Geum.ru

Иван Шмелев. Лето Господне

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   31   32   33   34   35   36   37   38   ...   41

МОСКВА



Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится;

только, иногда, "мушки" в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в

бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до

утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал,

узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а

только "Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только

успокоительную микстуру давать, как раньше.

Утром отец встал здоровый, хотел даже соловьев купать, но мы ему не

дали, а то опять голова закружится. Он на нас посерчал - "много вас,

докторов, закиснешь с вами!" - а все-таки покорился. А через день, слышим,

вдруг из сеней кричит - "оседлать Кавказку!" на стройки ехать. А тут как раз

Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:

- И воздухом подышать не позволяете? да я закисну... я привык при

делах, куча у меня делов!

А Клин и говорит:

- Немножко спокою, а дела не уйдут. Можете по......... на коляске,

прогуляйте на один - на другой часик. Только нельзя трясти, ваши мозги не

вошли в спокойствие от сотрясения.

Снял с головы обвязку, совсем зажило.

- Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.

А гости опять стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж

сердиться стал, - "у меня от их трескотни опять голова кружится!" - и велел

собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, -

от него с высоты всю Москву видать.

- Угощу вас клубникой паровой, "крынкинской", а оттуда и в Нескушный

заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у

чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!

Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку,

колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу,

лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, -

хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.

С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он

все по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с

нами, - отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я - в

русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со

свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.


У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики.

Он ведет вас на чистую половину, на гадларейку, у самого обрыва, на высоте,

откуда - вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей,

чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и

заезжали сюда на Москву смотреть.

- Господи, осветили, Сергей Иванович!... А уж мы-то как горевала,

узнамши-то!.. Да ка-ак же так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой

человек - и досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая, как в

ужасе, руками, огромными, как оглобли. - Да, ведь, нонеча правильные-то

люди... днем с огнем не найтить!. Уж так возрадовались... Василь-Василич

намеднись завернул, кричит: "выправился наш Сергей Иваныч, со студеной

окачки восстановился!" Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей

Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся

эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-с, ежели такой человек - и!.. Да

рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха

подняли-укрепили?!. Весь мой "крынкинский рай" заново перетряхнул на ваш

кредитец, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его

высокопревосходительство генерала и губернатора князя Владимира Андреевича

Долгорукова принять-с. Я им так и доложил-с: "Ваше Сиятельство! ежели б да

не Сергей Иваныч!.." Да что тут толковать-с, извольте на Москву-Матушку

полюбоваться!

Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через

разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые... - золотая Москва всех

лучше.

Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит

на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой

свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это, свербикой

горьковатой, чем-то еще, привольным.

- У меня воздух особый здесь, "крынкинский"-с!.. - гремит Крынкин. - А

вот, пожалте-с в июнь-месяце... - ну, живой-то-живой клубникой! Со всех

полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне. А с Москва-реки -

раками живыми, а из куфни варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками

паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с... А чем потчевать,

приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с:

"Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут!" Для Сергей

Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..

Он так гремит, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он

рад, что хоть "крынкинской" паровой клубники удостоят опробовать. И вот,

несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой

крупнеющей клубники... - ну, красота!

- Сами их сиятельство князь Владимир Андреич Долгоруков изволили

хвалить и щиколатными конфектами собственноручно угощали-с... завсегда

изволят ездить с конфехтами.

- И что ты, Крынкин, с жилеткой своей и рубахой не расстаешься, -

говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.

- Сергей Иваныч! Да разве мне сюртучок прибавит чести?! Хошь и в

сюртучке - ну, кто я?! все воробьевский мужик-с. Вон, господин Лентовский,

природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин...

Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от

ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про

Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и

говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В самый, сказать, корень врезали-с!

- "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру...

так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.

- И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку

покажи-ка.

- Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну,

кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и

поставлю в рамочку - и на стенку-с!..

Так они шутят весело.


И что же еще случилось!..

Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:

- А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то

- Данилов... Симонов... Сухарева башня.

Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит

над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:

- А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский,

Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов

разберешь?..

- А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то,

главки сини!..

- Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается

чуть... или глаза ослабли?..

- А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так

все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!

Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается,

взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему

поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.

- Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве

слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды

смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце

даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив

глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что

муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,

к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают.

Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!" - говорят, "с кого полторы, а с

Крынкипа за пятьсот!". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на

самый на Петров День освящение трубы будет. И в "Ведомостях" раззвонят, у

меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..

Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого

не показано.

- Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало

в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не

показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все

науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям

поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю

святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун,

великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно

преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил -

можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу

ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..

Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и

с преосвященным. И Горкин даже.

А отец все на Москву любуется...

И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает

что-то... задумался.

И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из

хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано,

длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:


Город чудный, город древний!

Ты вместил в свои концы

И посады, и деревни,

И палаты, и дворцы.


Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.


...................................

На твоих церквах старинных

Вырастают дерева,

Глаз не схватит улиц длинных, -

Это - Матушка-Москва!


Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. -

всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..

А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я

слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки,

напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не

сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане

красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо

сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах

стало горячо.


Кто, силач, возьмет в охапку

Холм Кремля-богатыря?

Кто собьет злптую шапку

У Ивана-Звонаря?..

Кто Царь-Колокол подымет?

Кто Царь-Пушку повернет?..

Шляпу кто, гордец, не снимет

У Святых в Кремле Ворот?..


И все-то стишки, до самого последнего словечка!


................................................

Град срединный... град сердечный...

Коренной... России... град!..


Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у

меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...

- Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. -

загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за

сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..

Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару

шинпанского волоки, золотая головка, "отклико"! Самый первейший а-хтер

Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной,

наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в

укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!..

Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом

самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских

Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про

Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А

теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому

Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?..

Вертится на языке, а... Да как его они?... - "Ахх, братцы! ды как же я

был..." На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и...

кулаком себя в груди!.. - "А-ахх, братцы!.." - ну, чисто наскрозь

пронзили!..

Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала,

покраснела вся и говорит, будто она боится:

- Это... это они Пушкина читали... про Москву...

Отец и сказал:

- А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.

Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:


Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы

Как жар крестами золотыми

Горят старинные главы.

Ах, братцы!.. как я был доволен,

Когда церквей и колоколен...


И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она

поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:


Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе

Москва, я думал о тебе!

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!.

Как много в нем отозвалось!


- В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо,

весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое

вот это - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч.

Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу

набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю:

"уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне - "это не я,

это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч,

от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту

воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры!" А они мне

- "да ты и так а-хтер!" и по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа

у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в

рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в

самом благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот

сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей

Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей

Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы

было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...

Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим,

ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,

прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь,

что ж это такое, а?.. "Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку

перевернет?!." Ни-кто.

Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради

гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него

болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя.

Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались

с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: "ну, по такому случаю, за

Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".

Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в

туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и

смотрел, смотрел... не нагляделся бы.

Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на

крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал

руками, командовал:

- Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от

Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с...

крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько...

здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не

забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и

палаты, и дворцы!..

У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали,

что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в голове

шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего

слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у

него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - "и у меня в

голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".

И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой

укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:


"Это - Матушка-Москва".