Антология мировой философии: Антич­ность

Вид материала

Документы

Содержание Пусть хоть руки отнимутся Так ли гибель страшна? Мужество мужа в душе ваюлн^^^ишют и древнюю славу Рода его... 720 ПисьмоСШ ''•'• Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян?

Подобный материал:

• Антология мировой философии в четырех томах том, 13429.06kb.
• Антология мировой детской литературы., 509.42kb.
• Философское Наследие антология мировой философии в четырех томах том, 11944.29kb.
• Греческая литература Вопрос Антич рабовлад общ. Полис, 1659.97kb.
• Вопросы для сдачи кандидатского экзамена по истории философии, 38.83kb.
• Источники и материалы для подготовки к интернет-тестированию по философии, 412.96kb.
• Антология сочинений по философии. Спб., «Пневма», 1999. 480, 818.42kb.
• Философия русского религиозного искусства XVI-XX вв. Антология, 6335.43kb.
• Раздаточный материал к лекции, 165.9kb.
• Учебно-методический комплекс дисциплины «философия», 512.67kb.

ЖИЗНЬ:

712

^ Пусть хоть руки отнимутся,

Пусть отнимутся ноги,

Спину пусть изувечит горб,

Пусть шатаются зубы, —

Лишь бы жить, и отлично все!

Даже если и вздернут

На крест, — жизнь сохраните мне!

(12) Он желает себе худшего, что только может случиться, и молит о продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хотел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги, — лишь бы в расслабленном, бесполез­ном теле осталось дыханье; изувечь меня, но только прибавь чудовищному уроду хоть немного времени; вздерни меня на крест, застань сесть на кол, — стоит зажать свою рану и висеть распятым, лишь бы оття­нуть самое лучшее среди бедстним — конец муки; сто­ит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставать­ся! Что пожелать такому, как i ie Плагоскло! и юсти бо­гов? (13) Разве другого хочет позорная изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью? Это гнусное выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал:

^ Так ли гибель страшна?

Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее всего вынести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради какой награды? Ради чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять один за другим члены тела, расста­ваться с душою по капле вместо того, чтобы сразу испустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи при­веден к позорному дереву и уже прежде расслаблен­ный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлением пыток про­длить жизнь? Вот и спорь теперь с тем, что неизбеж-

713

ность смерти — великое благодеянье природы! (1.5) Многие готовы вытерпеть и кое-что похуже, го­товы предать друга, чтобы жить подольше, собствен­норучно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет — свидетель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно: безразлично, когда случится с тобою то, что все рав­но когда-нибудь случится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в том и благо, что он короток. Будь здоров.

Письмо CU

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тягость (ведь он отнимает наслаж­дение, хоть и мнимое, но по действию своему равное настоящему), так и твое письмо испортило мне наст­роенье, оторвав от самых подходящих для меня мыс­лей, которым я отдавался, готовый, если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бес­смертии души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнениям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возмож­ность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был несносен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь перейти в бесконечное время и стать хозяином вечности, — и вдруг пришло твое письмо и разбудило меня, лишив красивого сно­виденья. Впрочем, разделавшись с тобою, я снова его потребую и выкуплю.

(3) В начале письма ты утверждаешь, будто я не довел до ясности то рассужденье, где пытался дока­зать, что посмертное признанье есть благо, как ут­верждают наши. Я-де не опроверг возражения, глася­щего, что не бывает блага из отдельных частей, при­знанье же именно таково. (4) То, о чем ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к другому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и еще нечто, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами нравственными

714

перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли получить или стре­миться получить какой-нибудь плод с еще не сущест­вующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? (5) Все это касается нравов и, зна­чит, было к месту. А все, что возражают диалектики, следовало отделить, — вот оно и было оставлено без вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропу­щу ни одного из их утверждений и выскажусь против каждого в отдельности.

(6) Без предисловий нельзя будет понять, что оп­ровергается. Что же я хочу сказать предварительно? Есть тела цельные — например, человек; есть состав­ные — например, корабль или дом, словом, все, в чем разные части скреплены » единое целое; и есть сла­гающиеся из отдельных членов, существующих по-, рознь, — например, войско, народ, сенат. Предметы, из которых слагаются такие тела, объединены пра­вами или обязанностями, но по природе не связаны и разобщены. Что же еще мне предварительно ска­зать? (7) Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое благо должно охваты­ваться и управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если тебе угодно, доказывается само со­бою, — но установить это следовало, так как в нас мечут наши же копья. (8) «Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных частей; но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного-единственного и поношеньем — дурное мнение одного-единствен­ного, так и для признанья мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно единоду­шие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом. (9) Признанье — это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала

715

есть речь, речь есть звук, обозначающий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не назовет бла­гом ни рукоплесканья, ни свист, — так же как чох или кашель. Значит, признанье не есть благо. (10) И главное, скажите-ка, для кого оно благо: для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чу­жое крепкое здоровье — это мое здоровье. Но хва­лить по заслугам есть деянье честное; значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего де­янье, а не для нас, хвалимых. Этого-то мы и доиски­вались».

(11) Теперь я кратко отвечу на все по отдельнос­ти. Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонников. Во-вторых, признанье не нуждается во многих по­данных за него голосах — довольно сужденья и од­ного человека добра; ведь и один человек добра при­знает нас равными себе. (12) «Так что же, значит, и молва — это мнение одного человека, а поноше­нье — это злоречивость одного? Слава, по-моему, требует широкого распространенья и единодушия многих». — 11о одно дело молва или поношение, дру­гое — признанье. Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же думали все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине, и потому не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все дума­ют одно, ибо иначе думать ни один не может. (13) «Для молвы или для славы мало мненья одного-единст-венного». — Но тут приговор одного равноценен об­щему, потому что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих людей различны и суж­дения, несходны чувства и все — сомнительно, лег­ковесно, подозрительно. Ты думаешь, они могут су­дить все одинаково? Даже один судит по-разному! Человек добра держится правды, а у правды одна

716

суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают постоян­ны, но изменчивы и противоречивы. (14) «Но хвала — это только голос, а голос не может быть благом». — Однако, говоря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он счи­тает достойным хвалы, тот ее получил. (15) И потом, хвала — это одно, а восхваленье — другое для него-то и нужен голос. Потому говорят не «надгробная хвала», а только «восхваление», что выполняющий эту обя­занность должен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожела­тельные разговоры, а мнения. Значит, хвала — это и невысказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра.

(16) Далее, как я сказал, источник хвалы — душа, а слова только обнаруживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих. Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический поэт говорит, что превосходно, когда «нас хвалит достохвальный муж», он имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит: «Хвала питает искусства», он имеет в виду не восхваленье; оно развращает искус­ства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непременно требует слов в полный голос, признанье — нет: оно может довольствоваться невысказанным суждень-ем и быть полным не только среди молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чем раз­ница между признанием и славой: слава слагается из суждений многих, а признанье — одних только добрых.

(18) «Для кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: для хвалящих или для хвалимых?» — Для обоих и для меня, которого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я радуюсь правильности моих поступков и счаст­лив, что нашлись благодарные истолкователи моих

717

добродетелей. Их благодарность — благо для многих, но и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам — ис­точник блага для них. (19) Но признанье — благо и для хвалящих: его направляет добродетель, а всякое ее деяние есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала — благо для обо­их, — точно так же, клянусь, как судить благосклон­но — благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты comi 1еваешься, что справедливость — благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она воздает должное? А ведь хвалить по заслугам — справедливо; значит, такая хвала — благо для обоих.

(20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно быть нашей целью — хитро рас­суждать и низводить философию с вершин ее вели­чия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доброй воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы? Ведь все эти прения — просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга. (21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стре­миться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека — вещь великая и благородная и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-пер­вых, она не согласна, чтобы родиной ее были ни­чтожный Эфес, или тесная Александрия, или другое место, еще обильней населенное и гуще застроен­ное. Ее граница — все то, что опоясывается послед­ним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат земли и моря, внутри которого воздух соеди­няет и вместе разделяет божественное и человечес­кое, внутри которого расставлено по местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело. (22) Во-вторых, она не принимает отпущенного ей корот­кого срока: «Мне принадлежат, — говорит она, — все годы, ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда придет послед­ний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там, где

718

нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная тем­ница». (23) Этот медлительный смертный век — только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготов­ляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по видимости, способные уже и ды­шать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. (24) Так не страшись, прозревая впереди этот ре­шительный час: он последний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты должен ви­деть в них поклажу па постоялом дворе, где ты за­держался мимоездом. (25) Природа обыскивает нас при выходе, как при «ходе. Нельзя вынести больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов — кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное. (26) Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рождения к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя те­ла? Ты мешкаешь, упираешься, — но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты сто­нешь, плачешь; плакать — дело новорожденного, но тогда тебя можно было простить: ты появился неразумным и ничего не ведающим, тебя, едва по­кинувшего мягкое тепло материнской утробы, ове­ял вольный воздух, а потом испугало грубое при­косновение жестких рук, и ты, нежный, ничего не понимающий, оторопел перед неведомым. (27) Те­перь для тебя уже не внове отделяться от того, час­тью чего ты был; так равнодушно расставайся с не­нужными уже членами и сбрасывай это давно об­житое тело. Его рассекут, закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка

719

новорожденных чаще вс бишь как свое то, что тебя торый сдернет покровы мерзкой зловонной утроб

(28) И теперь взлети от сюда, насколько можешь;



то гибнет. Зачем ты лю-|девает? Придет день, ко-зыведет тебя на свет из

привязывайся к самым дор< чем чужой человек; уже зд< соком и величавом. Когда-: ются тайны природы, расе ду ударит в глаза яркий ев будет это сиянье, в которо ных звезд. Ни одна тень нет сторона небес будет тельно, — ведь чередовань» жнего воздуха. И вот, когд примешь весь этот свет, kc ходит слишком тесными и все же издали восхищает что прожил жизнь в темно жественный свет, когда ты



|Гим и близким не больше, помышляй о более вы-ибудь перед тобою откро­ется этот туман и отовсю-г. Представь себе, каково сольется блеск бессчет-омрачит ясности, каждая кать одинаково ослепи-едня и ночи есть удел ни--аты всем существом вос-эторый теперь смутно до-для него путями зрения тебя, — тогда ты скажешь, те. Чем покажется тебе бо-увидишь в его области?

(29) Мысль О нем не дппу<^———'щрт чтобы в душе угнез-

дились грязь, и низость, и что боги — свидетели все искать их одобрения, гот с ними, видеть перед соб стиг ее разумом, не устраи испугается трубы, не побо



жестокость. Она твердит, наших дел, приказывает литься к будущей встрече ю вечность. А тот, кто по­ится никакого войска, не •ся ничьих угроз. (30) Да

и откуда страх у того, кто не адеется умереть? Ведь и ут­верждающий, будто душа__ существует лишь до тех пор, покуда удерживается и оковах плоти, а отделив­шись, тотчас рассеиваетс5^^ии,все же старается и после смерти быть полезным. Пу——сгь он сам исчезнет с глаз, однако

^ Мужество мужа в душе ваюлн^^^ишют и древнюю славу Рода его...

Подумай сам, до чего меры, — и ты поймешь, не менее благотворна, здоров.

полезны добрые при--о память о великих людях гем их присутствие. Будь

^ 720

ПисьмоСШ ''•'• <

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Зачем ты опасаешься беды, что может про­изойти с тобою, а может и не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас обруши­вается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и ста­райся избежать того, что следит за нами и хочет пой­мать. Потерпеть крушение, упасть с повозки — все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит ежедневно. Против этой опасности снаря­жайся, ее выслеживай внимательным взглядом: нет беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2) Буря, прежде чем разразиться, грозит нам, здания, прежде чем рухнуть, дают трещину, дым предупреждает о по­жаре, — гибель от руки человека внезапна и чем бли­же подступает, тем усерднее прячется. Ты заблужда­ешься, если веришь лицам встречных: обличье у них человеческое, душа зпсриная; или нет, со зверьми только первое столкновение опасно, а кого они ми­нуют, тех не ищут больше, потому что только необ­ходимость толкает их чинить вред. Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.

(3) Думай, однако, о грозящей от человека опасно­сти так, чтобы не забывать и о долге человека. На од­ного гляди, чтоб он тебе не повредил, на другого — чтобы ему не повредить. Радуйся чужим удачам, огор­чайся неудачам, помни, что ты должен дать другим и чего остерегаться. (4) Чего ты достигнешь, живя так? Повредить тебе CMOiyr все равно, а вот обмануть не смогут. Укройся, насколько сможешь, в филосо­фии: она тебя спрячет в объятиях, в ее святилище ты будешь или в полной, или в большей безопасности. Сталкиваются только те, кто гуляет по одной дороге. (5) Однако и самой философией нельзя похваляться: для многих, кто хвастался ею и кичился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит от пороков тебя, а не обличает чужие пороки; пусть не чурается общепринятых обычаев; пусть постарается не вну­шать мненья, будто она осуждает то, от чего воздер-

721

живается. Можно быть мудрым, и не выставляясь на­показ, не вызывая неприязни. Будь здоров.

Письмо CJV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, — от чего, по-твоему? От города? — Нет, от лихорадки, — той, что подкрадывается исподволь. Она уже нало­жила на меня руку, но я сразу велел закладывать по­возку, хоть Паулина меня и удерживала. Врач гово­рил, что это только начало, потому что биение жил неспокойно и неровно, его обычная мера наруше­на. Я настаивал на отъезде. На устах у меня были слова господина моего Галлиона, который, захворав лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль, восклицая, что болезнь обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2) Это я и сказал Паулине, ради которой мне приходится думать о здоровье. Зная, что ее жизнь стала едина с моею, я начинаю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя старость сдела­ла меня во многом храбрее, я теряю это преимуще­ство моего возраста. Мне приходит на ум, что моя старость вобрала в себя чужую молодость, которую нужно беречь. И так как я не добиваюсь от Паулины, чтобы она была мужественней в любви ко мне, то она добивается, чтобы я был прилежнее в любви к себе. (3) Ведь высоким чувствам нужно идти навст­речу, и порой, вопреки напору обстоятельств, во имя близких возвращаться к жизни даже и с мукой, зуба­ми удерживая вылетающий дух; ведь человеку добра нужно жить, сколько велит долг, а не сколько прият­но. Кто ни жены, ни друга не ценит настолько, чтобы ради них продлить себе жизнь и не упорствовать в намеренье умереть, тот просто избалован. Если поль­за близких требует, душа может даже приказать себе положить конец не только желанью смерти, но и са­мой смерти, когда она началась, — только бы уго­дить близким. (4) Вернуться к жизни ради других — признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так поступали. Но и то, по-моему, свиде-

722

- • тельствует о высочайшей человечности, что ты обе-^; :регаешь свою старость, величайшее благодеянье ко­торой — возможность беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о ней, зная, что кому-нибудь из твоих она мила, полезна и дорога. (5) И за это нам достается в награду нема­лая радость: разве не самое отрадное — когда жена I так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя ^больше? И выходит, что Паулина может поставить мне в заслугу не только страх за нее, но и за меня са­мого.

(6) Но ты спрашиваешь, чем кончился мой замы­сел уехать? Едва я выбрался из давящего города, от запаха дымящихся кухонь, которые, едва их зато­пят, изрыгают вместе с пылью все таившиеся в них ядовитые пары, как тотчас самочувствие мое изме­нилось. А как ты думаешь, сколько сил прибавилось .у меня, когда я добрался до виноградников? Выпу­щенный на пастбище, я накинулся на мой корм. Я снова нашел самого себя: не осталось слабости в не­надежном, замышлявшем дурное теле, я опять всей душой предался занятиям.

(7) Но место мало поможет в этом, если душа не ' .будет принадлежать сама себе, — а она, если захочет, •найдет способ уединиться даже в гуще дел. Напро­тив, кто выбирает то ту, то эту местность в погоне за досугом, всюду найдет отвлеченья. Рассказывают, еще Сократ, когда кто-то жаловался на то, что не по­лучил пользы от путешествий, ответил: «И недаром: ведь ты путешествовал с тобою!» (8) Как хорошо бы­ло бы некоторым уехать подальше от себя! А не то они сами себя теребят, портят, пугают. Что пользы \ ^пересекать моря и менять города? Если хочешь бе-'•* жать от того, что не дает тебе покоя, другим должно 'быть не место а ты. Представь себе, что ты приехал 'в Афины, приехал на Родос; выбирай какую угодно страну; разве важно, какие в ней нравы? Ведь твои-то нравы — с тобою! (9) Ты считаешь богатства благом; стало быть, тебе будет мучительна бедность и — са­мое печальное! — бедность мнимая: ведь ты, хоть имеешь много, будешь воображать, будто тебе не

723

хватает ровно столько, на сколько превзошел тебя имеющий больше. Ты считаешь благом почести: так тебе будет плохо оттого, что такой-то стал консу­лом, а такой-то — даже во второй раз; ты будешь за­видовать всякому, чье имя чаще попадается в годо­вых списках. И честолюбие настолько лишит тебя разума, что при виде одного обогнавшего ты забу­дешь обо всех, кого оставил позади. (10) Ты счита­ешь смерть величайшим злом, хотя если есть в ней что-то плохое, так только одно: ее боятся раньше, чем она приходит. Тебя будут пугать не то что опас­ности, а подозрения, ты постоянно будешь мучиться пустыми страхами. Что пользы, если

^ Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян?

Даже мир даст тебе поводы бояться; однажды пав духом, ты и самой безопасности не будешь верить. Привыкшая к слепому страху, душа неспособна будет заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади. (11) Са­мым тяжким злом ты считаешь потерю любимых, — а это так же глупо, как оплакивать листья, падающие с красивых и украшающих твой дом деревьев. На все, что тебе приятно, смотри так же, как смотришь на эти листья, покуда они зелены. Тот или этот день непре­менно отнимет у тебя того или этого; но и утрата тех, кого ты любишь, кого считаешь усладой своей жизни, не тягостней паденья листьев: снова родятся листья, снова появятся близкие, хоть прежние вновь и не ро­дятся. (12) «Вот именно, не прежние!» — Так и ты не будешь прежним! Всякий день, всякий час ты меня­ешься, — но что похищено у других, то явно, а украд­кой похищенного у нас мы не видим. Других у нас от­нимают, а самих себя мы теряем незаметно. Об этом ты не думаешь и не ищешь лекарства для ран, — на­против, ты сам сеешь причины для треволнений, на то надеясь, в этом отчаиваясь. Но разумный всегда примешивает к надеждам долю отчаянья, к отчая­нью — долю надежды.

(13) Чем может помочь странствие само по себе?

724

Оно не умерит страсти к наслажденьям, не обуздает алчности, не утишит гневливости, не отразит не­укротимого натиска любви, не избавит душу от дру­гих зол, не прояснит суждений, заблуждений не рассеет, — разве что па короткое время займет тебя новизной, как мальчика, который дивится невидан­ному. (14) В остальном же езда только усиливает не­постоянство духа, когда он нездоров, делает его еще легкомысленней и беспокойней. Те, кто жадно стре­мился в иные места, покидают их еще более жадно, перелетают как птицы, уезжают быстрей, чем приеха­ли. (15) Путешествие даст тебе узнать другие племена, покажет горы необычайных очертаний, нехоженые пространства равнин, орошенные неиссякаемыми водами долины или, если ты понаблюдаешь, природу какой-нибудь реки, которая либо набухает от летнего паводка, как 11нл; либо, как Тигр, скрывается из виду, а потом, такая же полноводная, появляется из тайни­ков, через которые текла; либо, как Меандр — предмет упражнений и игры для всех поэтов, — вьется часты­ми излучинами, близко подступает к собственному руслу и опять поворачивает, не успевши влиться в се­бя самое. Но путешествие не сделает тебя ни лучше, ни здоровее.

(16) В ученых занятиях, в общении с чиноначаль-никами мудрости должны мы проводить время, что­бы усвоить исследованное, исследовать неоткрытое. Так нуждающаяся в искуплении душа отпускается на свободу из жалкого рабства. А пока ты не знаешь, от чего бежать, к чему стремиться, что необходимо, что не нужно, что справедливо и что честно, будешь ты не путешествовать, а блуждать. (17) Никакой пользы не даст тебе эта езда: ты ведь будешь путеше­ствовать вместе со своими страстями, и твои беды от тебя не отстанут. Если бы только не отстали! Тогда они были бы еще далеко: а так они не с тобою, а в те­бе и, значит, везде будут томить тебя и мучить одина­ковыми неприятностями. Больному следует искать не новых мест, а лекарства. (18) Человек сломал бед­ро, подвернул сустав: не в повозку и не на корабль должен он садиться, но позвать врача, чтобы тот

725

срастил сломанную кость, вправил вывих. Так не­ужели, по-твоему, можно вылечить переменою мест душу, сломанную и вывихнутую во многих местах? Слишком силен этот недуг, чтобы лечить его прогул­ками в носилках. (19) Путешествие никого не сдела­ет ни врачом, ни оратором; местность не учит ника­кому искусству; так неужели мудрости, которая пре­выше всего, можно набраться по дороге? Поверь мне, нет дороги, которая уведет тебя прочь от влече­нии, от гнева, от страха, — а будь такая дорога, весь род человеческий пустился бы по ней сомкнутым строем.

Все эти недуги будут томить тебя и иссушать в странствиях по морям и по суше, пока ты будешь носить в себе их причины. (20) Ты удивляешься, что бегство тебе не помогло? Но все, от чего ты бежишь, с тобою. Значит, исправься сам! Сбрось с себя бремя, удерживай желания в неких пределах, выскобли из души всякую порчу! Если хочешь приятно путешест­вовать, вылечи твоего спутника! Будешь жить вместе со скупым и алчным — жадность пристанет к тебе; будешь общаться со спесивцем — к тебе перейдет чванство; в дружбе с палачом ты не избавишься от жестокости; возьми в товарищи развратника — рас­палится и твоя похоть. (21) Хочешь освободиться от пороков — сторонись порочных примеров. Скупец, развратитель, жестокий, коварный — все, что повре­дили бы тебе, будь они близко, — в тебе самом. Уйди от них к лучшим, живи с Катонами, с Лелием, с Тубе-роном, а если тебе по душе греки — побудь с Сокра­том, с Зеноном. Один научит тебя умереть, когда это необходимо, другой — раньше, чем будет необходи­мо. (22) Живи с Хрисиппом, с Посидонием. Они пе­редадут тебе знание божественного и человеческо­го, они прикажут быть деятельным и не только крас­но говорить, сыпля словами для удовольствия слушателей, но и закалять душу и быть твердыми против угроз. В этой бурной, как море, жизни есть одна пристань: презирать будущие превратности, стоять надежно и открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя. (23) Природа произ-