Geum.ru

По обычаю тогдашнего времени нельзя было быть ученым, не посетивши лично лучшие училища и не послушавши разных ученых

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

Признав в этом сновидении внушение сверхъестественное, отклоняющее его от опасного увлечения, Иероним надолго отказался от своей склонности, и впоследствии (ок. 401 г.) сам сильно восставал против тех, которые, "оставив мудрость века, чтобы вкушать хлеб животный (Слово Божье), возвращались к сладости поэтов". "Все это, писал он о языческой поэзии, пленяет вас своею приятностью и, увлекая слух стихами, которые звучат в приятных переходах тонов, проникает даже во внутреннее духа. Но когда прочитаешь с большим вниманием и углублением, они (стихи) не дают читателю ничего, кроме пустого звука и шума слов; не находишь в них ничего питательного, ничего, дающего душе истинную пищу. Те, которые с увлечением читают их, продолжают оставаться в гладе истин и лишении добра". "Приятно ли Богу из уст христианина слышать слова: Юпитер всемогущий, или: клянусь Геркулесом, или — Кастором, и другие подобные слова? А ныне мы видим, что даже священники Божьи, оставив Евангелие и пророков, читают комедии, поют сладострастные слова из стихотворений пастушеской поэзии, держат в руках Вергилия, и, что в юношах бывает злом необходимости, то они делают по страсти к наслаждению".

Впоследствии Иероним, по-видимому, не устоял в этой своей решимости: отказавшись навсегда от языческой мудрости, он, во многих творениях своих, писанных уже после страшного сновидения, весьма часто помещал мысли писателей языческих, нередко приводил целые места из них. Пользуясь этим мнимым нарушением обета со стороны Иеронима, Руфин, во время неприязненного отношения своего к Иерониму, укорял его в клятвопреступлении и в нарушении обета, данного им пред лицом Судии, не читать впредь языческих книг. Но Иероним не изменил своему обету, когда стал читать языческие писания, а, изменив свой взгляд на них, изменил и цель, для которой читал их; прежде он читал их с сердечным увлечением и для удовольствия, теперь стал читать для блага и пользы Церкви, как человек ученый и вместе как защитник христианства против язычества, который хотел поражать последнее его же оружием, по примеру предшествовавших ему отцов и учителей Церкви. Вот его собственные мысли по этому предмету: "Ты спрашивал меня",— писал он уже в преклонных летах к Магнусу,— "для чего я в своих книгах иногда вставляю места из писаний светских и этою языческою нечистотою, как бы пятнаю чистоту Церкви; я намерен тебе дать только краткий ответ. Кто не знает, что Соломон предлагал философам тирским некоторые вопросы и отвечал на них? Апостол, в послании к Титу, воспользовался стихом Епименида: "Критяне присно лживи, злие зверие, утробы праздныя (Тим. 1, 12). И в другом послании привел шестистопный стих Менандра: тлят обычаи благи беседы злы (1 Кор. 13, 33). Он же, рассуждая пред Афинянами в Ареопаге, приводит в свидетельство Арата: Того бо и род есмы (Деян. 7. 28)... Мало того, вождь Христова воинства и непобедимый защитник христианской веры, искусно обращает в подтверждение своей веры даже случайную надпись (Там же ст. 23). Научился он у истинного Давида исторгать меч из вражеских рук и отсекать голову гордого Голиафа собственным его оружием. Читал он во Второзаконии повеление Господне обрить прежде голову у пленной жены, обрезать все волосы и ногти, и потом уже брать ее себе в замужество. Что же удивительного, если и я хочу языческую ученость, ради изящества речи и красоты членов, сделать из рабы и пленницы израильтянкою, — если все, что есть в ней мертвого, языческого, похотливого, ложного, отсекаю и изглаживаю и, таким образом очистивши ее, рождаю от нее чад Господу Саваофу? Труд мой служит к умножению членов Церкви Христовой...." Затем он по порядку перечисляет священных писателей и отцов Церкви, как восточных, так и западных, с указанием их творений, наполненных свидетельствами из языческих сочинений в пользу христианской веры. Нельзя не отдать должной справедливости этому взгляду Иеронима на изучение языческой литературы, — взгляд, который он нажил опытностью и образовал после предварительного соблазна и обольщения ею в лета пылкой молодости.

Но не одни внутренние испытания среди пустынного уединения возмущали душу Иеронима, — он встретился еще с одним испытанием отвне, именно со стороны обстоятельств и беспорядков, бывших тогда в церкви антиохийской, к области которой принадлежала и пустыня халцидская. И неустрашимый противник всех внутренних искушений не имел надлежащей твердости устоять против испытаний одного внешнего искушения, из которого он вышел более побежденным, нежели победителем. Именно, в церкви антиохийской, долго возмущаемой и раздираемой буйством ариан, произошли новые беспорядки и разделения, с одной стороны от того, что одни из православных хотели видеть на патриаршем антиохийском престоле Мелетия; другие — Павлина, ариане же — своего Авзоия, с другой — от того, что сами православные, принимая не в одинаковом смысле слова существо (ousia) и лице (hypostasis), все рассуждали о Троице православно, а между тем одна партия в учении другой подозревала ересь. Дух этого разделения проник и в пустыню халцидскую, где обитал Иероним. Разделившиеся в своих мнениях иноки требовали и от Иеронима, чтобы он объявил, какого он держится мнения. Не поняв ни силы вопроса, ни сущности разделения между антиохийскими христианами, он давал ответы, не относящиеся прямо к вопросу и не удовлетворяющие иноков; когда сии настаивали, он пришел в раздражение, свойственное его характеру, и думал видеть всех восточных христиан уклонившимися на сторону арианской ереси. Под влиянием душевных огорчений и негодования против личных обид от своих собратий, он написал письмо к папе Дамасу, в котором, осыпая несправедливыми укоризнами и поношениями всех восточных христиан и вместе с тем до излишества восхваляя папу и достоинство его власти, просит у него совета и правил, как поступать и веровать ему в затруднительных обстоятельствах и недоумениях. "Заклинаю тебя именем Распятого, именем Троицы единосущной, написать ко мне: должен ли я отрицать, или исповедовать три Ипостаси. Скажи еще, с кем я должен иметь общение в Антиохии, ибо кампенсы ничего так не домогаются, как проповедовать, основываясь на авторитете вашего единения, три Ипостаси в смысле древнем". Это было в 376 году.

Читая письмо это, нельзя не видеть, что при излиянии огорченной души Иероним вышел из пределов терпеливой умеренности и в порыве обычного ему раздражения не мог избежать тех крайностей и преувеличений, с которыми мы часто встретимся в его полемике и различных его творениях. Напрасно поэтому латинские богословы ставят места и выражения из этого письма Иеронима в основание церковного учения о верховном преимуществе римской кафедры. Довольно иметь в виду характер Иеронима, степень богословских познаний в то время, обстоятельства и особенно душевное состояние, под влиянием которого написано письмо, чтобы судить, действительно ли вытекали те выражения из искреннего и прямого убеждения Иеронима; тем более что и все содержание письма дышит раздражением и не чуждо преувеличения.

Жаль также, что Иероним питал более нерасположения к православному и благочестивому Мелетию, чем Виталию, которого епископство было явным и неизвинительным расколом в церкви. Кампенсы заслуживали похвалы, а не порицания со стороны Иеронима; вовсе не проповедуя Ипостасей в смысле древнем (как говорил Иероним, понимая под этим смысл арианский), они были православны и привязаны к стороне Мелетия. Самое название их, вероятно данное арианами в насмешку, служило доказательством их привязанности к вере и благочестию.

Как ни убедительно было письмо Иеронима к папе Дамасу, оно, однако же, оставлено им без ответа. Между тем беспокойство не утихало; постоянные вопросы к Иерониму со стороны иноков пустыни о предметах веры более и более раздражали его нетерпение. Спустя несколько месяцев после первого письма к Дамасу, Иероним написал к нему другое письмо, где опять заклинает его дать свой пастырский ответ, чего ему держаться и кому следовать. Не видно, чтобы папа отвечал и на это письмо Иеронима. Не понимая издали хорошо положения дел и сущности восточных споров, недальновидный папа мог затрудняться в руководящем совете Иерониму, который сам на месте и среди самых споров не мог разобрать, в чем дело: и Дамасу и Иерониму не понятны и не уловимы были догматические тонкости восточных споров. Если же отвечал папа Иерониму, то он мог ему советовать одно из двух: или держаться стороны Павлина и вместе с ним исповедовать учение об Ипостасях Св. Троицы, потому что папа дал общительную грамоту Павлину, или же не держаться никого и уклониться на время с востока, потому что около Павлина не примирялись православные в своих спорах и церковном разобщении. Как бы то ни было, но мы видим, что Иероним, не упоминая об ответе папы, нашел нужным оставить свою пустыню. Вот как описывает он последние обстоятельства пребывания своего там в письме к Марку, написанном пред выходом из пустыни: "Не дают мне ни одного уголка в пустыне; каждый день спрашивают меня о вере, как будто я без веры окрещен. Объявляю свое исповедание по их требованию, — им не нравится; подписываюсь, — не верят. Одного только хотят, чтобы я удалился отсюда. Надо уступить им...". Это было написано зимою, в начале 379 года. И как ни прискорбно было Иерониму расстаться с любезною пустынею, весною того же 379 года он оставил свое уединение и отправился в Антиохию.

Со времени удаления Иеронима из пустыни халцидской настает для него новая жизнь. Он принимает сан пресвитера и вместе с тем вступает на поприще общественной деятельности. Доселе жил он, как мы видели, жизнью более частною, вдали от всяких общественных забот, еще никем не знаемый, кроме друзей своих; теперь как самая жизнь, так и писания его, с этого времени имеют характер более общественный. Не пустыня, не уединенная келья монастыря становятся местом его пребывания (разумеем до поселения его в Вифлееме до 387 года), не одни простые иноки являются его друзьями; тогдашние столицы мира, Царьград и Рим и представители церквей восточных и западных; — вот где и с кем обращается теперь Иероним. Равным образом, не одни дружеские письма составляют исключительный предмет его занятий, но труды ученые, такие труды, которые касаются прямо блага Церкви и которые как тогда, так и впоследствии имели и имеют общее значение.

Прибыв в Антиохию, Иероним опять поместился у друга своего, Евагрия, который, по прежнему, не переставал оказывать ему свою привязанность и любовь. Еще так недавно чуждавшийся вмешательства во всякие религиозные споры и не терпевший никаких партий, теперь, или вследствие письма Дамаса, как мы уже замечали, или же вследствие дружеского совета Евагрия, державшегося стороны Павлина, Иероним присоединился к стороне его же. Иначе и быть не могло, как скоро сделалось известным Иерониму, что папа из всех епископов антиохийских находился в общении только с Павлином. Павлин со своей стороны спешил извлечь для себя выгоду из общения с Иеронимом: чтобы прикрепить его к своей стороне, Павлин настаивал на том, чтобы Иероним принял сан пресвитера. Смиренный подвижник долго противился настоятельному убеждению Павлина. При том высоком понятии, какое соединял он со званием пастыря, Иероним не находил в себе сил достойно проходить многотрудное поприще пастырского служения и еще не покидавший мысли о пустынном отшельничестве, уступил (379 г.) настойчивости Павлина только под условием — быть свободным от всяких обязанностей священного сана. Сознание своего недостоинства и высокое благоговение к священству возросло в нем до такой степени, что он никогда не совершал литургии и в 394 году, ни просьбы ни убеждения братий, ни настоятельные нужды не произвели в нем решимости принести на святом алтаре бескровную жертву, в то время, когда в Вифлеемской обители не стало ни одного пресвитера. Какой урок для тех, которые из-за честолюбия ищут смиренного служения священства!...

Во время настоящего пребывания своего в Антиохии, Иероним написал сочинение: Спор между последователем Люцифера и православным (Altercatio Luciferiani et orthodoxi). Завязавшийся случайно между Элладием — люциферианом и православным спор этот продолжался два дня, каждый раз с новым жаром, резкими и часто оскорбительными упреками с той и другой стороны. Предмет его, главным образом, вращался около двух вопросов: епископы собора Риминийского, вступившие в общение с арианами, могут ли быть, после искреннего раскаяния, принимаемы в единение с Церковью, и нужно ли перекрещивать тех, которые уже крещены еретиками? Православный утверждает первый вопрос и отрицает другой. В сочинении господствуют приемы школьные. Если творение не много любопытно с этой стороны, зато больше значения имеет в отношении православного учения. В нем есть замечательные мысли о Предании церковном и мнение Иеронима относительно церквей частных, принимающих свое название от какого бы то ни было частного лица, а не от Самого Основателя церкви, Исуса Христа.

Споры иноков в пустыне халцидской и особенно ближайшее знакомство с догматическими спорами в Антиохии могли убедить Иеронима, что он при всем своем обширном знании и при постоянных ученых занятиях еще весьма недалек в знании собственно богословском: догматическая сторона веры менее всего доселе была им изучена. Поэтому Иероним решился теперь еще учиться догматам веры и учиться у какого-нибудь знаменитого наставника. Слава о необыкновенной учености и редких добродетелях св. Григория, епископа Константинопольского, с которым общая молва соединяла тогда имя Богослова, остановила внимание Иеронима. С нетерпеливым рвением ревностного и любознательного ученика в 380 году он оставил Антиохию и отправился в Константинополь слушать там уроки величайшего из богословов, который возбуждал удивление в целом тогдашнем христианском мире своим глубоким знанием Священного Писания, тонким и проницательным умом, сильным воображением и победоносным красноречием. Принятый с особенною благосклонностью св. Григорием, Иероним около двух лет не только пользовался его наставлениями в храме, наравне с другими, но слушал и частные его уроки и наставления. Прозорливый наставник понял своего ученика; зато, может быть, никто лучше последнего не мог ценить еще тогда этого великого и вселенского учителя. Мы видим, как часто, с каким уважением и справедливою гордостью Иероним отзывался о своем знаменитом наставнике, как высоко ставил его авторитет не только при изъяснении трудных мест Писания, но и там, где нужно было ему указать вообще на дух своей веры и своего учения.

В это же время Иероним имел сношения в Константинополе с другим знаменитым лицом того века — св. Григорием Нисским, прибывшим в столицу, без сомнения, для присутствия на 2-м Вселенском соборе (381 г). Сей святитель к этому времени окончил или еще оканчивал свое знаменитое творение против Евномия и читал его Иерониму и св. Григорию Богослову. Два великие богослова восточной Церкви достойно оценили в молодом подвижнике отличные способности ума и свойства сердца, любовь к христианской науке, широту воззрений на потребности христианского знания, и почтили его своим искренним доверием, хотя Иероним желал только у них учиться.

Но с занятием ученика Иероним соединял в Константинополе и труды писателя. Частью в видах ученых занятий, а больше по просьбе друзей, умевших ценить дарования Иеронима, во время пребывания своего в Константинополе, он занимался следующими учеными трудами:

1) перевел Хронику Евсевия на латинский язык (Chronicon omnimodae histori). В этом труде Иероним, как сам он говорит, и передавал текст Евсевия и умножал его собственными добавлениями. Так события от времен Нины и Авраама до разрушения Трои он переводил без всякой перемены, с этого же времени, до 20 года царствования Константина Великого, начинаются его изменения и прибавления, заимствованные преимущественно из Светония и других римских историков. Далее, от себя написал ту часть (заключительную во 2-й книге), которая описывает события от 20 года царствования Константина до времен Валента и Валентиана, то есть, до 378 г..

2) По просьбе своих друзей Иероним перевел в Константинополе 14 Бесед Оригена на пророка Иеремию и 14 Бесед на пророка Иезекииля. Избегая необходимости говорить что-нибудь в осуждение Оригена в не желая дать повода к соблазну верующим, для которых назначался этот труд, Иероним выпускал те места подлинника, которые заключали в себе неправые, по его взгляду, мысли. Иероним многое, кроме того, прибавил и изменил, особенно в беседах на пророка Иезекииля, чем дал повод в упрекам, которые впоследствии делал ему Руфин.

3) В тоже время Иероним написал небольшое сочинение О Серафимах. Он диктовал его писцам и торопился делом, желая скорее удовлетворить просьбам друзей и сделать опыт своих слабых сил, как говорил он. Глазная болезнь мешала полной обработке этого сочинения, особенно в отношении чистоты и изящества слога. В толковании этом Иероним занимается изъяснением 6-й главы пророка Исаии и, между прочим, явно идет против толкования той же главы Оригеном. Опыт толкования обилен счастливыми мыслями, меткими приспособлениями и сближениями, твердыми и умными размышлениями и нравственными уроками, полными назидания; критика по отношению к Оригену здесь скромна и уважительна. В этом опыте, равно как и в других толкованиях своих, Иероним старается более назидать, чем удовлетворять пытливости читателей.

В Константинополе продолжались уже между тем действия второго Вселенского собора, который долго занимался приведением в порядок церковных дел, расстроенных полувековым буйством и волнением ариан. Папа Дамас без сочувствия отнесся к желанию и предприятию императора Феодосия о созвании Вселенского собора в Константинополе. Папе хотелось иметь этот собор в Риме, тем более что арианство в это время в значительных силах развилось уже и на западе и волновало церкви. Когда Вселенский собор состоялся в Константинополе, папа устроил в 382 году и у себя собор в Риме и, желая дать ему характер Вселенского, приглашал к себе и епископов восточных. Почти все восточные епископы отказались от такого приглашения. Но Павлин, как покровительствуемый папою, отправился вместе с Епифанием Кипрским на собор в Рим.

С этими епископами отправился в Рим и Иероним. Дамас, уже имевший случай получить высокое понятие о просвещении и ревности Иеронима к православной вере, пригласил его разделять труды отцов собора, особенно по вопросу о церкви антиохийской, обстоятельства которой так хорошо были ему известны. Между прочим, предметом спора на соборе были аполлинаристы, или, лучше, вопрос — как принимать их в единение с церковью в случае обращения их. Пользовавшийся особенным авторитетом в знании богословия, Иероним, по поручению папы, составлял будто и формулу веры для аполлинаристов, которую предлагали нм как условие, под которым они могут быть принимаемы в общение с церковью вселенскою.

Это новое положение Иеронима на поприще служения благу Церкви вскоре сменяется другим, более трудным и более деятельным периодом в его жизни. По удалении епископов востока (в следующем 383 году), Дамас убедил Иеронима остаться в Риме и поручил ему важную при себе должность делопроизводителя, — по церковной переписке. Эту должность он и отправлял около трех лет. Папа питал особенную привязанность к Иерониму за его ученые труды, которые читал всегда с удовольствием и благодарностью; а чтобы судить о преданности Иеронима к Дамасу, довольно указать на те ученые труды, которые совершил он с удивительным терпением, единственно по просьбе этого первосвященника. Таковы:

1) Сличение латинского перевода Нового Завета с греческим подлинником. Чтобы понять важность этого труда Иеронимова, нужно обратить внимание на состояние латинских переводов Нового Завета в то время. С самого начала христианства стали появляться различные латинские переводы Нового Завета, наиболее, кажется, в Африке, и мало по малу так умножились, что во времена Августина невозможно было пересчитать их. Эти переводы, между которыми один был более других известный, употребительный, народный (vulgata), или Италийский, были так повреждены и так различны были один от другого, что сколько было образцов, столько различных чтений. Отсюда, по сознанию самого Иеронима, произошел такой беспорядок, что излишнее усердие часто приписывало прочим евангелистам то, о чем один из них или говорил обширнее, или выражал иначе, — исправляло, таким образом, одного евангелиста по другому; даже замечания, надписанные читателями на полях, неопытными переписчиками были вносимы в текст, а в кодексах латино-греческих, текст латинский нередко был исправляем по греческому, весьма худо понимаемому. Ясно поэтому, что Иероним оказал великую услугу, когда, уступая настоятельной нужде, сверил темные и смешанные переводы латинские с их греческим подлинником и очистил их от всего, что привнесли туда неопытность и невежество. В исполнение этой, возложенной на него, обязанности он имел желание держаться строгой разборчивости осторожного критика. Недоверяясь первым попавшимся образцам греческим и особенно новейшим, изданным Лукианом и Исихием в 4-м веке, в которых он находил неодинаковую степень точности и достоинства, Иероним обращался к древнейшим, самым лучшим, по его сознанию, и только на них основывал свои исправления, не слишком уклоняясь, впрочем, в тоже время, и от употребительнейшего латинского чтения, чтобы избежать неудовольствия со стороны народа, привыкшего к этому последнему.

Как ни полезен бил этот труд Иеронимов, он не избежал однако же упреков со стороны неблагомыслящих и вскоре встретил противников. Эти противники не указывали в исправлении обыкновенные недостатки, которые неизбежны в таком большом труде одного человека, а хотели видеть в нем призрение к авторитету переводов древних, утвержденных будто всеобщим употреблением верующих, и — исправление слов Самого Исуса Христа. "Против этого рода зависти два обстоятельства утешают меня, писал он к папе Дамасу, — во первых, что такой труд поручил мне ты, как епископ, во вторых, что, по сознанию самих противников, отличающееся (от подлинника) не важно". Это письмо к Дамасу говорит только о четырех евангелистах; но вероятно Иероним в скорости окончил после и остальные книги Нового Завета, по крайней мере все послания апостола Павла, из которых он приводит много исправленных им мест. Этот исправленный Иеронимом перевод Нового Завета, поврежденный потом опять во многом и большею частью смешанный с древним, народным (vulgata), под конец 8 века удержал общественный авторитет.