Geum.ru

Иван Шмелев. Лето Господне

Вид материалаДокументы

Содержание


Серебряный сундучок
Подобный материал:
1   ...   33   34   35   36   37   38   39   40   41
^

СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК



Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову.

Пришел Сай-Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него -

"бритвы-ритвы", "нозницы-мозницы", всякое "сильце-мильце", "дусистый

ладиколон" и всякая "помада, какой никому не надо". А что же в большой

коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.

- Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!

Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смешной. В зеркало

посмотрелся - и говорит: "как ощипанный гусенок стал". Сай-Саич открыл

коробку, а там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...

Мне стало неприятно, до тошноты. У нас рассказывали, что это парики, их

сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:

- Приладь по мне. А не с покойника?..

- Ну, и сто зе буду вам голову мороцить! и-с покойника! У покойника

волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с

пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...

Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит

- "з такими дамоцки прискают". Сонечка вошла-вскрикнула: "что это, как

ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."

- Завсем васи волосики! - говорит Сай-Саич, примеряя парик отцу, - ну

завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.

И правда: прежний совсем отец, только вот хохла нет. Погляделся в

зеркало, посмеялся:

- Будто даже помолодел!

- Ну, я з вам говору, завсем зених!

Все сошлись смотреть, и всем понравилось. Отец разошелся, стал

прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:


Нет волос - дадут парик.

Брейся, как татарин!

С головы - а-ля-мужик,

С рыла - а-ля-барин!


Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее

в театре представляли, и меня выучил напевать. И все стали подпевать и в

ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:


Ма-масенька, па-пасенька,

Позалуйте ру-цку...


Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик,

и все пуще еще развеселились:

- А вот и ощипанный гусенок!


Отец ездил еще окачиваться. Стал ездить и на стройки, а вернувшись,

ложился в кабинете и просил мокрое полотенце на голову: тяжело было в

голове, кружилось. Приезжал Клин, сердился, что так нельзя, и прописывал

микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и

уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки

ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."

Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на

стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно,

чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.

Помню, он поднимался по лестнице: лицо его было желтоватое, он едва

подымался, его поддерживали.

- Туда... в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те

и "лучше". Видно, отлеживаться надо.

Все в доме приуныли, ходили на цыпочках и говорили шепотом. Клин

поставил пиявки за уши и не велел никого пускать. Вечером Горкин сказал

Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал Клин, - и что "дело

сурьезное". Опять тошнило, кружились перед глазами "мушки". Днем и ночью

держали на голове лед. Опять отец чувствовал боли в голове, - "только еще

хуже", - пил только чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел,

как он сосет лимончик и морщится. Допускали только Горкина, посидеть и не

говорить. Входила матушка - давать лекарство. Каждый день приезжал Клин и

уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.


В Троицын День ходили с цветами в церковь, но не было радости и от

березок.

- Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.

А все-таки справляли праздник: стояли у икон березки, теплились в

зелени лампадки, была кулебяка с ливером, как всегда. От березок повеселей

стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке: может быть,

посетит нас Господь во Святой Троице, теперь Он ходит по всей земле, она

именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил

березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.

- Проснется папашенька, и радостно ему будет. Уж как он Троицын День

любил!.

На столике у дивана поставили букет пионов и ландышков, а в большой

вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.

После обедни все мы, на цыпочках, вошли в кабинет, поздравили отца с

праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он

сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и

свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал -

"что, отстоял коленки? фу ты, какой помадный!". А мне сестры какой-то

"розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я

поцеловал ему руку и услыхал, как пахнет флердоранжем! На столике, под

цветами, наставили просвирок, особенных, "заздравных", - разные люди

приносили, "молитвенники". Отец выпил горячей воды с кагорцем и съел

просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой праздник!". И

стало радостно; может быть, даст Господь. Приехали на обед родные, стало

шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.

А мы это давно заметили: никогда еще не было такого. Начало июня

только, а фуксии - все в цвету. Наливали бутоны олеандры, расцвело белыми

цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно; раскрывал алую звезду

змеистый кактус, зацветающий через десять лет; покрывалось нежно пахнущими

беленькими звездочками чайное деревцо, алели кончики гроздочков на

гераньках. Но все это цвело и прежде, вразброд только. А в это лето

случилось совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый

апельсинчик отца, который не цвел три года, весь покрылся душистыми, будто

из бело-белого воска, цветочками, похожими на жасмин, с золотыми ниточками

внутри, и даже, приметила тетя Люба, - "скоро зародится апельсинчик!" Сейчас

же сказали отцу, и он попросил показать ему апельсиновое деревцо, только

нести осторожно: могут опасть цветочки. Ему принесли на подносе, он

полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.

- Нет, унесите, очень пахнет... - сказал он, морщась, - и ландыши.

Все дивились, как рано цветут цветы, как сильно. А больше всего

дивились, что собирался раскрыться "страшный змеиный цвет", - большая арма в

зеленой кадке. Никогда не цвела она. А теперь, из самой середки, откуда

выходили длинные листья, похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель

с огромной шишкой. Еще на "Крестопоклонной" заметил его отец. Матушка

сколько раз просила выбросить его вон, - "сколько он нам несчастья

принес!.." - но отец не хотел и слышать, смеялся даже: "что же,

преосвященный несчастья хотел дедушке, подарил-то?!" И вот, в это лето,

"страшный змеиный цвет" выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище.

Видавшие его в теплицах рассказывали: "как змеиная голова цветок! пасть

огненная, как кровь... а из нее то-нкое, длиннеющее жало, сине-желтое, будто

пламень!" И садовник-немец из Нескучного тоже говорил - "ядовитый-змеиный

голова... ошень жютки!".

Гости глядят на бутонище и шепчутся и все покачивают головой. Я

разбираю в шепоте: "и этот еще, страшенный... и все цветы! это уж всегда к

чему-то". К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов - "к

чему-то". Но зачем же тогда сажают цветы, и все хотят, чтобы они цвели?" И

вдруг, вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит про разные приметы:

"все это бабьи сказки!" И вот, когда бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора

мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу-Ягу, и такая-то скряга, прошамкала

над моим ухом, глядя на "страшный змеиный цвет", - "это уж неспроста... не к

добру-у..." - я испугался и рассердился - крикнул: "все это бабьи сказки!"

Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил в высунул ей язык. Она так и

зашипела-зашамкала: "ах, ты, пащенок... выпороть тебя!" Пожаловалась

матушке, но та только отмахнулась: "ах, оставьте, тетушка... не до того

мне".

Обедали без отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал... но когда

входил в залу, у него закружилась голова. Все затихли, глядели, как он

ухватился за косяк. Он махнул рукой, и я разобрал его слабый голос: "нет...

лягу..." Его положили на диван и побежали за льдом. Обед был невеселый, и

гости скоро разъехались.


Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую. Он сидел под поникшей березкой

и слушал, как скорняк читал про Великомученика и Целителя Пантелеимона. Я

долго слушал, как жалостливо вычитывал Василь-Василич... - как царь

Максимлиян терзал Святого и травил дикими львами, но не мог причинить

смертной погибели, и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом.

И великие чудеса случились. Когда царь Максимлиян велел побить львов а

выкинуть мертвые тела их голодным псам и хищным орлам, никто и не коснулся

святых тел, потому что они не тронули Святого, а легли покорно у его ног. А

когда царь, в ярости, повелел бросить их в бездонную прорву, тела добрых

львов остались нерушенными и нетленными. И тут я подумал; если бы и с

папашенькой случилось чудо, исцелил бы его Целитель!.. А Горкин тут и

сказал:

- Великие исцеления истекали от Целителя. Один купец в Туле ногу себе

топором посек, и загнила нога, все доктора отказались вылечить, потому

"онтонов огонь" жег ногу. А как помолился купец с горячей верой Целителю,

помазали ему ногу святым маслицем от лампады Целителя, - здоровая нога

стала.

И скорняк рассказал про разные чудеса. Я спрашиваю Горкина: "а

папашеньку может исцелить Целитель?" Он говорит: "а это как Богу будет

угодно, молиться надо Целителю, чтобы призрил благосердием на лютое телесе

озлобление".

Посидели мы до огня, уж и ворота заперли. И слышим - опять все Бушуй

воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:

- И с чего это он развылся... воет, воет - все сердце извел!

- Стало быть, уж он чует чего... до Радуницы еще выть начал... -

говорит скорняк. - К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть...

Вот... к болезни его и воет.

И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в

Егорьев День. Вот и цветы все цветут, нежданно... - гости-то все шептались,

и этот Бушуйка воет... Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут

прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет. А

как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и пошли

сенями.


Я прочел книжечку скорняка про Целителя Пантелеимона. Ов жил в давние

времена, когда язычники мучили христиан. Жил где-то на Востоке и был ученый

врачеватель. Сам языческий царь повелел обучить его врачебной науке, дабы он

стал царским врачевателем. И он хорошо стал врачевать, во Имя Христа. И было

видение одному священнику в том граде, чтобы вышел к воротам. Тот восстал

ото сна и вышел. И увидал красивого юношу Пантелеона, что значит "Вселев",

или - "Всесильный". Священник позвал его к себе и стал говорить ему про

Исуса Христа. И потом научил христовой вере, окрестил тайно и дал ему имя

Пантелеимон - Всемилостивый. И Пантелеимон стал лечить еще лучше и даже

совершал чудеса. И все прознали, какой Целитель живет в их граде, и стала

про него великая слава. Другие же врачеватели серчали и донесли царю. что

Пантелеимон творит чудеса силою волшебною. И тогда царь захотел дознать.

Привели слепого, которого врачеватели языческие не могли вылечить. Сказал им

Пантелеимон: "вылечите сего слепого силою вашего врачевательного бога

Асклепия!" Они стали призывать своего Асклепия, но не могли излечить. Тогда

Пантелеимон сказал им: "ваш бог - истукан, а мой - господь Исус Христос, и

Он мне поможет". И коснулся лжицей своей глаз слепого и рече: "во имя

истинного Господа моего Исуса Христа, исцеляется сей недугующий". И слепой

прозрел. Царь разъярился и повелел терзать Пантелеимона всякими муками,

чтобы он признался в волшебстве и поклонился идолам: сажал Пантелеимона в

расплавленное олово, вешал вниз головой на древе, строгал когтями железными

и палил свещами горящими, травил дикими львами, топил в море, но Пантелеимон

был невредим. И тогда посекли ему главу мечом. А православные христиане

взяли нетленное тело мученика, и мощи его почивают в нашем монастыре на

Афонской Горе, а частицы мощей - в серебряном сундучке-ковчежце. И много

исцелений истекло от них, и все вписали монахи в большую книгу. У скорняка

была маленькая книжица, за три копейки, но и в ней есть про всякие исцеления

Целителя.

Перед большими праздниками отец получал письма из турецкой земли, с

Афонской Горы, от русских монахов. На письме была голубая марка, а то и две,

и на них был написан турецкий полумесяц-серп, а на полумесяце непонятные

буковки-крючочки, турецкие. Пробовали мы с Горкиным прочитать чего-нибудь, и

скорняк пробовал, но никто не мог уразуметь, даже и тетя Люба, а она может

по-немецки и по-французски прочитать, и еще как-то. Этому серпу-полумесяцу

глупые турки поклоняются, как богу. Они завоевали войной ту гору с мощами

Целителя Пантелеимона, но никого не убивают, а даже почитают нашего русского

Святого, потому что он и турок исцеляет, когда на то воля Божия. Монахи и

посылали отцу письма-моления, помочь им в нужде, и будут они возносить

молитвы за всякую руку дающую и нескудеющую. И отец всегда посылал им деньги

в письмах и запечатывал красным сургучом, в середке и на уголках, - пять

печатей. А они писали, что денно и нощно возносят за нас молитвы ко Господу,

Пречистой и всемилостивому Целителю Пантелеимону и вынимают просвирки во

здравие живых и за упокой усопших родителей и сродников. Я всегда читал эти

письма, очень жалостные и слезные, и всегда монахи писали отцу -

"Всемилостивейший и Высокопочтеннейший Благодетель и Благотворитель", и еще

ласковые слова. Мы и жили покойно, за их молитвами.

Бывало, принесет почтальон такое письмо, я сперва руки вымою, а уж

потом беру, - Горкин так наказал, - и все гляжу на марку с полумесяцем и

крючочками. Защурюсь, - и вижу через письмо святую Гору Афон. Она

высокая-высокая, вся из камней, и вострая, как пика. А на самой ее верхушке

- красивый монастырь, все-то кресты и главки, а над ним, в облачке, лучи

Света, и Пречистая простирает покров-омофор Свой. А под самой Горой турецкое

сине море, а на нем кораблик на парусах: это богомольцы-паломники подъезжают

из нашей Расеи-матушки православной. В письме всегда была вложена иконка на

шелковом лоскутке - образ красивого мальчика-юноши, кудрявого, стройного, в

золотом венчике: в левой руке он держит ларчик с лекарствами, а в десничке -

серебряную лжицу. Я всегда с умилением прикладывался к священной иконке

этой, благоговейно лобызая в десничку.


...В воротах и у парадного посыпано красным песочком и травой, и по

лестнице травки потрусили: ждем Целителя Пантелеимона. Его мощи привезут в

карете афонские иеромонахи-молитвенники. Мощи - в ковчежце литого серебра, а

ковчежец - как серебряный сундучок-укладочка, в аршинчик будет. Когда мы

летось ходили к Троице, - заходили в часовню на Никольской, святого маслица

афонского на лжице принимали из лампады и прикладывались к темным прорезам

на серебре, где за стеклышками частицы мощей Целителя почивают. Вот этот-то

сундучок серебряный и привезут к нам - молебствовать.

В зале, к углу, где икона "Всех Праздников", ставят столик и накрывают

белоснежной скатертью. Скатерть большая, и сестры красиво подкалывают ее

булавками. Ставят фаянсовую миску с водой, для водоосвящения, а свечи

привезут сами иеромонахи, и афонский ладан. Отцу немного лучше. Он надел

свежий чесучовый пиджак и белый галстук. Ему ставят кресло, если устанет за

молебном.

Встречать Целителя приехали близкие родные, и со двора набилось, а на

дворе и не протолкаться. Горкин надел синий парадный казакинчик и повязал

голубым платочком шею. Они с Ондрейкой понесут "сундучок" из кареты в покои.

Нести, говорят, не тяжело, не как великую икону Царицы Небесной Иверской.

Очень жалел Василь-Василич, что не доведется ему встречать Целителя, делов

много. Обещали иеромонахи прибыть в 7 утра; восемь скоро, а кареты не видно.

Час удобный, а бывает, что и в 3 часа утра привозят, - много приглашают

Целителя: и к болящим, и от усердия, так. Мне немного страшно, что к нам в

покои, где пахнет горячим пирогом, икрой, сардинками, семгой, а в гостиной

накрыто для угощения иеромонахов - подкрепиться после ночных молебнов,

внесут св. мощи Целителя, такого чистого мальчика-Святого. Я заглядываю в

углы, нет ли сора, подбираю на парадной лестнице подсолнушную шелуху и с

ужасом вижу замятую махорочную "собачью ножку", - Гришка, должно быть,

бросил, И молюсь в уме: "Господи, помоги папашеньке! Святый Великомучениче и

Целителю Пантелеимоне, исцели болящего раба божия Сергия!.." - Горкин так

научил. А Гришка стоит у ворот и курит! Я кричу на него, что святыню такую

принимаем, нельзя курить, а он курит себе - поплевывает!..

- Сказывай еще... сами монахи в карете курят.

Я рассерчал и обругал его - "грешник ты нераскаянный!" - как Горкин,

когда очень рассердится, - а он и ухом не ведет, охальник.

- Им вон и мадерцы поставили, и кулебяку какую испекли, с белужкой... а

я только хлебушком сучествую... правильней их, выходит.

И все-то врет! Всегда Марьюшка какие наваристые щи подает, жир плавает,

так и жгутся, и мясо потом кусищами таскают, как щи выхлебают... и потом

каши гречневой с салом, жирной, а то и пшенной, досыта... ему все мало:

всегда у него сороковка винца в сторожке, и жареной колбаски покупает с

ситничком, среда ли, пятница ли. Да чего с охальника и спрашивать, - там, на

том свете спросят.


"Едут!.." - кричат на улице, от Калужского рынка увидали.

Горкин с Ондрейкой расталкивают народ, чтобы не мяли травку. Все мы

выходим за ворота - встречать Целителя. Хотел и отец сойти, но его удержали,

- с болящего не взыщется. А он, бывало, всегда, как принимаем святыню,

встречал и помогал вносить в дом.

Не шибко подъезжает карета, четверней гнеденьких, смирных, -

старенькие, должно быть. Высаживаются два иеромонаха в малиновых епитрахилях

в позолотце, один совсем старенький, усталый. С козел спрыгивает бородатый

послушник, весь закапанный воском, в рваном подряснике, и вынимает из-под

сиденья свещной ящик. Горкин благословляется у старенького и принимает с

Ондрейкой из кареты серебряный сундучок. Они берутся за медные ручки с

бочков и проносят бережно к парадному. Все валятся под святыню. Она проходит

над ними, невидимо осеняя. И я валюсь, и на меня кто-то валится, Ондрейка

чуть не отдавил мне пальцы. Я обгоняю сундучок на четвереньках, взбегаю

наверх и вижу - отец встречает, крестится.

Иеромонахи уже поют в зале, послушник раздувает кадило с ладаном,

Гришка стоит с совком печного жару. Серебряный сундучок ставят на столик,

возжигают свечи в серебряном свещнике, душисто курится афонский ладан.

"...Святый Великомучениче и Целителю Пантеле-и-мо-не... моли Бога о

на-ас!.."

Старенький иеромонах читает акафист - "...ра-дуй-ся...". Отец стоит за

креслом, держась за спинку, крестится и потирает глаза, - должно быть,

мешают "мушки". Иеромонах читает Евангелие, возложив на голову болящему,

которого поддерживает Горкин. Потом кропит его кистью по голове, так сильно,

что видно мокрые пятна на пиджаке, и отец вытирает шею. Иеромонах помазует

ему серебряной кисточкой маслицем от мощей голову, лоб, глаза. Помазует и

нас. Отец становится на колени и наклоняет голову, - иеромонах так велит, -

и оба иеромонаха, подняв с Горкиным и Ондрейкой сундучок с мощами, держат

его над головой отца, а старенький читает молитву. Я становлюсь на коленки,

головой в пол. Потом прикладываемся к темным местечкам в серебряной

накрышке, к мутным в них стеклышкам, где частицы мощей Целителя. Это ничего,

что стеклышки: для Святого никакая преграда не мешает, Горкин говорил, и

через стеклышки проникает, как солнышко сквозь окна.

Приглашают иеромонахов подкрепиться и выпить чайку. Они довольны,

ласково говорят: "хорошо чайку... всю ночь служили, поустали". Но сначала

ходят по комнатам и окропляют, начиная с "болящей комнаты", - кабинета, - а

Горкин с Ондрейкой носят мощи, обходят весь кабинет - обвеивают его

святынькой. У Горкина слезы на лице, голубенький платочек растрепался.

В гостиной, за столом с закуской и горячей кулебякой, старенький дает

мне большую книгу в зеленом переплете, на котором выдавлены золотцем слова:

"Житие, страдания и чудеса Св. Великомученика и Целителя Пантелеимона".

- Грамоте, небось, умеешь... вот и почитывай папашеньке, глазки у него

болят. Милостив Господь, призрит благосердием... и облегчит Целитель недуг

болящего.

Еще подарил всем нам по бумажному образку, а отцу деревянную иконку,

новенькую, расписанную: Целителя с ковчежцем и серебряной лжицей в десничке.


После моления радостней как будто стало, солнышком словно осветило, и

отец стал повеселее. Угощает иеромонахов, наливает мадерцы, расспрашивает

про св. Гору Афон... - поехать бы! Иеромонахи говорят - "Бог даст, и

побываете". Иеромонахи, благословив трапезу, вкушают не спеша, чинно.

Старенький едва говорит, устал, а надо молебствовать еще в десяти местах,

болящие ожидают.

Поднимаются, не допив по второму стакану душистого чаю, особенного,

"для преосвященного". Провожаем Целителя до кареты. Отец стоит на верху

лестницы и крестится.


После святого посещения он хорошо уснул. Проснулся к вечеру, выпил

чайку... попросил - "покрепче, я с икоркой", - порадовались мы! - и заснул

скоро, ни разу не тошнился. Говорят - это хорошо - сон-то, дал бы только

Господь.

Вечерком пошел я к Горкину в мастерскую. В его каморке теплилась синяя

лампадка в белых глазках перед бумажной иконкой Целителя Пантелеимона,

подаренной ему иеромонахами. Сидели гости: скорняк и незнакомый старичок -

странник: ни с того, ни с сего зашел, и кто его к нам послал - так мы и не

дознались. Только он и сказал, когда Горкин его спросил, кто его к нам

послал:

- Молва добрая про вас, мне вас и указали, пристать где.

Он лет уж сорок по богомольям ходит, в на Афоне не раз бывал. Много нам

рассказал чудес. Я Горкину пошептал: "спроси-ка священного старичка, что,

выздоровеет папашенька?" Тот услыхал и говорит:

- Бывает милосердие от смерти к жизни, а еще бывает милосердие ко

праведной кончине. Одна христолюбивая женщина, зело богатая, жила во граде

Санкт-Петербурге. И не простая была жена, а особа. А супруг ее был самый

высокий царедворец; как бы сказать, вельможа. Много жертвовали они по

монастырям и богоугодные дела творили щедро, памятуя: "рука дающая не

оскудевает". А детей им не дал Господь. По всем обителям молебствовали о

них, дабы от доброго семени плод добрый возродился. И сами они старались со

всем рвением, молясь о ниспослании благодати за труды их богоугодные во

славу Божию. И вот, по малу времени, услышана Была их горячая молитва, и

родился у них сынок. Нужно ли говорить, како радовались они сему явному

промышлению? Души они не чаяли в первенце своем. И разослали по всем

обителям дары превеликие, в меру достатка их, и даже превыше меры. И вот, по

третьему годочку, помер у них вымоленный у Господа первенец их драгой, утеха

старости. И они зело роптали. И до того оскудели духом, что сия

благочестивая жена-особа не стала и храма Божия посещать, а

властитель-вельможа разослал по обителей укорительные письма, ропща на

Милосердного. И вот, пишет ему старец из Оптиной, высокой жизни: "Не

проникай земным разумом в Пути Господни. Это вам во испытание крепости

душевной ниспослано, а то и во избавление от скорбей горших. Молись, чадо

малодушное, да просветит Всеблагий сердце твое. Аминь". А про старца того

они много были наслышаны и почитали его сугубо. И вот, по малу времени,

видят они, обоюдно, в ту же нощь, одинакий сон. По великим стогнам града

того, Санкт-Петербурга, влекут клячи черную колесницу-позорище, и на той

колеснице стоит у позорищного столпа молодой человек: руки его связаны,

одежды раздраны, а на груди белая доска, и по ней писано черным угольем:

"Сей злодей-изверг..." - и хвамилия-имя ихнее тут прописано! - помыслил

поднять руку на Самодержца, Помазанника Божия... и присудил Суд-Сенат

повесить его на всем народе. Пробудились они в страхе и потряслись ужасом

великим, поелику обоюдно видели тот же сон. И возблагодарили Промыслителя

всех благих за великую милость к ним. Сие все у старца высокой жизни вписано

в книгу потаенную, до времени сокрытую. Открыл мне старец, во укрепление

слабым и в упование на милосердие Господне, поведать, кому укажет сердце, да

не усумнятся.

И по головке меня погладил. Не стали мы его спрашивать, проникать в

пути, от нас сокрытые.

- И коли не воздвигнет Целитель твоего папеньку от тяжкого недуга, не

помысли зла, а прими, как волю Божию.

И стало нам страшно, что про "тяжкий недуг" сказал: будто вещает нам,

во укрепление веры. И тут стал выть Бушуй. Сказали мы страннику, он и

говорит нам:

- Не убойтеся сего и не дивитеся: неисповедимо открываются пути даже и

зверю неразумному, а сокрыто от умных и разумных.

Так нас и не утешил. Покормили мы его пшенной кашей и уложили почивать

на стружки. А меня опять Горкин сенями проводил. Долго не мог я заснуть,

страшного все Бушуя слушал, и боялся: ну-ка, сон мне какой привидится

ужасный, и откроются мне пути! Слушал, думал, - да и заснул. И сна не видал,

во укрепление. А утром и говорят: папашенька-то веселый встал и попросил

яичко! Я поглядел на иконку Целителя и стал горячо молиться.