Гиро п. Частная и общественная жизнь римлян

Вид материала

Документы

Содержание 2. Воспитание во времена Плавта 3. Ученики в школе 4. Телесные наказания 5. Отношения между учителем и учениками(По Квинтилиану) 6. Темы для упражнений 7. Отенская школа и преподаватели в эпоху империи 8. Учащиеся афинской академии в IV веке 9. История одного преподавателя второй половины IV века

Подобный материал:

• Статья 24 Конституции РФ "Частная жизнь", 129.74kb.
• Предмет: Послання до Римлян Викладач: Капустін, 53.19kb.
• Частная гостиница "Катрин" Частная гостиница "Катрин", 52.71kb.
• Религия, частная жизнь, 207.05kb.
• Билет36 Общественная жизнь России во второй половине 19 века, 159.75kb.
• План работы: История термина «религия». Возникновение и развитие религоведения, 423.8kb.
• О. Э. Мандельштам в московской (вдоль Загородного проспекта), Литейной и Рождественской, 611.19kb.
• Лицензионный договор г. Москва 2012 года Общероссийская общественная организация «Российская, 47.03kb.
• План что такое частная жизнь и частное право. Понятие «гражданское общество», 81.01kb.
• Н. Г. Чернышевского Л. Н. Чернова повседневная и частная жизнь горожан в XIV-XVI веках, 1605.19kb.

^

2. Воспитание во времена Плавта

Лид. Ты вот горячо защищаешь своего испорченного сына, а разве тебя самого так воспитывали? Я уверен, что в двадцать лет тебе еще не позволяли выходить без сопровождающего, от которого ты не смел удалиться ни на шаг. Если ты являлся в палестру позже, чем на рассвете, префект гимназии не ограничивался легким выговором; за этим наказанием следовало другое: ученик, а вместе с ним и его провожатый подвергались всеобщему порицанию. В этой школе упражнялись в борьбе, метании диска, дротика, мяча, в прыгании, в кулачном бою, а не в поцелуях и тому подобных вещах. По возвращении с ипподрома или из палестры ты надевал рабочую тунику и садился на скамейку около своего наставника читать книгу. И если ты ошибался хоть в одном слоге, то он делал твою кожу такой же пестрой, как плащ кормилицы...

Филоксен. Времена переменились, Лид.

Лид. Знаю очень хорошо. Прежде, бывало, человек уж получает должность по народному решению и все-таки не выходит еще из повиновения своего наставника. А теперь мальчишка, которому нет еще семи лет, разбивает голову учителю своими табличками, если

91

тот осмелится тронуть его рукой! А пойдешь жаловаться родителям, отец скажет своему сынку: «Молодец! Я узнаю свою кровь. Следует уметь защищаться от оскорблений». Зовут учителя. «Не смей, ничтожный старикашка, трогать моего сына за то, что он немножко порезвился!» И учитель уходит после такого суда с головой, обернутой масляным полотенцем, похожий на фонарь. Может ли он при этом иметь какой-нибудь авторитет, если он сам первый подвергается побоям?

(Плавт. Сестры Бакхиды 420 и след.).
^

3. Ученики в школе

Первое, что бросалось в глаза в школьном помещении, это место, на котором восседал учитель. Его cathedra со спинкой иногда прямой, чаще же всего закругленной, помещалась на подмостках. Отсюда учитель господствовал над своей аудиторией. Около него помещался его помощник, но стул этого последнего (sella) не имел спинки и стоял прямо на полу.

Учитель говорил обыкновенно сидя; только непреодолимый порыв красноречия заставлял его иногда вскочить и стоять перед слушателями, но это случалось очень редко. Ученики точно так же сидели. Они поднимались со своих мест только для того, чтобы ответить урок или прочитать свою работу. Они помещались на скамьях без спинок; иногда ноги их опирались на маленькие скамейки, но столов перед ними не было: древние считали всякое положение удобным для письма, и ученики писали в школе на собственных коленях.

Стены часто увешивались таблицами из мрамора или гипса, на которых изображены были важнейшие сцены из мифологии и из классических поэм. Такова таблица с картинками из Илиады, относящаяся ко временам Суллы;* возможно, что она служила для первоначального обучения Августа. Одиссея была представлена точно такими же картинами. Можно думать, что в школах были также стенные географические карты.

У ученика были свои особые принадлежности. Главное место среди них занимала capsa, цилиндрическая коробка из дерева, в которую клали учебные книги. Эти книги представляли собой рукописные свитки; заглавие писалось на отдельном кусочке кожи, прикрепленном к свитку. Вначале книги были очень редки и дороги, приходилось поэтому диктовать ученикам содержание учебника. Со времен Цезаря появились новые способы, увеличившие распростра-
__________

* 138—78 гг. до н. э.

92

нение книг. Известность предприимчивого издателя приобрел в это время Аттик: его рабы быстро переписывали во многих экземплярах сочинения его друга Цицерона. При Августе стала развиваться настоящая книжная торговля, и цены на книги в течение первого века были, по-видимому, ниже теперешних.

Писали ученики на табличках. «Они состояли, — говорит Буасье, — из двух или трех очень тонких дощечек, соединенных друг с другом наподобие книжного переплета; внутри они покрывались легким слоем воска». Наши перья заменялись железным стилем, который постепенно утончался и заканчивался острием на том конце, которым выводились буквы, и расширялся, получая вид пластинки, на другом конце, которым стиралось написанное. Помещался он обыкновенно в футляре, висевшем на поясе. Этот инструмент несколько напоминал собой кинжал и, в случае надобности, мог его заменять. Такое орудие было опасным даже в руках ребенка, ввиду чего стили часто делались из простой или слоновой кости.

Кроме того, римляне знали всевозможные виды папируса и пергамента, чернила были также во всеобщем употреблении. Люди, занимающиеся писанием, часто носили у пояса чернильницу. Гораций, просыпаясь, тотчас же хватался за свой calamus, тонкий тростник, очиненный наподобие наших гусиных перьев с той только разницей, что конец у него был закругленный, так что им можно проводить и очень тонкие и очень толстые черты.

Таким образом, было два способа писать: один на табличках стилем, другой — тростником на папирусе или пергаменте. В школах чаще употреблялся первый способ, как более удобный и сопряженный с меньшими расходами. Квинтилиан прямо говорит, что «лучше всего писать на табличках, так как при этом очень легко стереть написанное». Даже молодым людям он не советует употреблять пергамент, за исключением тех случаев, когда болят глаза и нужно беречь их. В текстах, относящихся к школьному обучению, говорится только о табличках. Марциал, впрочем, указывает и на употребление в школах бумаги (из папируса или пергамента); обращаясь к своей книге, он говорит: «Если Аполлинарис не одобрит тебя, ты можешь отправ-

93

ляться прямо в ларь продавца соли, жалкая бумага, на оборотной стороне которой будут писать свои упражнения школьники». Таким образом, дети еще в школе знакомились с обоими способами, потому что оба они были нужны в жизни; и забракованные книги употреблялись учениками для их работ, которые писались на обратной стороне их страниц.

Школьник должен был вставать очень рано. Петухи еще не пели, наковальня кузнеца и челнок ткача еще молчат, весь Рим еще погружен в сон, а дети уже бегут в школу, — зимой при свете фонаря. Сумку ученика несет слуга, а если ребенок принадлежит к хорошей фамилии, то особый раб, так называемый capsarius. По прибытии в школу ученики здоровались со своим учителем и садились на места, затем начиналось учение. Сколько времени оно продолжалось — неизвестно. Мы знаем только, что школьник возвращался домой к завтраку около полудня, а затем снова шел в школу. Весьма вероятно, что все учение, и утреннее, и вечернее, продолжалось шесть часов. Уроки или, по крайней мере, большая часть их приготовлялись на глазах учителя, а не дома.

Ученики одной и той же школы делились на несколько групп, сообразно своему возрасту и способностям. Во главе каждого из этих отделений стоял лучший ученик. Он первый объяснял автора, первый читал свою работу, первый отвечал на предложенный учителем вопрос; он служил товарищам репетитором, а иногда заменял и учителя. Свое место первый ученик занимал лишь до поры до времени. Учителя Квинтилиана устраивали для учеников каждого отделения ежемесячные работы. Первый ученик оставался во главе своего класса лишь до следующей работы. Веррий Флакк, чтобы подстрекнуть соревнование, давал лучшему ученику книгу; отсюда ведет свое начало наш обычай раздавать награды.

Каникулы продолжались четыре месяца от июньских ид до октябрьских. Кроме того, были дни отдыха и в течение учебного года. Месяца через два после начала учения, 16 дней до январских календ, начинался праздник Сатурналий, который продолжался три дня. Нашим пасхальным каникулам соответствовал праздник Квинкватрий. Продолжаясь сначала всего один день, они постепенно растягивались и в конце концов стали продолжаться от 14 дней до 10 дней до апрельских календ. В эти дни происходило празднество в честь Минервы — покровительницы всех искусств; школы также почитали ее как свою покровительницу. Каждые девять дней давался отдых в день нундин. Наконец, учения не было и во время религиозных торжеств. Было высчитано, что в I веке до Р. X. было по крайней мере 62 праздничных дня в году. Весь этот досуг не казался для древних потерянным временем. По их мнению, мозги, как и земля, должны, так сказать, оставаться время от времени под паром, чтобы не иссякало их плодородие. «Я не хочу, — говорит

94

Сенека, — чтобы вы все время сидели согнувшись над книгой или табличками». Несчастный тот, кто не имел каникул: он не знал самого лучшего, что есть в жизни!

В дни правильного труда также были свои часы радости и веселья. Такое количество детей, собранных вместе, не могло обойтись без игр. Они не расставались тотчас по окончании учения. Напрасно слуги тащили их домой. Они поджидали друг друга, чтобы вместе поиграть. Игры их не всегда были мирные: споры переходили часто в драку, а их ссоры принимали иногда вид настоящих сражений. В их схватках играла некоторую роль даже политика: партийная борьба родителей на форуме или в сенате делила также их детей в школе. Фавст, сын Суллы, потерявший отца в очень раннем возрасте, занимался у того же преподавателя литературы, которого слушали Брут и Кассий. Однажды он расхвастался перед товарищами могуществом своего отца-диктатора и говорил, что когда будет взрослым, то последует его примеру. Кассий, будущий убийца Цезаря, влепил ему тогда здоровую пощечину; опекуны и друзья оскорбленного решили отомстить за такой позор, так что Помпей должен был вмешаться и взять разбор этого дела на себя. Но Кассий даже в присутствии этого первого лица в Риме не растерялся: «Ну-ка, — сказал он Фавсту, — повтори здесь свои слова, и я разобью тебе челюсть». Во время гражданской войны между Цезарем и Помпеем дети бывали цезарианцами и помпеянцами, и толпы школьников начали воевать друг с другом гораздо раньше, чем легионы. Они вступали друг с другом на улицах в ожесточенные битвы, в которых кулак заменял меч. Цезарианцы при этом одерживали обыкновенно верх, что казалось хорошим предзнаменованием для партии Цезаря.

Молодые римляне умели придумывать превосходные предлоги для того, чтобы скрыть свою лень или придать ей законный вид, и если мальчик хотел избавиться от какой-нибудь скучной работы, его глаза вдруг становились тусклыми и унылыми; натерши их немного маслом, он придавал глазам необыкновенно томный вид. Римские школьники знали удивительные средства, чтобы делать свое лицо исхудалым и болезненным. Ученики Порция Латрона прибегали к тмину, чтобы придать своему лицу ту бледность, которая у их учителя была следствием ночных занятий. Все эти штуки были очень распространенными, так как сам мудрый Персий, который на школьной скамейке был образцовым учеником, признается, что и он иногда прибегал к ним.

(Julliеп, Les professeurs de litterature dans tancienne Rome, стр. 116 и след., изд. Leroux).
^

4. Телесные наказания

Кротость не была главной добродетелью школьных учителей; они легко выходили из себя: малейшая ошибка — и раздавались брань и крик, которые были слышны далеко по соседству. Гнев был неизбежной принадлежностью урока. Денис, ученый грек, к которому Цицерон сохранил нежное расположение, был очень любезен с ним, но как только он начинал заниматься со своим сыном или племянником, с ним начинались настоящие припадки ярости. Без всякого сомнения, отцы любили кротких и миролюбивых учителей, они даже старательно искали таких, но в то же время они также охотно примирялись и с самыми необузданными учителями; мягкое и нежное воспитание казалось им опасным, так как оно могло избаловать детей. К тому же гнев учителя всегда имел причину и оправдание: если он выходит из себя — значит, относится к делу преподавания с рвением и добросовестно. «Чем лучше учитель, — говорит Цицерон, — чем способнее он, тем более гнева и нетерпения выказывает он на своих уроках. Ему мучительно видеть, что ученик не понимает того, что сам он понял так легко и быстро».

К несчастью, гнев учителя не всегда выражался только в одних словах, от слов он быстро переходил к делу. Местопребывание памяти, если верить Плинию Старшему, находится в нижней части уха, и вероятно поэтому учителя принимались развивать ее с безжалостным усердием. В их распоряжении были и еще более действенные педагогические средства. Любимым орудием учителя была ферула (линейка) . Линейка и школа были нераздельны по понятиям римлян. Ювенал относит эту ассоциацию даже к героическим временам: «Боясь розги, — говорит он, — Ахиллес уже большой распевал песни на горах своей родины». Ферула играла роль скипетра в школе: она поддерживала во всех пассивное повиновение. Дети должны были подставлять под линейку открытые руки, чтобы удар был больнее. В случаях серьезных пускался в ход ремень из шкурки угря или кожи. Плеть с узлами и железными остриями на концах, по-видимому, не употреблялась в школе. Одна картина в Геркулануме показывает, каким образом происходило наказание розгами. Виновного брал на плечи более взрослый товарищ; другой держал его за ноги; остальные хладнокровно смотрели на всю эту сцену, как будто бы в ней не было ничего необыкновенного. Учитель, спокойный и серьезный, вооружен розгой, которой он наносит сильные удары. Ребенок извивается от 'боли, и из его широко открытого рта, по-видимому, вылетают жалобные крики. Иногда экзекуция производилась с меньшей торжественностью: учитель просто хватал школьника за середину туловища, одной рукой держал его в воздухе вниз головой, а другой наносил ему удары своим ужасным педагогическим орудием.

96

В римской школе существовала суровая военная дисциплина. Напрасно время от времени раздавались благоразумные голоса против всех этих варварств, они были гласом вопиющего в пустыне, и традиционные приемы обучения неизменно продолжали свое существование. Они употреблялись не только в начальных училищах, но даже в тех школах, которые соответствовали нашим среднеучебным заведениям. Ювенал даже в то время, когда уже сочинял рассуждения по риторике, безропотно протягивал под ферулу руки, которые их писали. Знаменитый Орбилий был так строг с Горацием, что тот не мог вспомнить о нем без злобы и негодования; он охотно прибегал к линейке или к ремню из кожи. Квинтилиан, который протестует против этих жестокостей, говорит, что за них была сила привычки и авторитет некоторых философов. Нравы смягчались, а школа продолжала оставаться верной своим традициям. Святой Августин, живший в конце империи,* с ужасом говорит о способах, при помощи которых ему вбивали в голову греческий язык. Он был тогда еще маленьким, а между тем, по собственному признанию, далеко не с детским жаром просил Бога об избавлении от колотушек. Авсоний прошел через те же испытания, но относится он к ним совершенно иначе. Отправляя своего внука в школу грамматика, он уговаривает его не бояться побоев, так как им он обязан тем, что сделался ученым. Сенека требует, чтобы ребенок сохранил особую благодарность по отношению к учителю за телесные наказания, которым тот его подвергал. Страх, царивший в школах, был обычной темой для упражнений в стиле. Чтобы живо изобразить дурное обращение в школах, ребенку стоило только обратиться к своим еще свежим воспоминаниям и к следам, быть может, еще незажившим, тех побоев, которые он сам получил.

(Jullien, Les professeurs de litterature dans Tancienne Rome, стр. 189 и след., изд. Leroux).
__________

* 354—430 гг. н э.
^

5. Отношения между учителем и учениками
(По Квинтилиану)

Пусть учитель прежде всего постарается относиться к своим ученикам как отец; пусть он смотрит на себя, как на заступающего место тех, кто доверил ему своих детей; пусть он не терпит никакого порока ни в себе, ни в других; в его строгости не должно быть мрачной злобы, и кротость его не должна переходить в распущенность; первое может привести к ненависти, второе — к пренебрежению. Пусть он почаще беседует о добром и честном, так как чем больше он будет уве-

97

щевать, тем меньше придется наказывать. Ни в коем случае не поддаваясь гневу, он не должен смотреть сквозь пальцы на что бы то ни было, заслуживающее исправления. Он должен быть простым в преподавании, трудолюбивым и усердным, но в меру; он должен охотно отвечать на вопросы, а тех, кто молчит, выспрашивать сам. В одобрении работ своих учеников он не должен быть ни слишком скуп, ни слишком щедр на похвалы, так как первое может внушить отвращение к работе, второе — беспечность. Исправляя их ошибки, он воздержится от горьких упреков и брани, ибо многие отвращаются от учения, если их бранят с ненавистью. Напротив, пусть каждый день он говорит побольше такого, что может запечатлеться в сердцах его слушателей. Хотя в книгах заключается немало хороших примеров, но ничто не действует так, как живое слово, особенно слово учителя, к которому хорошо воспитанные дети не могут не чувствовать привязанности и уважения. Невозможно описать, насколько сильно в нас желание подражать тем, кого мы любим.

Не нужно позволять ученикам вскакивать со своего места для выражения одобрения, как это делается в большинстве школ: даже юноши должны уметь выражать свои чувства сдержанно. Таким образом ученик будет зависеть только от мнения учителя и считать хорошим лишь тот свой ответ, который заслужит его одобрение. Обычай высказывать похвалу при каждом удобном случае, считающийся теперь за необходимую вежливость, весьма вреден; он неприличен, театрален, противен духу школы и, кроме того, является самым опасным врагом для занятий. В самом деле, труд и забота покажутся лишними, если заранее готова похвала, что бы ты ни сказал! И слушатели, и говорящий должны смотреть в глаза учителю: по ним они узнают, следует ли хвалить их или порицать; таким образом, один научится хорошо писать, остальные верно судить. Теперь же они сидят наготове, наклонившись вперед, чтобы по всякому поводу не только вскочить, но и совсем выскочить со своего места, чтобы разразиться совершенно неприличными восторженными криками. Такие восторги взаимны, и они определяют судьбу речи. Это развивает в учениках гордость и самомнение до такой степени, что если после шумных восторгов товарищей учитель ограничится лишь скромным одобрением — они уже недовольны и начинают дурно думать о нем. Да и сам учитель должен довольствоваться тем, что его слушают внимательно и сдержанно: он должен стараться прийтись по вкусу ученикам, а наоборот, ученики должны стараться, чтобы понравиться учителю. Во всяком случае, он должен по возможности стараться внимательно следить за тем, кто, как и за что хвалит; и если заметит, что ученики одобряют то, что действительно хорошо, он должен радоваться больше за них, чем за себя.

(Квинтилиан, Наставление оратору, II, 2).
^

6. Темы для упражнений

1. В двух соседних государствах были тираны. В одном из этих государств кто-то убил тирана; другой тиран соседнего государства требует выдачи убийцы и угрожает войной в случае отказа. Убийца сам просит, чтобы его выдали.

2. Оратор, врач и философ спорят об имуществе отца, который в завещании назначил наследником того из них, кто докажет, что он больше других приносил пользы гражданам.

3. Некто на смертном одре поручил дочери отомстить за него, говоря, что его отравили двое его сыновей. Девушка возбудила против них обвинение. Между тем один из них прибег к самоубийству и был погребен в склепе предков. Добившись казни другого, девушка оставила его без погребения; она разрыла могилу того, который был уже погребен, и выбросила его кости. Ее обвиняют в разрытии могилы.

4. Двое бедняков были осуждены на пятилетнее изгнание за убийство своих врагов. Один богач застал их в пределах страны, дал им по мечу и заставил их биться друг с другом. Они оба погибли. Богач обвиняется в несправедливой казни.

5. Некто обвинялся в отцеубийстве. Голоса судей разделились; он был освобожден, но сошел с ума и в безумии постоянно повторял: «Я убил тебя, отец». Магистрат счел это за признание и совершил над ним казнь. Магистрат обвиняется в убийстве.

6. Осаждая Афины, Александр сжег храм, который находился вне городских стен. Вскоре после этого он заболел чумой и, вопросивши оракула, получил ответ, что выздоровеет лишь в том случае, если возобновит храм. По окончании постройки нового храма Александр обещает одному афинскому жрецу снять осаду, если тот согласится совершить обряд сдачи города. Жрец согласился и Александр ушел. Тогда жреца обвинили в оказании содействия неприятелю.

7. Один богатый человек послал за свой счет бедного юношу оканчивать образование в Афины, откуда тот вернулся чрезвычайно красноречивым оратором. Случилось, что его благодетеля привлекли к суду, и юноша встал на сторону обвинителя; но он проиграл дело, и богач стал обвинять его в неблагодарности.

8. Отец уговаривал своего сына убить тирана; сын отказался и был за это проклят отцом. Умирая, отец назначил своим наследником того, кто убьет тирана. Сын это сделал и стал требовать выдачи наследства.

9. Агамемнон не решается принести в жертву свою дочь Ифигению, несмотря на то, что, как он узнал от Калхаса, эта жертва необходима для отплытия флота.

10. Жрец не должен иметь никакого телесного недостатка. Понтифик Метелл во время пожара в храме Весты спас из огня

99

палладиум [1] и вследствие этого ослеп. Когда он стал домогаться жреческой должности, ему отказали.

11. Ночью запрещается открывать ворота осажденного города; с другой стороны, военачальник имеет неограниченную власть. Случилось, что триста пленников убежали из неприятельского лагеря и ночью явились к городским воротам. Начальник не разрешил открыть ворот, и все беглецы были перебиты неприятелем. После победы начальник был обвинен в государственном преступлении.

(Квинтилиан, Декламации и Сенека-ритор, Прения).
__________

[1] Палладиум — статуя Паллады с копьем в правой руке и веретеном в левой — символами военной и мирной деятельности: эта статуя, по преданию, дана была Зевсом Илиосу, основателю Трои. Она служила залогом благополучия и охраняла город, который нельзя было взять, пока там находился палладиум. По преданию, Эней похитил палладиум из Трои и привез его в Италию. — Ред.
^

7. Отенская школа и преподаватели в эпоху империи

Отен был очень просвещенным городом. Со времен Тиберия в нем была знаменитая школа, в которую, по словам Тацита, «стекались дети знатных галлов для изучения свободных искусств». В течение следующих двух веков эта школа, по-видимому, поддерживала свою репутацию. Она находилась в центре города, на самой многолюдной улице, между наиболее замечательными памятниками Отена — храмом Аполлона и Капитолием. Здание это было разрушено во время войн конца III века. Когда со вступлением на престол Диоклетиана спокойствие было восстановлено и занятия в школе стали возобновляться, муниципалитет оказался не в состоянии восстановить прежнее здание, и преподавателям пришлось устроиться в частном помещении. Император Констанций Хлор * пожелал вернуть отенской школе ее прежний блеск. Для этого нужно было прежде всего подобрать хороший состав преподавателей. Когда умер прежний директор школы, император назначил на эту должность Эвмена.

Род Эвмена происходил из Греции; его дед родился и воспитывался в Афинах. Он покинул свою родину, чтобы сделаться учителем в Риме. Вскоре, несмотря на успех в столице, он решил устроиться в каком-нибудь провинциальном городе. Привлеченный, вероятно, славой отенской школы, он принял там место ритора и греческого грамматика. В 80 лет он еще преподавал. Внук его сначала занимался преподаванием, также как и сам Эвмен, и, по-видимому, с большим
________

* Цезарь с 283 г. н. э., император 305—306 гг.

100

успехом, так как Констанций Хлор вызвал его из Отена к своему двору и сделал чем-то вроде государственного секретаря.

Назначая Эвмена директором отенской школы, император счел нужным подтвердить, что вместе с тем оставляет его и в прежней придворной должности. Это показывает, что в то время преподаватели не были еще государственными чиновниками. Даже в эту эпоху римской империи оставалось совершенно чуждым ясное представление о государственной организации преподавания, какая существует у нас теперь. Хотя постановка школьного дела и приближалась мало-помалу к этому, но вполне идея государственного преподавания осуществилась лишь при Феодосии II, после того как он основал школу с 31 преподавателем, которую можно было бы назвать константинопольским университетом. Этому университету он даровал монополию преподавания; император запрещал всем, кто не принадлежал к этому университету, иметь школы и принимать учеников;

им позволялось только давать частные уроки в доме родителей ученика. Эти распоряжения, изданные в 425 г., устанавливали решительным образом государственное преподавание. Столетием раньше школьные учителя были простыми частными лицами, и организация преподавания не была еще включена в число функций государства. Школа в это время зависела скорее от города, чем от государства: профессура была чисто муниципальной должностью.

Города обыкновенно устраивали школы, они же и платили жалованье преподавателям. В своем письме к Эвмену Констанций Хлор определенно говорит, что жалованье ему будет идти из доходов города. Удивительнее всего то, как император распоряжается доходами Отена, ни с кем предварительно не посоветовавшись. Чтобы установить довольно значительный оклад директора школы, он запускает руку в городскую казну так же свободно, как и в свою собственную. Не нужно, впрочем, забывать, что если императорская власть и оставляла муниципиям очень долго значительную независимость в выборе должностных лиц и в заведовании местными делами, то, с другой стороны, она очень рано стала вмешиваться в управление городскими финансами. Сначала это делалось для защиты муниципий от их собственной безумной расточительности, от их мании к великолепным сооружениям и празднествам; позднее сама государственная власть часто оказывалась слишком щедрой в ущерб городским интересам. Мы читаем, например, в одном законе Констанция, что император один имеет право распоряжаться доходами города и что без его согласия нельзя давать им никакого особого назначения. Уже раньше Александр Север включил жалованье преподавателям в число обязательных городских расходов. За исключением некоторых кафедр, оплачиваемых императором (как например кафедры философии, учрежденные Марком Аврелием в Афинах), все расходы по народному образованию падали во времена

101

империи на города, которые не могли уклониться от этой государственной повинности.

Так как преподаватели получали жалованье от города, то казалось бы естественным, что городу принадлежит и назначение их. Так оно и бывало обыкновенно. Однако письмо Констанция Хлора показывает, что иногда императоры вмешивались и в это дело. Останавливая свой выбор на Эвмене, этот император ни с кем не советовался: в письме своем он говорит как человек, который осуществляет свое бесспорное право, а Эвмен в одном из своих рассуждений восхваляет императора за то, что он среди важных воинских забот подумал и об интересах науки и «занялся выбором преподавателя с таким же усердием, как будто дело шло о выборе начальника для кавалерийского эскадрона или преторианской когорты». Интересно отметить мотивы, которыми Эвмен объясняет такую заботливость императора. Он подумал, говорит оратор, что не должен оставлять без руководства молодежь, которая впоследствии займет судебные и другие должности на службе императорскому дому. Таким образом, устанавливается взгляд на школы как на рассадник будущих слуг государства, и так как важно, чтобы школы поставляли ему хороших чиновников, то император и считает себя обязанным позаботиться о снабжении их хорошими учителями. Вот под каким предлогом правительство присвоило себе право назначения преподавателей, но пользовалось оно этим правом редко, только в важных случаях. Весьма возможно, что до IV века на этот счет не существовало никакого определенного правила. Юлиан первый установил такое правило. В своем указе он сознается, что не может заниматься делами всех городов империи, т. е. что ему невозможно назначать для всех городов хороших учителей, поэтому он приказывает, чтобы они выбирались куриалами,* но чтобы решение куриалов шло на утверждение императора, вследствие чего избранник города будет пользоваться болыпим значением и почетом. Таким образом, можно сказать, что с 362 года преподаватели общественных школ (по закону, по крайней мере, если не всегда на самом деле) избирались городом и утверждались императором.

Эвмен получал жалованье — 600 тысяч сестерций. Чтобы оценить щедрость императора в данном случае, нужно знать, каково было в империи обыкновенное жалованье преподавателей. К несчастью, сведения наши по этому вопросу весьма скудны. Мы знаем только, что учителя получали, кроме определенного жалованья от казны или города, еще и плату от учеников; эта последняя, впрочем, не всегда была постоянной и размеры ее колебались. Грамматик Веррий Флакк получил за воспитание внуков Августа 100 тысяч сестерций. Такое
__________

* Представители органов городского самоуправления.

102

же жалованье установил Веспасиан для официально назначаемых им греческих и латинских риторов. Марк Аврелий определил жалованье профессорам, которые занимали учрежденные им в Афинах кафедры философии, только в 10 тысяч драхм; но при этом нужно иметь в виду, что жизнь в Афинах была дешевле, чем в Риме. Больше мы ничего не знаем о жаловании, которое платило государство. Что касается городов, то содержание, которое от них получали учителя, колебалось и не имело никакой определенной нормы. В 376 году Грациан установил определенные оклады для галльских провинций. В обыкновенных городах риторы должны были получать с этих пор 12 тысяч сестерций, а грамматики половину. В Трире ритору платили 15 тысяч сестерций, латинскому грамматику 10 тысяч сестерций, греческому грамматику 6 тысяч сестерций, и все это натурой, а не деньгами. Размеры вознаграждения от учеников установить нет никакой возможности. Совершенно естественно, что ученики стекались к тем преподавателям, которые пользовались лучшей репутацией и умели привлекать их к себе. Из времен до Диоклетиана мы имеем только одну цифру. Ювенал, перечисляя расходы расточительного римского богача, говорит, что учителю сына, Квинтилиану, дают всего 2000 сестерций, считая, что и это слишком много, «таким образом, ничто не обходится отцу так дешево, как воспитание сына». Когда дело шло об установлении платы за урок, отец торговался с учителем, «как будто бы покупал у лоскутника какую-нибудь грубую ткань». Мало того, он не всегда платил аккуратно, и учителю часто приходилось прибегать к суду, чтобы получить свои деньги. Знаменитый эдикт * Диоклетиана установил ежемесячную плату за каждого ребенка в 75 денариев учителю чтения, 75 денариев учителю счета, 75 денариев учителю письма, 200 денариев грамматику и 250 денариев ритору.

Из всего этого видно, какую щедрость проявил император относительно Эвмена. Нужно, впрочем, заметить, что он был директором отенской школы, а не простым преподавателем; кроме того, такое жалованье, бывшее, вероятно, исключительным и для директора, объясняется тем, что император поручал Эвмену пришедшее в упадок большое учебное заведение и этим хотел несколько оживить город, который много пострадал из-за него. К тому же Эвмен не захотел брать себе этого жалованья: он отдавал его городу на постройку здания для школы, во главе которой был поставлен.

(Boissier, Journal des sauants, 1884, стр. 125 и след.).
__________

* Эдикт о ценах на товары и рабочую силу (301 г. н. э.). Денарий при Диоклетиане весил 5,5 граммов золота.
^

8. Учащиеся афинской академии в IV веке

Студенты стекались в этот университет не только с разных концов Греции, но и из всех стран востока, начиная от Египта и кончая Мизией и Арменией. Были здесь студенты и из Рима, Италии и западных провинций, но они составляли меньшинство. Молодые люди являлись обыкновенно в возрасте 15 лет и в среднем оставались в Афинах лет пять, иногда дольше. Бывали, впрочем, учащиеся и старше этого возраста.

По обычаю, который связан с древними приемами воспитания, юношу сопровождал педагог, исполнявший при нем обязанности слуги, надзирателя, репетитора и наставника. Педагог не оставлял своего питомца и во время ученических сражений. Поднять руку на педагога считалось чем-то диким и верхом жестокости. Кроме того, учащийся находился под опекой и в полном повиновении у своего главного профессора. Этот последний чудесным образом соединял в себе нежность к питомцу со строгостью учителя, особенно когда нужно было показать характер и поддержать свой авторитет. Преподаватель устраивал своих учеников на квартире в подходящих семействах, заботился об их интересах нравственных и материальных, ухаживал за ними в случае болезни; случалось, что он отказывался от вознаграждения, если ученик был беден, а иногда даже помогал ему из собственных средств.

Что касается дисциплины, то прежде всего приходилось заботиться о поддержании порядка в самой аудитории, куда слушатели допускались только с разрешения преподавателя. Здесь часто происходили шумные и грубые сцены. В таких случаях Гимерий обнаруживал большую снисходительность и лишь кротко упрекал виновных. Другие преподаватели резко отчитывали молодых людей за дурное поведение. Нередко учащийся подвергался за это даже телесному наказанию.

У учащихся существовали организованные корпорации или, как их тогда называли, «хоры», во главе которых стояли «простаты». Это были «землячества», состоявшие обыкновенно из молодых людей, которые были родом из одной и той же провинции; они примыкали к какому-нибудь преподавателю, происходившему из тех же мест. Новичок делался жертвой всевозможных грубых шуток, прежде чем его удостаивали чести повести в очистительную баню, оттуда в торжественной веселой процессии к своему преподавателю, а потом на товарищескую пирушку. Такое устройство уничтожало в сущности всякую свободу выбора преподавателя. Учащиеся какой-нибудь корпорации были исключительно преданы своему преподавателю. Они относились с энтузиазмом к нему, составляли отряд его телохранителей, его шумную клаку. Соперничество между преподавателями,

104

попытка какого-нибудь ученика бросить свою корпорацию или перейти из одной школы в другую, столкновения во время попойки — все это приводило часто к побоищам не на жизнь, а на смерть, в которых наносили друг другу удары дубинами, саблями и камнями. Даже преподаватели не всегда выходили целыми и невредимыми из такой драки, особенно когда какая-нибудь враждебная корпорация силою выгоняла преподавателя и его слушателей, как это случилось с Гимерием. После одного столкновения между землячеством лакедемонским с одной стороны, каппадокийским и понтийским — с другой, оказалось необходимым вмешательство императорского прокурора; произведено было судебное следствие, во время которого благодарные преподаватели защищали своих слушателей.

Когда новые учащиеся появлялись в Афинах, старые наперебой друг перед другом старались заманить их в свою корпорацию, употребляя при этом не только убеждение, но и насилие. Часто юноша против воли должен был записаться к какому-нибудь ритору, который был ему вовсе не по вкусу. Так, например, Либаний, явившись в 336 г. в Афины с намерением слушать лекции Аристодема, попал в руки одной корпорации, которая, так сказать, конфисковала его в пользу своего ритора. На следующее утро он был вырван из рук этой корпорации землячеством арабов, которые бросили его в бочку и держали там пленником, пока несчастный Либаний не согласился стать приверженцем Диофанта. Ему, впрочем, позволяли слушать также и других риторов. Если кто-нибудь хотел следовать своему особенному плану занятий, не входя ни в какие отношения к остальным слушателям, он должен был проявить необыкновенную осторожность и хитрость, чтобы не попасть в руки «охотников за лисицами». Легче всего было выйти из этого затруднения при тех условиях, какие были, например, у Эвнапа. Этот последний явился в сопровождении толпы соотечественников, среди которых было несколько здоровых молодцов, собиравшихся вместе с ним слушать Проэрезия. К тому же капитан корабля, привезший их из Лидии, был связан дружбой и узами гостеприимства с этим преподавателем. Высадившись в Пирее, капитан образовал из молодых учеников, их спутников и матросов целую наступательную колонну, которой никакое нападение не могло быть страшно. Охотники за лисицами даже не решились вступить с этим отрядом в бой и беспрепятственно пропустили их в Афины и в дом Проэрезия. Новые слушатели, — добровольные или невольные, могли быть уверены в одном, а именно, что во всякое время дня и ночи они могут быть приняты ритором, которого себе избрали. Поэтому и Эвнап со своими друзьями, несмотря на позднее время (около полуночи), был допущен к Проэрезию, в то время уже 87-летнему старцу.

Такая грубая борьба оказывала весьма пагубное влияние на занятия. Выбирая себе преподавателя, ученики обращали внимание

105

не столько на научные его достоинства, сколько на слухи о его красноречии. Они увлекались модой. С другой стороны, риторы, ослепленные денежной выгодой, а также шумными одобрениями своих приверженцев, пускались на всевозможные уловки, проявляли крайнюю снисходительность к безобразным выходкам своих слушателей и яростно соперничали друг с другом. Все это производило страшный беспорядок, тем более что все граждане, даже матросы, носильщики и рабочие в порту принимали весьма деятельное участие в университетской борьбе; и так как благополучие Афин было тесно связано с процветанием академии, то жители города весьма терпеливо сносили все выходки шумной учащейся молодежи.

Без сомнения, серьезные слушатели не тратили всего своего времени на игру, пирушки и всякие удовольствия. Они жили одиноко или маленькими группами в постоянной работе и, изучив древности Афин, совершали образовательные поездки в различные части Греции. Практические занятия, весьма разработанная техника приемов и схоластическая дрессировка риторов давали их уму известную выправку и развитие, так что для многих пребывание в академии было очень полезно. Выдающихся учащихся было, конечно, ничтожное меньшинство, но если бы можно было составить им список, то набралась бы порядочная толпа знаменитых государственных людей, полководцев, ученых и отцов церкви, которые прославили свой век.

(Hertzberg, Histoire de la Grece sous la domination des Remains, III, стр. 312—321, франц. перевод).
^

9. История одного преподавателя второй половины IV века

Авсоний родился в Бордо около 310 г. Его детство и юность протекли в спокойном труде, также как впоследствии протекла и вся дальнейшая его жизнь. Лет восьми он поступил в университет. В больших школах того времени преподавали все, начиная от первоначальной грамоты до права включительно. Здесь проходился весь учебный курс, так что в одном заведении соединялись, выражаясь современным языком, и первоначальная школа, и гимназия, и университет. Это было большим преимуществом для учеников. Они привязывались к школе, в которой проводили около двадцати лет; школа становилась для них таким образом второй семьей. Некоторые даже совсем не покидали ее: перестав быть учениками, они становились преподавателями в том же самом учебном заведении.

В бордосском университете Авсоний и научился читать и писать. С самого же начала он проявил себя прекрасным учеником, за

106

исключением одного обстоятельства: он невзлюбил греческий язык, который, однако, занимал в галльских школах весьма видное место среди других предметов преподавания. Зато он очень рано стал писать стихи; он занимался грамматикой и риторикой, не пренебрегая в то же время и самыми сухими предметами. Он знал все понемногу и впоследствии и в своих сочинениях говорил обо всем понемногу. Чтобы хорошо комментировать его Мозеллу, не мешает быть универсально образованным человеком.

В возрасте 12—13 лет его взял к себе в Тулузу дядя Арборий, ритор и поэт, который еще в молодых летах сделался славой своего семейства. Арборий определил призвание племянника, сделав из него поэта, адвоката и профессора. Он дал ему больше: он вселил в него демона честолюбия. Блестящие предсказания начинают уже создавать некоторый ореол вокруг Авсония. Дядя заявил, что из него выйдет великий человек, который прославит весь свой род; дедушка-астролог предсказал ему в будущем консульство, т. е. высшую почесть, возможную в римском мире.

И вот Авсоний двадцатилетним юношей вернулся в Бордо, полный рвения, энтузиазма, честолюбия. Он уже знаменитость в своем кружке и знаком с опьянением школьной славой. Все улыбается ему в жизни, которая только что началась. Первый шаг в этой жизни был очень легкий: ему поручили кафедру грамматики в том университете, где его знали раньше как блестящего ученика. Он мечтает о славе, о том, чтобы сделать из своей жизни непрерывное триумфальное шествие. Но разочарование явилось очень скоро. Судьба очень долго не исполняла тех обещаний, которые она, по-видимому, так щедро давала Авсонию: двадцати пяти лет он был уже профессором грамматики в Бордо, пятидесяти пяти — он был еще только профессором красноречия в Бордо. Переменилась только кафедра — вот все изменения, которые произошли в его карьере за тридцать лет! Я оставляю в стороне муниципальные должности, которые он занимал: его выбрали декурионом, т. е. членом городского совета; он даже управлял одно время городом в качестве децемвира. Все это было слишком мало для человека, которому было предсказано консульство.

Авсонию пришлось удовлетвориться местной славой. Мы не видим, чтобы он принимал участие в политике. Чтобы отдаться полностью своим занятиям, он отказался даже от шумных успехов адвоката. Таким образом, несмотря на временное утомление воли и нервное раздражение, он, в сущности, все время продолжал делать свое дело. Он был замечательным преподавателем, скорее солидным, чем блестящим, более глубокомысленным, чем красноречивым, полным ума и живости, но без малейшей тени шарлатанства. Одно время его затмил его же земляк Минервий, которого сравнивали с Квинтилианом и Демосфеном. Этот профессор пользовался в Риме и Константинополе не меньшей славой, чем на берегах Гаронны. И

107

тем не менее Авсоний нисколько не завидовал своему товарищу; доказательством может служить то, что большая часть наших сведений о Минервии идет от самого Авсония.

Его терпеливое и усидчивое трудолюбие было наконец вознаграждено. Работая лишь для исполнения своего долга, Авсоний, сам того не замечая, работал для своей славы. Этого превосходного преподавателя знали во всей Галлии, даже при трирском дворе. В один прекрасный день Авсоний получил от императора Валентиниана приказание явиться ко двору: ему было поручено обучение Грациана, наследника престола. Это было в 369 г. Авсонию было почти 60 лет: он мог уже мечтать и об удалении на покой. Жизнь, казалось, кончилась для него. Он имел право забыть те смелые предсказания, которые делались ему в молодости. А между тем именно теперь, совершенно внезапно для него, начинается вторая жизнь, полная славы и почестей.

Авсоний посвятил 7 лет воспитанию молодого Грациана. Он был для этого последнего истинным советником, умерявшим его страстные порывы. Превосходный ритор думал, что в его обязанности входит внушать своему ученику правила нравственности и философии. Думая о своей деятельности воспитателя и глядя на Грациана, он вспоминал Фронтона [1] и Марка Аврелия. Без всякого сомнения, он внушил этому ревностному христианину известный дух терпимости. Авсоний так хорошо умел соединять официальное христианство с чисто языческими верованиями, что многие невольно ставят вопрос (в сущности, совершенно несправедливо), какова была его истинная религия.

Он находился еще при дворе, когда вследствие смерти Валентиниана в 375 г. трон перешел к его воспитаннику. Это было новой счастливой случайностью для Авсония. Грациан был к нему привязан. Он бесконечно уважал своего учителя и осыпал его знаками совершенно искреннего расположения. В шестьдесят лет старый ритор, благодаря дружбе государя, превратился в государственного человека и общественного деятеля. Было немножко поздно начинать эту карьеру, но зато тем скорее он ее прошел, а покровительство императора помешало ей сделаться для него опасной.

Авсоний имел уже титул comes, который он получил, когда Грациан перешел от грамматики к риторике. Это было, впрочем, лишь почетное звание, которое давалось всякого рода людям: офицерам, магистратам, заслуженным риторам, лейб-медикам. Comites представляли собой род имперской знати, которую можно, пожалуй, сравнить с нашими кавалерами какого-нибудь очень почетного ордена: доступ в ряды этой знати давался лишь личной заслугой или важ-
__________

[1] Фронтон — знаменитый учитель красноречия и адвокат, был воспитателем Марка Аврелия. — Ред.

108

ностыо занимаемой должности. Когда Грациан кончил свое воспитание, Авсоний остался при нем и был назначен квестором. Эта должность была очень удобной: квесторы считались секретарями императора, но им нечего было делать, так как всю работу исполняли правители их канцелярий. Таким образом, в обоих этих званиях не было ничего неподходящего для профессора. Но в 376 г. Грациан, будучи уже императором, назначил его префектом претории в Италии и Африке, а в 378 г. Авсоний управлял Галлией в этом же самом звании.

На этот раз дело шло уже не о придворной почести или дворцовом звании. Это был видный и ответственный пост, с которым были связаны важнейшие стороны гражданского управления. От человека, его занимающего, требовалась энергичная деятельность и многосторонний опыт. Префект претория стоял во главе всех областных правителей; он решал дела в апелляционной инстанции; ему принадлежал высший надзор за финансовой частью; он заведовал снабжением войск провиантом, дорожной охраной, почтой и общественными работами. Одним словом, он был наделен всеми правами и властью во всех отраслях гражданского управления. Для отставного профессора это была не безделица. Под управлением Авсония находилась территория по крайней мере от Мозеля до Пиренеев; он был наместником императора во всех галльских провинциях. Мы не знаем, как он справлялся со своей задачей, но если жители Галлии ждали от своего префекта справедливости в решениях, честности, умеренности, то они не могли пожаловаться на выбор императора. Если Авсонию чего и недоставало, так именно опытности в делах; зато в его распоряжении были превосходные канцелярии, созданные римской империей, столь же могущественные, но лучше устроенные и более исполнительные, чем наши министерства. Симмах, который знал толк в людях, писал однажды Авсонию: «Для твоих сил и способностей такое великое счастье не может быть бременем».

Наконец, в январские календы 379 г. Авсоний получил звание, которым увенчалась его жизнь: он стал консулом. Нетрудно угадать, как он обрадовался этому. Прочтите его благодарственное послание к императору. Невозможно представить себе большую восторженность. Чувство блаженства сквозит в каждой строчке. Самая преувеличенная лесть, превосходящая всякую меру благодарность являются в этом письме совершенно искренними. Это какое-то безумное упоение, восторг ребенка, самый большой каприз которого вдруг исполнили.

На семьдесят втором году Авсоний оставил двор и удалился в милую его сердцу Аквитанию, которая была колыбелью его детства и теперь должна была сделаться «гнездом его старости». Он жил здесь в полном довольстве, без малейшей скорби, без каких бы то ни было треволнений; он избегал городского шума и чувствовал себя особенно счастливым в деревне. Он разъезжал по своим виллам,

109

которых у него было немало: он имел поместья в Сентонже, в Пуату, в окрестностях Бордо. Всем им он предпочитал виллу Lucaniacus на Дордони: здесь он собрал больше всего сокровищ, на нее истратил больше всего денег. Жил он почти по-царски. Будучи тем не менее весьма простым в обхождении и добрым, он не знал болыпего удовольствия, как принимать у себя своих друзей. У него можно было хорошо поесть, но на пирах Авсония было еще более веселья, чем роскоши: какие длинные и оживленные разговоры происходили за его столом! Толковали о прошлом, немного о придворной жизни и очень много о школе, о словесности и поэзии. Авсоний видел около себя веселый кружок женщин и детей, многочисленную семью, которая жила дружно и боготворила его. Его окружали почет и дружба: внуки восхищались своим дедом, который был консулом. Сам он не забывал Провидения и наслаждался счастьем, вознося постоянную благодарность своей судьбе.

Последние годы жизни Авсония не прошли в бесплодной праздности. Он был не из тех, которые могут жить ничего не делая. Уединение, в котором он жил, позволило ему заняться поэзией. Обязанности ритора, а потом префекта оставляли ему раньше очень мало досуга. Теперь же он мог сколько душе угодно сочинять дактили и спондеи, трохеи и ямбы. Большая часть его стихотворений относится именно к этому времени.

(Julliаn, Ausone et Bordeaux, p. 20—43)