а она губы

поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: "певчий с

теятров застрелился от нее, а другой, суконщик-фабрикант, медный ей

"мазолей" воздвиг, - пасху эту; на Пасху она преставилась... а написал

неправильно". А чего неправильно - не сказала. Пришлось нам расстаться с

ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортнст квартальный, там

упокояется, - и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили,

через всю Москву.

Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, "голубцами", как

избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины

все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках, как птички

чистенькие. И у всех сытовая кутья, "черная", из пареной пшеницы. И многие с

лестовками, а то и с курильницами-ладанницани, окуривают могилки. И все

такие-то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела

живая. Так нам понравилось, очень уж все порядливо... даже и пожалели мы,

что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили... - так-то

истово-благолепно, и пели не - "смертию смерть поправ", а по-старинному,

старокнижному - "смертию на смерть наступи"! А напев у них, - это вот

"смертию на смерть наступи", - ну, будто хороводное-веселое, как в деревне.

Говорят, - стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.

Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у ней зеленая-травяная, мягкая,

- камня она не пожелала, а Крест только. А у дедушки камень, а на камне

"адамова голова" с костями, смотреть жуть. Помянули их, какие правильные

были люди, повоздыхали над ними, поскучали под вербушкой, Горкин тут и

схватился: вербочку-то забыли дома! А мы нарочно свяченую вербу в бутылку

тогда поставили, в Вербное Воскресенье: вот на Радуницу и посадим у дедушки

в головах, а Мартыну посадим на Даниловском. И верба уж белые корешки дала,

и листочки уж пробивались-маслились... - и забыли! А это от расстройства,

Горкин еще с Егорьева Дня расстроился: бывает так, навалится и навалится

тоска. Только утром "Галочка" порадовала маленько, а после еще тоска, и на

кладбище даже не хотелось ехать, - Горкин уж мне потом поведал. Немного

посидели - заторопился он: на Даниловское - и домой.

Приехали на Даниловское - си-ла народу! Попросили сторожа Кривую

посторожить, а то цыганы похаживают.

- Да, говорит, приглядываются цыганишки, могут на Радуницу и обрадовать

за милу душу. Да на вашу-то не позарятся, пролетка разве... да и от

пролетки-то вашей кака корысть? всего и звания-то - звон один.

Стало обидно Горкину за Кривую, сказал:

- Ты не гляди, что она уж в ерша пошла... побежит домой - соколу не

угнаться.

- Ну, говорит, буду сокола вашего стеречь.

Дали ему пятак задатку.

Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек - и все в разгоне, очень народу

много, череду ждать до вечера. Пропели сами "Христос Воскресе" и канон

пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яички

покрошили... Сказали шепотком - "прощай покуда, Мартынушка, до радостного

утра!..." - домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужкам у

кладбища, поминают, воблу об березы обивают, помягче чтобы, донышки к небу

обернули, - тризну, понятно, правят. И мы подзакусили, попили кваску за

тризну. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна,

говорят, не достать. Бывалые сказывали, - тут огромаднейший сом живет, как

кит-рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, - и такой-то

старый да грузный, ему и не подняться со дну, - один раз только какой-то

фабричный его видал, на зорьке. Да после тризны-то всяко, говорят, увидишь.

А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят - подале ступайте,

там ее сила нетусветная. Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет,

обломано. Горкин опять схватился:

- Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..

А это про мальчика Гришу он, который с мостков упал, - Горкин все

каялся, будто это через него упал, - к высоте его приучал, - и на него

питимью наложил суд, а самого оправил, - рассказывал он мне, когда к Троице

мы ходили. Ну, купили на пятак черемухи у старого старика, а уж к вечеру

дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то

весна. Антипушка и припомнил, - ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку

припомнил.

- Певали у вас так? - Горкина спрашивает. - "И я черемуху ломала,

духовитую вязала..." как-то это... забыл. Да-а... "Головушку разломило...

всюю тело растомило... всю-то ночку не спала, все-то милова ждала..." А

дальше вот и забыл, не упомню.

А Горкин отплевывается, - "нашел время, дурак старый..." - заторопил

нас: скорей-скорей, припоздали! А Гришу-то?.. - Ну, Гриша нас простит,

скорей-скорей... - Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же

в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..

- Ну, завернем, на полчасика, - говорит; чайку-то любил попить, да и с

копченой селедки смерть пить хочется. - Все было ничего, легко... а как у

бабушки Устиньи сидели на могилке, что-то меня, словно, толконуло...

томление во мне стало, мочи нет.

А трактирщик знакомый у заставы, гостеприимный, ботвиньицей стал

угощать с судачком сушеным, и по рюмочке они выпили. Только половой принес

чайники, а тут кирпичники входят, кирпич везут из-под Воробьевки. Начали

разговор, народ что-то залюбопытствовал. Подходит к нам хозяин и говорит,

опасливо так; "человека лошадь убила, на их глазах по соше волочила,

замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники, верхом ехал, чисто одет...

всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась..."

Как он сказал, так мы и обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой

человек, в какой одежде... Говорят, в белом спиджаке, и сумочка при нем,

самостоятельный, видать... такой из себя кра-си-вый... и золотые часы на

нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:

- Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший

человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи,

рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не

стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь

черный стал, с крови... не дай Бог!..

Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю,

будто это неправда... а так, нарочно. Только-только веселый был, за щечку

меня держал... - неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда,

так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и

Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:

- Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на кладбище будто

что в душу толконуло...

И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И

я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах толпится!..". Уж

мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще жив был,

водицы просил, как сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой,

доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек

живой, а ты!.." Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, -

доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: "голова цела,

кости целы, - выправится!.

Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь-Василич, в

передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка словно

ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый

был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:

- Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..

Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с

доктором.

Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:

- У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.

А это он на Стальную. И я вижу: привязана Стальная у сарая, скучная,

повислая, висят стремена, седло набок. И вспомнилось мне страшное слово

кузнеца: "темный огонь в глазу".

Скорби