Гиро п. Частная и общественная жизнь римлян

Вид материала

Документы

Содержание Глава II. Семья 2. Злоупотребление разводом 3. Власть отца в древнем Риме 4. Домашний суд 5. Положение женщины 6. Катон Старший и римские женщины 7. Похвальное слово на могиле одной римской матроны(умершей в 9 или 10 году до Р. X.) 9. Примеры строгости отца 10. Преимущества холостой жизни

Подобный материал:

• Статья 24 Конституции РФ "Частная жизнь", 129.74kb.
• Предмет: Послання до Римлян Викладач: Капустін, 53.19kb.
• Частная гостиница "Катрин" Частная гостиница "Катрин", 52.71kb.
• Религия, частная жизнь, 207.05kb.
• Билет36 Общественная жизнь России во второй половине 19 века, 159.75kb.
• План работы: История термина «религия». Возникновение и развитие религоведения, 423.8kb.
• О. Э. Мандельштам в московской (вдоль Загородного проспекта), Литейной и Рождественской, 611.19kb.
• Лицензионный договор г. Москва 2012 года Общероссийская общественная организация «Российская, 47.03kb.
• План что такое частная жизнь и частное право. Понятие «гражданское общество», 81.01kb.
• Н. Г. Чернышевского Л. Н. Чернова повседневная и частная жизнь горожан в XIV-XVI веках, 1605.19kb.

^

Глава II. Семья

1. Римская свадьба

Месяц тому назад Мамурра звал меня на свадьбу одного из своих друзей из знаменитого семейства Фабиев, который брал в жены девушку из рода Метеллов. Это была настоящая патрицианская свадьба, поэтому, придя к Метеллу, мы нашли вестибюль дома наполненным массой людей, которые толпились даже на улице. Не без труда пробрались мы в атриум, а оттуда в перистиль.

Затерявшись в толпе, я слышал, как кто-то рассказывал об обручении. Оно происходило у Метелла в присутствии обоих семейств и их друзей в первом часу дня (шесть часов утра) — час самый благоприятный для обручения. Юрист Антистий Лабеон был распорядителем; он непременно хотел, чтобы обручальный акт был записан, хотя совершенно достаточно было бы и словесного уговора. Он заметил важно Метеллу: «Обручение, как и свадьба, могут быть совершены только по добровольному соглашению обеих сторон, и девушка может воспротивиться воле отца в случае, если гражданин, которого ей предоставляют в качестве жениха, имеет позорную репутацию, вел или ведет дурную жизнь. Имеешь ли ты, дитя мое, сказать что-нибудь по этому поводу? Ты не отвечаешь? В таком случае мы пойдем дальше, предполагая, что если девушка не сопротивляется открыто, значит, она согласна». Подписавши акт, Фабий предложил своей невесте, как залог заключенного с ней договора, железное кольцо, совсем гладкое и без всяких камней. Метелла приняла его, и в знак сердечного единения, которое отныне

58

должно царствовать между ней и Фабием, она надела кольцо на предпоследний палец левой руки, потому что в этом пальце, говорят, есть нерв, соединяющий его с сердцем.

Кто-то другой сделал замечание, что раньше не устраивали свадеб, не совершивши предварительно ауспиций.* Но уже давно этот обычай вышел из употребления, и если теперь молодая римлянка и обращается еще к богиням Camelae, покровительницам невест, то уже благочестие не заставляет их, как прежде, идти накануне свадьбы с матерью или какой-нибудь родственницей в храм, чтобы провести там ночь в ожидании какого-нибудь оракула. Теперь один из жрецов, который должен был бы присутствовать при вопрошании воли небес, приходит только для формы сообщить, что не было никаких неблагоприятных ауспиций, и этим все довольствуются.

Разговор этот был прерван молодой Метеллой, которая пришла в сопровождении своей матери. Она может быть названа типичной римской красавицей: это была блондинка с низким лбом, маленьким орлиным носом, черными и очень быстрыми глазами, над которыми дугою идут брови, начинающиеся чуть не у самых щек и почти сросшиеся на переносице, с маленьким ротиком, щеками цвета роз и лилии, маленькой ножкой, белой и длинной рукой, пальцы которой, округленные и слегка приподнятые в концах, украшены розовыми ногтями.

Особенный блеск красоте Метеллы, которой было 14 лет, придавал костюм новобрачной: на ней было гладкое белое одеяние, длинное, ниспадавшее до самого пола, а сверху грациозно накинутая на голову palla, которая окаймляла ее лицо, оставляя на лбу открытыми волосы, разделенные пробором на две пряди. Это обычный костюм матрон, только причесана была новобрачная и palla на ней была надета так, как у весталок, в знак ее чистоты и невинности. Разница была лишь в цвете palla, которая у Метеллы была не белая, а цвета шафрана или скорее желтоватого пламени, вследствие чего такая одежда называется flammeum. Такая palla, предназначенная исключительно замужней женщине, служила ей как бы покрывалом, откуда и само название патрицианской свадьбы nuptiae (от nubere — скрывать [1]). Обута была новобрачная в башмаки также желтого цвета.

Гражданская власть не вмешивается в подобного рода браки; но того же нельзя сказать о духовной власти. Pontifex Maximus и фламин Юпитера занимали почетное место на этих свадьбах и освящали их. Этих жрецов ожидали, прислушиваясь, когда наконец пучки прутьев застучат в дверь и возвестят об их приходе. Они тотчас были введены в sacrarium, куда за ними последовали буду-
__________

* Предсказание будущего по полету птиц.

[1] О женской одежде см. гл. VI, ст. 1-ю. История Рима.

59

ющие супруги, их родители, а также 10 свидетелей, как того требовал закон. Метелл приказал открыть перистиль для всех, и толпа заполнила портики.

Фабий и Метелла поместились в кресло с двумя сидениями, оно было покрыто шкурой овцы, принесенной в жертву. Фламин положил правую руку девушки в правую руку юноши и произнес священные слова, означавшие, что жена должна быть приобщена к имуществу мужа и его святыням. Затем он принес Юноне, покровительнице браков, жертву с возлияниями из вина с медом и молока. Среди жертвенных предметов был между прочим пшеничный хлеб, называемый far, который приносила новобрачная. От этого хлеба far и произошло название такого рода брака — confarreatio. Во время жертвоприношения печень жертвы бросалась к подножию алтаря в ознаменование того, что всякие огорчения должны быть изгнаны из этого супружества.

Метелл сделал своей дочери свадебный подарок: дал ей полное приданое, драгоценные камни, ожерелья. Этот подарок был делом его щедрости, но в условиях, записанных на свадебных табличках, сказано было, что Метелла принесет с собой миллион сестерций (обычное приданое девушек из хорошей семьи), причем эта сумма должна быть уплачена в три срока; первая же часть в самый день свадьбы [1]. По выходе из sacrarium'а обе семьи вместе с десятью свидетелями и авгуром заперлись, чтобы заняться этим делом. Согласно весьма распространенному обычаю, Метелла приносила с собой в дом также и раба, известного под именем приданного раба. Вслед за этим таблички, на которых был написан брачный договор, помещены были в государственный tabularium, а копия с них в tablinum дома.

Толпа медленно расходилась. Я последовал за ней и дошел до форума, как вдруг встретил многолюдную процессию, отправлявшуюся в преторский трибунал. Это два плебейских семейства, которые собирались породниться посредством брака молодых людей, шедших во главе толпы.

__________

[1] «Если бы все богатые люди брали так же, как я, дочерей бедных граждан, то в нашем государстве было бы больше согласия, мы бы возбуждали меньше ненависти, а наши жены, удерживаемые страхом наказания, не разоряли бы нас своей расточительностью. Они старались бы хорошими качествами возместить недостаток приданого и поэтому стоили бы больше, чем теперь. Жена не приходила бы к тебе говорить: приданое мое более чем удвоило твое имущество, ты должен мне давать пурпурные ткани, драгоценные камни, рабов, мулов, возниц, слуг, которые бы следовали за мной, еще слуг для посылок, повозки для разъездов... Бешеные расходы сопровождают обыкновенно большое приданое. Жена, которая ничего не принесла, подчинена мужу, но жена с богатым приданым — это бич, это несчастье». (Плавт «Aulularia» 434 и след.).

60

Плебейский брак представляет собой куплю (coemptio). Муж покупает себе жену, которая по закону становится его рабой. Ее продает отец или опекун в присутствии магистрата, пяти свидетелей из римских граждан и libripens'a — буквально, свободного весовщика, т. е. без пристрастного посредника, который присутствует при всякой купле-продаже. В данном случае продажа чисто фиктивная, так как цена продаваемой женщины всего один ас.

Вот оба семейства предстали пред претором. Первая формальность — взаимное согласие сторон; оно необходимо для обручения и, следовательно, тем более для брака. «Женщина, — говорит жених, — хочешь ли ты быть матерью моего семейства?» «Хочу», — отвечает она; потом в свою очередь спрашивает жениха: «Хочешь ли ты быть отцом моего семейства?» «Хочу», — отвечает тот. Чтобы напомнить молодой девушке о ее новой зависимости, муж слегка разделяет ей волосы дротиком и проводит острием шесть раз по голове.

Несколько молодых людей подошли затем к женщине, сделали вид, будто хватают ее силой, и отправились с новобрачной в дом ее мужа, куда и пронесли ее, не коснувшись порога.

По дороге они остановились на первом перекрестке перед одной из открытых ниш, которые часто встречаются в таких местах; молодая женщина достала из-за пазухи кошелек, вынула оттуда ас и предложила его ларам перекрестка, после чего процессия продолжала свой путь.

Женщина, вышедшая замуж таким браком (coemptio), не приобщается к культу пенатов своего мужа, святилище которых составляет самое сокровенное место в доме. Этот брак юридически ставит ее в положение рабыни, так что она имеет право чтить только общественных ларов — божества, покровительствующие рабам. Она, впрочем, должна сделать также приношение и ларам домашнего очага, тоже в виде аса, который она, по странному обычаю, приносит в день свадьбы в своей обуви.

Таковы обряды плебейской свадьбы. Но свадьба патрицианская не кончается церемониями confarreatio; остается еще церемония введения новобрачной в дом супруга. Мамурра снова пришел за мной, чтобы присутствовать на этом зрелище. Я остановился перед домом, украшенным гирляндами из зелени и цветов, двери его были убраны белой материей. Это было жилище Фабия. Против входного коридора, в глубине atrium'a возвышалась великолепная постель, покрытая ковром из тирского пурпура с золотым шитьем. Вокруг постели стояло шесть статуй богов и богинь, покровительствующих браку.

Шествие отправилось из дома Метелла в тот момент, когда звезда Vesper (Венера) показалась на небе. Во главе процессии шли шесть вольноотпущенников со свадебными факелами. Вслед затем новобрачные поместились по обеим сторонам Марции, матери молодой.

61

Эта последняя, стоя несколько позади, положила им руки на плечи, как бы подталкивая их друг к другу, и сказала дочери, чтобы она взяла правой рукой правую же руку мужа. Тогда три юноши, происшедшие от патрицианского брака, и притом такие, у которых еще живы родители, подошли к Метелле, надвинувшей покрывало до самых глаз, и притворно стали вырывать ее из объятий матери. Двое взяли ее за руки, а третий стал впереди с факелом из боярышника, чтобы предохранить новобрачную от порчи и дурного глаза. Перед ним поместились рабыня и молодой слуга; первая несла прялку с пряжей и веретено, второй — ивовую корзину с разными принадлежностями женского рукоделия.

Статуи четырех божеств, поставленные на носилки, открывали шествие. Это были: Jugatinus, бог ярма; Domiducus, который ведет женщину к дому ее мужа, Domitius, вводящий ее в дом, и Manturna, которая заставляет ее там оставаться.

Процессия двигалась при свете множества факелов из соснового дерева. Шествие было очень шумным и оживлялось «фесценнинами» — шутками очень вольного содержания, которые дети напевали в уши новобрачной. Было еще символическое восклицание — talassio, старинное слово, обозначавшее корзину для пряжи: этим восклицанием имелось в виду напомнить молодой ее обязанности пряхи. Женщины сопровождали этот крик легким ритмическим хлопанием в ладоши.

Как только кортеж прибыл в брачный дом, Фабий стал перед дверью и, обращаясь к Метелле, спросил ее: «Кто ты?» «Где ты будешь Гай, там я буду Гайя», — отвечала та в ознаменование того, что она готова разделять жизнь и судьбу своего мужа. Тогда один из трех друзей жениха предложил ей взять зажженный сосновый факел и воду; это делалось для очищения, а также в знак того, что она будет отныне делить воду и огонь со своим мужем. Новобрачная прикрепила к дверям шерстяные повязки — это значило, что она будет хорошей пряхой, — и помазала косяк свиным и волчьим салом для предотвращения колдовства. Потом ее подруги подняли ее, чтобы пронести в двери, так как было бы дурным знаком, если бы ее ноги коснулись порога. Молодой также должен выполнить символический обряд; он бросал детям орехи, как бы заявляя этим, что отказывается от всяких пустяков.

Когда Метелла вошла в атриум, ее посадили на шерстяную волну и вручили ключ — символ управления домом, которое будет ей вверено, а Фабий поднес ей на блюде несколько золотых монет. За этим последовал роскошный ужин. Женщины, которые были только один раз замужем, сидели с белыми венками на головах. Вечером старшие из них отвели Метеллу на брачное ложе. Едва она вступила в комнату, раздался хор юношей и девушек, певший свадебные песни под аккомпанемент флейты.

62

«Обитатель Геликонского холма, сын Венеры Урании, ты, который привлекаешь к супругу нежную деву, бог гименея, Гимен, Гимен, бог гименея.

Увенчай свое чело цветами и майораном; возьми flammeum, приди сюда, приветливое божество, приди в желтой сандалии на белой как снег ноге.

Увлеченный сегодняшним весельем, присоедини свой серебристый голос к нашей песне гименея; своей легкой стопой ударяй землю и взволнуй своей рукой пламя горящей сосны.

Призови в это жилище ту, которая должна здесь царить. Пусть она возгорится желанием к своему молодому мужу, пусть любовь увлечет ее душу, пусть обовьется она, как плющ обвивает вяз».

Хор юношей solo. «И вы также, чистые девы, для которых придет такой же день, повторяйте в такт: бог гименея, Гимен, Гимен, бог гименея» (Катулл).

Вскоре матроны вышли, и под звуки продолжавшегося пения новобрачный был введен к своей супруге.

На другой день происходила repotia у молодых — ужин, на котором новобрачная впервые исполняет обязанности хозяйки дома.

(Dezobry, Rome сш siecle d' Auguste, Lettre LVIII, Hachette).
^

2. Злоупотребление разводом

Знаменитый оратор Гортензий очень увлекся Катоном Младшим. Постоянно удивляясь ему, он стал его другом, неотлучным его спутником. Такое постоянное общение внушило ему страстное желание породниться с Катоном, и Гортензий не мог выдумать ничего лучшего как посватать его дочь Порцию, несмотря на то, что она была уже замужем за Бибулом, от которого имела двоих детей. Катон заметил на это, что Бибул вероятно не согласится расстаться со своей женой. «Но я могу ее отдать ему, если нужно, — возразил Гортензий, — как только она родит мне ребенка, и я таким образом теснее сближусь с тобой».

Так как Катон настаивал на своем отказе, то Гортензий стал просить у него его собственную жену. Это предложение было тем более странным, что Марция была беременна. Тем не менее, Катон не отвергнул совершенно этого предложения, он решил только предварительно посоветоваться со своим тестем Филиппом. Этот последний, по-видимому, имел такие же взгляды, как и его зять, и поэтому предоставил ему полную свободу действий. Тогда Катон уступил свою жену Гортензию и даже подписался под брачным контрактом.

Гортензий оставался ее супругом до конца своей жизни и, умирая, завещал ей свое громадное состояние. Но удивительнее всего то, что

63

Катон снова женился на ней, когда истек срок ее вдовьего траура. По словам Плутарха, она решилась на новый брак ввиду того, что Катон собирался уехать в армию Помпея (дело было в начале гражданской войны), и ему нужно было иметь кого-нибудь для надзора за домом и дочерьми. В своем сочинении против Катона Цезарь резко нападает на него по этому поводу и обвиняет в том, что он из жадности к деньгам спекулировал браком. «Иначе, — говорит Цезарь, — зачем было уступать свою жену, если она ему самому была нужна? Если же не была нужна, зачем ее брать обратно? Жена была для него лишь приманкой для Гортензия: Катон дал ему свое жену молодой, чтобы получить обратно богатой».

Этот анекдот показывает, с какой легкостью разводились в Риме в конце республики. Зло это нисколько не уменьшилось в эпоху империи. «Восемь мужей в пять лет, — восклицает Ювенал, — вот самая подходящая эпитафия на могилу римской матроны!» «Отчего, — прибавляет он, — Серторий чувствует к Бибуле такую нежность? На самом деле он любил не свою жену, а ее тело. Пусть две-три морщины появятся на щеках Бибулы, пусть кожа ее станет сухой и дряблой и зубы потеряют свою эмаль, пусть глаза ее потускнеют от старости, тогда он ей скажет: „Укладывай свои вещи и убирайся, ты слишком много сморкаешься. Ну же, отправляйся, да поскорее: на твое место явится другая, у которой в носу меньше сырости"». Сенека выражается в том же смысле, как и Ювенал: «Какую женщину может теперь унизить развод, с тех пор, как известные и знатные матроны считают года уже не по консулам, а по числу своих мужей? Они разводятся, чтобы вступить в новый брак, и снова выходят замуж, чтобы опять развестись. Раньше боялись такого скандала, пока он еще случался редко, но с тех пор, как дня не проходит, чтобы не услышать о новом разводе, люди, постоянно слушая рассказы об этом, научились и сами поступать таким же образом».
^

3. Власть отца в древнем Риме

Древнейшие законы Рима предоставляли отцу неограниченную власть. Многочисленные и разнообразные права, которыми он был наделен по закону, можно распределить на три категории, смотря по тому, выступает ли отец семейства в качестве религиозного главы, хозяина семейной собственности или же судьи.

I. Отец является верховным руководителем во всем, что касается домашней религии: он распоряжается всеми обрядами домашнего культа, как ему вздумается или, вернее, как ими распоряжался его отец. Никто из домочадцев не оспаривает его верховной жреческой власти. Само государство и его понтифики не могут ни в чем изменить

64

распоряжений домовладыки. Как жрец домашнего очага, он не имеет над собой никого старшего.

В качестве религиозного главы он отвечал за непрерывность культа, а следовательно, и за непрерывность рода. Все, что касается этой непрерывности, — а в этом его главная забота и главная обязанность, — зависит от него одного. Отсюда вытекает целый ряд прав.

Право признать или отвергнуть новорожденного ребенка. Это право принадлежит отцу, как по римским, так и по греческим законам. Хотя оно и варварское, но не стоит в противоречии с основами семейного строя. Кровное родство, даже если оно и не подвергается сомнению, езде недостаточно для допущения в священный круг семьи; необходимо также согласие ее главы и приобщение к культу. Пока ребенок не приобщен к домашней религии, он ничто для отца.

Право прогнать жену в случае бесплодия, так как род не должен прекращаться; или же в случае прелюбодеяния, так как потомство должно быть чистым, без всякой примеси.

Право выдавать замуж дочь, т. е. уступать другому власть, которую он имеет над нею. Право женить сына: женитьба сына имеет значение для продолжения рода.

Право эмансипировать, т. е. исключать сына из семьи и из семейного культа. Право усыновлять, т. е. вводить чужого в культ домашнего очага.

Право назначать перед смертью опекуна жене и детям.

Все эти права принадлежали исключительно отцу и никому другому из членов семьи. Жена не имела права развода, по крайней мере в более древние времена. Даже сделавшись вдовой, она не могла ни эмансипировать, ни усыновлять. Ей никогда не принадлежало право опеки, даже над собственными детьми. В случае развода дети оставались при отце. Она никогда не имела власти над детьми. Для замужества дочери не требовалось ее согласия.

II. Собственность признавалась первоначально принадлежащей всему роду, как предкам, так и потомкам. Эта собственность по самой природе своей была неделима; в каждой семье мог быть только один собственник — сама семья, и только один владелец — отец семьи.

Собственность не могла быть разделена и находилась целиком в руках отца. Ни жена, ни сын не имели ничего своего. Право распоряжения приданым тогда еще не существовало. Приданое жены вполне принадлежало ее мужу, который имел по отношению к нему право не только распорядителя, но и собственника. Все, что жена могла приобрести во время брака, попадало в руки мужа. Она не получала даже обратно своего приданого, когда становилась вдовой.

Сын был в таком же положении, как и жена; ему ничто не принадлежало. Всякое дарение, сделанное в пользу сына, было

65

недействительно, так как у него ничего не было своего. Он ничего не мог приобрести: плоды его работы, прибыль от торговли — все это принадлежало его отцу. Если какой-нибудь посторонний человек делал завещание в пользу сына, то не сын, а отец получал наследство.

Отец мог продать своего сына. В текстах мы не находим ясных указаний на природу договора купли-продажи, который при этом заключался, ни на ограничения, быть может, существовавшие в нем. Представляется вероятным, что проданный сын не делался совершенно рабом покупателя. Отец мог требовать, чтобы сын был продан ему обратно. В таком случае он получал снова власть над ним и мог его вторично продать. Закон Двенадцати таблиц разрешает повторять эту продажу до трех раз, но заявляет, что после троекратной продажи сын освобождается, наконец, от власти отца.

III. Плутарх сообщает нам, что в Риме жены точно так же, как и дети, не могли являться в суде даже в качестве свидетелей. Из всей семьи один только отец имел эту привилегию. Зато он нес и ответственность за преступления, совершенные кем-либо из его домочадцев.

Если сын или жена были лишены государственного суда, так это потому, что они подчинялись суду домашнему. Их судьей был глава семейства, который творил суд на основании своей власти отца и мужа, от имени рода и пред очами домашних богов.

Тит Ливий рассказывает, что сенат, желая искоренить в Риме вакханалии, постановил предавать смертной казни всех, кто будет в них участвовать. Это постановление легко было применять к гражданам, но совсем иначе обстояло дело по отношению к женщинам, которые оказывались не менее виновными. Тут возникло весьма серьезное затруднение: женщины не были вовсе подсудны государству, только семья имела право судить их. Сенат отнесся с уважением к этому старому обычаю и предоставил отцам и мужьям произнесение над женщинами смертного приговора.

Право суда, которое отец семьи имел над своими домочадцами, было полное, и на его решение не могло быть апелляции. Он мог приговаривать даже к смертной казни, как это делал магистрат города. Никакая власть не имела права изменить его решений. «Муж, — говорит Катон Старший, — судья своей жены, и его власть не имеет границ: он делает, что хочет. Если жена совершила проступок — он ее наказывает; если она выпила вина — он ее приговаривает; если она вступила в связь с другим — он ее убивает». Такое же право имел он по отношению к детям. Валерий Максим упоминает о некоем Атилии, который убил свою дочь за то, что она дурно себя вела. Известен случай, когда отец предал смертной казни своего сына, участвовавшего в заговоре Катилины.

Подобного рода случаи весьма многочисленны в римской истории. Было бы, впрочем, ошибочно думать, что отец имел неограниченное

66

право убивать своих детей. Он был их судья; если он их и казнил, то лишь на основании своего права суда.

Кроме того, нужно заметить, что авторитет отца не был произволом. Он основывался на верованиях, которые коренились в глубине души, и в этих же самых верованиях он находил себе и ограничение. Так, напр., отец имел право изгнать сына из семьи, но он в то же время знал, что если поступить таким образом, род может прекратиться, и маны его предков подвергнутся вечному забвению. Он имел право усыновить чужого, но религия запрещала это делать, если у него был родной сын. Он был единственным владельцем имущества, но он не имел права, по крайней мере вначале, отчуждать его. Он мог прогнать свою жену, но при этом ему приходилось решаться порвать религиозную связь, которую брак устанавливал между ним и его женой. Таким образом религия налагала на отца столько же обязанностей, сколько давала ему прав [1].

(Fustel de Coulanges.La Cite antique, стр. 28 и след., 7-е изд. Hachetle).

__________

* [1] Впоследствии и обычай, и закон значительно уменьшили права отца. Тем не менее, один юрист писал еще во втором веке нашей эры: «Нет народа, который предоставлял бы отцу такую власть над детьми, какую предоставляем ему мы».


^

4. Домашний суд

Современные юристы часто старались определить состав, компетенцию и процедуру домашнего суда, но все их изыскания не приводили ни к чему. Да оно и понятно. В самом деле, судебная власть отца не имеет ничего общего с государственными магистратурами: она определяется не законами, а нравами и обычаями. Ее авторитет, представляя собой род домашней цензуры, был чисто нравственный, и ее организация, изменчивая и неопределенная, зависела только от обычая, и никогда не была предметом законодательной регламентации. Она выступает во всех значительных случаях семейной жизни: она играет руководящую роль и при обручении молодой девушки, и при торжестве совершеннолетия, когда юноша, выходя из-под опеки, надевает тогу мужчины (toga virilis); она является блюстительницей интересов сирот, она сопутствует домовладыке, когда тот судит и наказывает проступки своей жены или детей. Без сомнения, при всех этих разнообразных обстоятельствах, собрание домочадцев не имело никакой принудительной силы, не опиралось ни на какой авторитет закона: глава семьи, который бы прогнал свою жену, или казнил своего сына, не собрав для суда

67

над ними родных и друзей, или же вопреки их постановлению, не нарушил бы этим никакого закона, но он восстановил бы против себя общественное мнение, подвергся бы порицанию цензора и даже уголовному обвинению в народном собрании, которое, являясь одновременно и законодателем и судьей, может выступить в случае молчания закона на защиту попранной нравственности.

На основании обычая, домашний суд был облечен особой властью по отношению к женщине. Часто государство, без сомнения, для того чтобы избежать скандала, поручало ему привести в исполнение приговор, произнесенный над женщиной общественным судом. Женщина в течение всей своей жизни оставалась подчиненной нравственному авторитету этого семейного совета. Если она находилась под властью отца, этот совет заседал при отце; когда она оставалась сиротой, этот совет оберегал ее нравственные интересы, как опекун — интересы имущественные. Наконец, даже когда она выходила замуж, ничто, по- видимому, не изменялось ни в правах, ни в составе этого совета, если не считать прибавления нового члена — мужа. Этот последний так же, как и отец, неизменно созывал совет родных жены всякий раз, когда дело шло о суде над нею и о ее наказании. Отец и муж встречались таким образом в одном и том же семейном собрании, где власть мужняя и власть отцовская действовали во взаимном согласии.

(Gide, Etude sur la condition priuee de la femme, стр. 116 2-е изд.).
^

5. Положение женщины

Если вы обратитесь к юристам, которые по обыкновению изучают учреждения лишь при помощи законодательных текстов, они изобразят вам в самых мрачных красках положение женщины в древнем Риме: она лишена всех гарантий, которые по более мягким греческим законам ограждают ее интересы; она — беззащитная жертва отца или мужа, который имеет над нею право жизни и смерти; ее продают, покупают, приобретают на основании давности владения, она служит предметом иска в суде, как рабыня или как животное; ее бесправие и ее рабство кончаются только вместе с жизнью; от тирании мужа или отца она освобождается только для того, чтобы подпасть тирании родственников.

Но если вы оставите на время в стороне юридические формулы и посмотрите, как определилось положение женщины на основании нравов и обычаев, какое место занимает она в общественной жизни, одним словом, что она представляет собой в действительности, то вы увидите, как сцена, так сказать, внезапно переменится на ваших глазах: это уже более не рабыня, беспомощная и угнетенная, это

68

матрона, мать семейства, почитаемая рабами, клиентами и детьми, пользующаяся уважением своего мужа, любимая всеми, хозяйка своего дома; ее влияние проникает даже на площадь народного собрания и в курию сената. Римляне не держали своих женщин в тиши и уединении гинекеев, она появлялась у них и в театрах, и на праздниках, и на пиру: везде ей было почетное место; всякий уступал ей дорогу, даже консул со своими ликторами. Впрочем, ее редко можно было встретить в публичном месте или на общественном собрании: добродетель сделала ее такой же домоседкой, какою гречанка была по принуждению, — ее обычное место было у домашнего очага в атриуме. Этот атриум не был, подобно гинекею, отдаленным помещением, теремом в верхнем этаже дома, убежищем укромным и недоступным. Атриум был центральным помещением в римском жилище, общей залой, в которой сходилось все семейство, где принимались друзья и чужестранцы. Здесь у очага возвышался жертвенник богам-ларам, и вокруг этого святилища стояло все, что было самого драгоценного и почитаемого в семействе: брачная постель, изображения предков, холст и веретено матери семейства, сундук с документами и домашней кассой; все эти сокровища находились под охраной матроны. Она приносила жертву, как и сам домовладыка, богам-ларам, она заведывала домашними занятиями рабов, руководила воспитанием детей, которые долго, до самого юношеского возраста, оставались подчиненными ее надзору и власти; наконец, она разделяла со своим мужем заботу по управлению имуществом и заведованию домашним хозяйством. С той минуты, как новобрачная вступила в атриум своего мужа, она была приобщена ко всем его правам. Это именно выражала собой древняя формула; переступая порог мужнего дома, молодая жена обращалась к нему со следующими словами: «Ubi tu Gaius, ibi ego Gaia —там, где ты хозяин, там я буду хозяйкой». Жена действительно была хозяйкой всего того, над чем муж был хозяином. Каждый в доме, не исключая даже мужа, звал ее domina, (госпожа), и Катон Старший выразил лишь в преувеличенной форме по существу совершенно верное замечание, когда в шутку восклицал: «Везде мужи управляют мужами, а мы, которые управляем всеми мужами, находимся под управлением наших жен».

Влияние женщины проявлялось не только под сенью домашнего очага и в узком кругу семейной жизни. Женщина фигурирует на каждой странице римской истории. Напрасно закон устраняет ее от участия в общественных делах: ее влияние, явное или тайное, сказывается беспрестанно, решая судьбы государств. Можно подумать, что римляне в своих летописях и преданиях нарочно связывали самые славные свои воспоминания с именем какой-нибудь героини; и, если верить традиционной истории, Рим не менее обязан добродетели своих матрон, чем мудрости своих законодателей и мужеству своих воинов. Супружеская преданность и дочерняя привязанность

69

сабинянок способствовали образованию римской нации; нравственной чистоте Лукреции и невинности Виргинии Рим, дважды порабощенный Тарквиниями и децемвирами,* дважды обязан поводом к своему освобождению; мольбы жены и матери одни только могли убедить Кориолана не губить отечество;** ловкие наущения честолюбивой жены внушили Лицинию Столону *** знаменитый закон, которым утверждалось торжество римской демократии; и последние герои этой демократии — оба Гракха — выросли такими под влиянием воспитания, которым руководила мать. Особенно замечательно, что среди героинь древнего Рима, в противоположность Греции, не было ни одной куртизанки; все это чистые девушки, верные жены, преданные своему долгу матери; и именно в непоколебимой верности этих женщин их незаметным обязанностям и скромным добродетелям своего пола и заключается все их величие. Пусть все эти рассказы наполовину вымышлены — все равно: в самих этих легендах я вижу наивное выражение народного чувства и нахожу неопровержимое доказательство уважения и почтения, которыми древние римляне окружали своих жен и матерей. Они поняли, что семейные добродетели так же необходимы для существования государства, как и доблесть, гражданская или воинская, и вся история только подтверждает прекрасные слова Сенеки, которые он сказал позже, во времена гораздо менее счастливые: он сказал, что для женщин «разврат не просто порок, а нечто чудовищное».

Во времена империи мы видим, что женщины высшего общества открыто вмешиваются в политические интриги, проявляя при этом свойственные им хитрость и упорство. Сенека в значительной степени обязан был своей квестурой деятельным хлопотам тетки. Это была простая женщина, жившая в уединении, но привязанность к племяннику извлекла ее из этого уединения и сделала смелой: сам Сенека говорит, что она руководила выборной агитацией в его пользу. Ввиду всего этого, понравиться женщинам было одним из средств сделать карьеру. Тацит говорит об одном сановнике, все таланты которого заключались в умении снискать благосклонность женщин. Вне Рима они были еще более могущественны. Ничто здесь не мешало им пользоваться тем значением, которое они желали иметь, так как здесь они не были на глазах у императора и у других лиц, которых могли бы бояться. Дело дошло до того, что однажды в сенате поставлен был на обсуждение вопрос, можно ли позволять правителям
__________

* Децемвиры — десять патрициев, избранные в 451 г. до н. э. для записи законов.

** Римский полководец Кориолан перешел на сторону враждебных Риму вольков (489—488 гг. до н. э.)

*** Лициний Столон, трибун 376—367 гг. до н. э., консул 364 и 361 гг. Речь идет о законе, предоставлявшем равные права плебеям и патрициям.

70

провинций брать с собой жен. Один суровый сенатор, Цецина Север, горько жаловался на всевозможные злоупотребления, причиной которых были женщины, и заявил, что «с тех пор как они были освобождены от уз, которыми предки считали нужным их связывать, женщины царствуют в семье, в суде и в войсках». Резкость Цецины не нашла себе, впрочем, сочувствия, и хотя обыкновенно сенат не упускал случая восхвалять прошлое, но на этот раз большинство было того мнения, что во многих случаях очень хорошо сделали, смягчивши суровость вредных законов, и проконсулам была оставлена свобода брать с собой свои семейства. Все, однако, должны были признать, что в обвинениях против женщин много справедливого: в самом деле, не было ни одного дела о лихоимстве, в котором бы не была замешена жена правителя. «Все провинциальные интриганы обращались к ней, и она вмешивалась в дела и решала их» (Тацит). Она вмешивалась во все, даже в военное дело; бывали женщины, которые на коне около своего мужа присутствовали при учении, производили смотр и даже обращались к войскам с речью. Некоторые из них приобретали популярность в легионах, и не раз солдаты и командиры складывались, чтоб поставить статую жене своего командира.

Во всяком случае, такой независимостью женщины пользовались вследствие вошедшей в обычай снисходительности по отношению к ним, а не на основании каких-нибудь правил. Гражданские законы совершенно этому противоречили, философия относилась к этому не менее сурово. Цицерон приводит одно весьма резкое место из Платона против женщин и, по-видимому, готов сам подписаться под ним. У Сенеки встречается грубое утверждение, что женщина — существо невежественное и неукротимое, неспособное управлять самим собой; не может быть, следовательно, и речи о даровании им преимуществ, или о требовании для них большей справедливости и равенства. Но то, против чего мудрецы так сильно ратовали, делалось само собой. В то время как философы и законодатели силились удержать женщину в постоянной опеке, общественное мнение ее совершенно эмансипировало. Происходило это, вероятно, вследствие высокого мнения римлян о браке: они смотрели на него, как на «слияние двух жизней», а это слияние могло быть полным только в том случае, если у супругов все общее. «Я вышла за тебя замуж, — говорила Бруту благородная Порция, — чтобы поделить с тобою счастье и несчастье, которое встретится в твоей жизни». Такое разделение горя и радости вводило в семью принцип равенства, и ничто в конце концов не устояло перед этим принципом. Он, мало-помалу, восторжествовал и над предрассудками света, и над теориями философов, и над предписаниями закона. Строгие правила против женщин неизбежно должны были быть уничтожены или же остаться без применения. Юристы не замедлили указать, какими искусными

71

способами можно устранить ограничения, созданные для женщин древним гражданским правом, и уравнять их с мужьями.

Чтобы узнать, до какой степени они были свободны, стоит только обратиться к надписям. Мы перестанем оплакивать их судьбу, когда познакомимся с этими документами. Женщины, оказывается, имели право составлять, также как и мужчины, общества с избираемой главой. Одно из таких обществ носит почтенное название «общества для распространения стыдливости». Случалось, что такие организации вмешивались в муниципальные дела и играли в них известную роль. В них обсуждался, напр., вопрос о вознаграждении одному городскому магистрату и о изыскании средств для этого. Во время выборов женщины не подавали голоса, но зато они усердно агитировали в пользу того или другого кандидата. Богатых и знатных женщин признательность сограждан не отделяла от их мужей и им ставили общий памятник. Часто они становились благодетельницами города:

сооружали за свой счет храмы, портики, украшали театры, устраивали от своего собственного имени игры и в благодарность за это получали восхваляющие их постановления. Мы имеем текст такого постановления, сделанного сенатом одного итальянского города в честь знатной матроны по имени Nummia Valeria — жрицы Венеры. В этом постановлении сказано, что «все сенаторы единогласно решили даровать ей название "покровительницы города" и просят ее благосклонно принять этот титул, а также принять каждого гражданина в отдельности и весь город вместе в число клиентов своего дома, и при всех обстоятельствах оказывать им свое могущественное покровительство»; наконец, испрашивается ее согласие на поднесение бронзовой плиты, на которой написано это постановление, и которая будет вручена ей магистратами города и важнейшими членами сената.

(По Gide. Etude sur la condition priuee de la femme, стр. 98— 101, 2-е изд. Larose и Boissier, La Religion romaine, II, стр. 196—203, 2-е изд. Hachette).
^

6. Катон Старший и римские женщины

После поражения при Каннах, критическое положение Рима заставило привлечь для удовлетворения государственных нужд средства частных лиц. Закон, предложенный трибуном Оппием, запретил всякой римской женщине иметь более полунции золота (13 1/2 граммов), носить материи, вышитые пурпуром или с пурпуровыми полосами, а также ездить в экипаже в окруженном стенами городе, в особенности в Риме и его окрестностях, на расстоянии 1 1/2 километров, за исключением дней праздников. Этот закон оставался в силе в течение двадцати лет, пока в консульство Катана трибуны не предложили его

72

уничтожить. Тит Ливий вкладывает в их уста при этом случае изящную и остроумную речь, которую мог бы, пожалуй, сказать трибун, принадлежащий ко двору Августа. Истинный же мотив уничтожения закона состоял в том, что все были расположены нарушать его. В те времена, когда отряды нумидийских всадников, высланные на рекогносцировку, появлялись у самых ворот Рима, матроны думали больше о молитве за своих мужей, братьев и сыновей, чем о нарядах. Ганнибал, бросающий с высоты Эсквилинского холма на город алчные и мстительные взгляды, был лучшей гарантией простоты их образа жизни. Но теперь, когда страх прошел, стали меньше думать о богах и гораздо больше о туалете, и когда поднялся вопрос об уничтожении закона Оппия, сбежалась целая толпа знатных матрон, которые наполнили Священную дорогу и прилегающие к ней улицы и площади; на форуме они кротко молили или громко требовали себе право наряжаться. Они шли на приступ закона с неменьшей стремительностью, чем их братья и мужья шли в эти времена на приступ македонских крепостей. Два трибуна, которые попробовали было противопоставить свое veto, на этот раз не осмелились упорствовать и заперлись в своих домах, где матроны держали их в осаде.

Катон был не из таких людей, которые прячутся; он был наделен всеми видами мужества: воинским мужеством, более редким мужеством гражданским и еще более редким мужеством супруга. И тем не менее, когда он шел в собрание, то, проходя сквозь толпу женщин, он смутился. От произнесенной им речи сохранились лишь короткие отрывки, из которых один заслуживает того, чтоб его поместить здесь: «Женщин украшают не золото, не драгоценные камни и не пурпуровые или расшитые платья, а стыдливость, любовь к мужу и детям, покорность и скромность». Оригинальный характер тех слов, которые Тит Ливий вкладывает в уста Катона, заставляет видеть в них точное изложение подлинной речи. В ней нет обычной правильности, отличающей стиль этого историка, язык ее грубоватый и резкий, в ней мало рассуждений и доказательств, но зато много движения, острот и личного элемента. Он обращается прежде всего к мужьям, которые позволили попрать свои права и свою власть. «Вы не сумели дома удержать своих жен на узде и вот теперь должны дрожать перед их толпой. Берегитесь, есть остров, имя которого я забыл, где женщины окончательно уничтожили весь род мужской». Затем, обращаясь к женщинам, он сказал: «Какая муха укусила вас, что вы бегаете по улицам и обращаетесь к людям, которых не знаете? Разве вы не могли обратиться с заявлениями дома к своим мужьям? Или, может быть, вы менее любезны в семье, чем в обществе? В обращении с чужими, чем с мужьями? Давайте волю, граждане, этой стремительной природе, этому неукротимому животному, а потом и ждите, чтобы они остановились без вашей помощи и вмешательства!.. Каким благовидным предлогом можно


73

оправдать этот женский бунт? Послушайте-ка вот эту: я хочу золота и пурпура, я хочу блистать, я хочу таскаться по городу сколько мне вздумается на глазах у законодателя, забрызгивать грязью простаков, голоса которых я выманила; я хочу тратить без меры и удержу, простота для меня то же самое, что нищета. Но ведь закон избавляет вас от этой неприятности, устанавливая для всех равенство. Благодарю вас за ваше равенство! С какой стати закон будет прикрывать бедность других? Бойтесь, граждане, этого опасного соперничества! Богатые захотят во что бы то ни стало отличиться, а бедные из ложного стыда будут тянуться из всех сил, чтобы с ними сравняться. Та, у которой окажется достаточно денег, чтоб заплатить за свои наряды — заплатит, та же, у которой не хватит собственных средств, обратится к мужу. Несчастный муж, что ему делать, какое решение принять! Если он согласится, то будет разорение, если откажет, то жена пойдет искать где-нибудь в другом месте» [1].

Не одних только женщин коснулась эта живая и резкая обвинительная речь, тут досталось всем, и Спициону, и коринфским статуям, и нечестию современного общества, и товарищу оратора, и самому оратору. Досада и грусть слышны были в каждом его слове. Пусть бы еще патрицианки наряжались, завивались, пудрились и носили парики — уж таково их назначение, но ведь даже честные крестьянки, соседки, друзья Катана, и те стараются скрыть свой золотистый цвет лица под белилами и румянами, и те готовы спустить свое хозяйство, свои поля, чтобы на эти деньги купить ожерелье и нацепить его себе на шею — это уже верх безумия, при виде которого у него просто сжимается сердце от боли. Как храбрый воин, вынужденный поневоле отступить, пускает в неприятеля свою последнюю стрелу, так консул, хотя и чувствует, что ему не удастся убедить слушателей, все-таки громит женщин и язвит их своими сарказмами и каламбурами. В самих успехах Рима он видит роковую причину его будущей гибели. Но римляне были слишком упоены своими триумфами, чтобы испугаться зловещих предсказаний Катона Старшего. К тому же в то время еще не существовал закон, устанавливающий тайную подачу голосов, и благодушным мужьям приходилось подавать свой голос на глазах у своих жен. Таким образом закон был отменен.

(Adereг, Revue des cours litteraires, IV, стр. 116—118).

__________

[1] Цензор Кв. Метелл говорил однажды народу, для того чтобы поощрить своих сограждан к вступлению в брак: «Если бы мы могли обойтись без жен, каждый из нас воздержался бы, конечно, от женитьбы, но природе угодно было устроить так, что мы с женами не можем прожить спокойно и счастливо, а без жен и совсем обойтись не можем. Мы должны в таком случае суметь пожертвовать личным интересом для блага общества»
^

7. Похвальное слово на могиле одной римской матроны
(умершей в 9 или 10 году до Р. X.)

Перед самой свадьбой ты внезапно осиротела: родители твои оба сразу были убиты в деревенском уединении.

Смерть родителей не осталась без отмщения, главным образом благодаря тебе, потому что я уехал в Македонию, а К. Клувий, муж твоей сестры: был в провинции Африке.

Ты с таким рвением исполняла свой священный долг по отношению к родителям, разыскивая и преследуя виновных, что будь мы налицо, мы не сделали бы большего. Твои труды разделяла и сестра твоя — эта святая женщина.

Во время этих забот, ты, чтобы охранить себя от подозрения относительно твоей чести, тотчас же после казни виновных переселилась из отцовского дома в дом своей тетки, где и ожидала моего прибытия...

В наши времена редко бывают столь долголетние супружества, конец которым положила бы смерть, а не развод. Ведь нам удалось 40 лет прожить вместе в полном согласии. О, если бы наше счастье было так резко прервано моей смертью: было бы и справедливее умереть раньше мне — старшему.

Зачем мне вспоминать твои добрые семейные качества; стыдливость, покорность, любезность, уживчивость, прилежание в домашних работах, религиозность без суеверия, изящество не напоказ, скромный образ жизни? К чему мне говорить о твоей привязанности к своим близким, о твоей нежной любви к семье (ты наравне со своими родителями почитала и мою мать и также заботилась об ее покое, как и о покое родной матери) и о прочих бесчисленных достоинствах, которые ты разделяла с другими женщинами, заботящимися о своем добром имени? Я намерен говорить здесь только о том, что составляло твою особенность, хочу открыть то, в чем немногие схожи с тобой, о чем судьба позаботилась, чтобы оно было редкостью.

Мы оба тщательно сохраняли наследство, которое ты получила от родителей. Тебе нечего было заботиться о приумножении его, потому что ты все передала мне. Мы так распределили между собой дела, что я был опекуном твоего имущества, а ты охраняла мое. Я не буду много говорить об этом, чтобы не приписать себе часть твоих заслуг. Достаточно и того, что я уже сказал о твоих чувствах.

Ты всегда с великодушием и, что еще важнее — с нежностью относилась к своим многочисленным близким... Была только одна женщина подобная тебе: твоя сестра. Своих родственниц, достойных ваших забот, вы воспитали в своих домах. Чтобы они могли достойно

75

поддержать честь нашей семьи, вы им приготовили приданое. Я и Г. Клувий с общего согласия обратили внимание на тех, о ком вы заботились, одобряя вашу щедрость, дали им приданое из своих средств, наделили их своими поместьями, чтобы ваше имущество не потерпело ущерба. Я сообщил об этом не в похвальбу себе, а для того, чтобы стало известным, что мы на свои средства только привели в исполнение ваши планы, задуманные с таким нежным великодушием...

Самому Цезарю (т. е. Августу) я обязан не больше, чем тебе, тем, что он возвратил меня в отечество. Ведь если бы ты не подготовила моего спасения, то и труды Цезаря были бы напрасны. Таким образом, твоей любви я обязан не менее, чем его великодушию.

К чему мне вызывать из тайников сердца наши интимные отношения и сокровенные планы? Когда я внезапно узнал, что мне грозит близкая опасность, то лишь благодаря твоим советам я остался невредим. Сколько раз ты удерживала меня от увлечений бессмысленными мечтаниями, помогала обдумывать более скромные планы; ты взяла в союзники твоих забот о моем спасении свою сестру с ее мужем Г. Клувием, так как опасность связывала всех. Я не кончу, если я попытаюсь коснуться этого вопроса. И для тебя, и для меня достаточно, ежели я скажу, что мне удалось счастливо скрыться.

Признаюсь, впрочем, что при этом ты невольно причинила мне великое огорчение. Когда по милостивому решению отсутствующего Цезаря Августа был возвращен родине не бесполезный гражданин и когда ты усердно просила его товарища М. Лепида * о восстановлении меня в моих правах и даже упала пред ним на колени, он не только не поднял тебя, но обращался с тобой как с рабыней и грубо оскорбил тебя. Но ты, вся в синяках, твердо напомнила ему об эдикте Цезаря с его поздравлением по поводу моего возвращения; несмотря на оскорбительные слова и тяжкие увечья, ты открыто все рассказала, чтобы виновник моих несчастий сделался известен. И за это он вскоре поплатился.

Что могло быть действительнее этого мужества? Твоя непоколебимая стойкость дала возможность Цезарю еще раз обнаружить свое милосердие и спасти мою жизнь, а также заклеймила наглую жестокость тирана...

С умиротворением земного шара и с восстановлением республики, на нашу долю выпали наконец спокойные и счастливые времена. Нам хотелось иметь детей, в которых нам отказывал завистливый рок. Если бы судьба даровала нам и это счастье, чего еще оставалось бы нам желать. Но с течением времени и надежда исчезла... Сокрушаясь о том, что у меня нет детей, и боясь, чтобы я, продолжая быть твоим мужем, не потерял надежду быть отцом и по этой причине
__________

* Марк Лепид, приверженец Цезаря, впоследствии конфликтовал с Октавианом Августом, умер в 12 г до н. э.

76

был бы несчастлив, ты заговорила о разводе. Ты говорила, что передашь опустевший дом другой женщине, более счастливой в этом отношении, при этом ты имела в виду, что, не нарушая нашего согласия, ты сама подготовишь и подыщешь мне подходящие условия и утверждала, что признаешь моих будущих детей за своих и не будешь требовать раздела нашего имущества, бывшего до тех пор общим, и что я при желании с моей стороны могу по-прежнему управлять им. Ты не будешь, говорила ты, ничего иметь отдельного, не будешь ничем владеть врозь от меня и по-прежнему будешь оказывать мне нежные услуги сестры или тещи.

Признаюсь, я так был взволнован, что едва не проторял рассудка: я пришел в такой ужас, что едва владел собой. Поднимать вопрос о разлуке раньше, чем разлучит нас судьба, думать при жизни перестать быть моей женой, когда во время моего изгнания ты оставалась верной подругой!..

О, если бы наш союз мог продолжаться до тех пор, пока смерть не унесла бы меня (ведь я старше, и это было бы справедливее), до тех пор, пока ты не отдала бы мне последнего долга, а меня заменила бы тебе приемная дочь.

Но ты опередила меня; завещала мне страстную скорбь по себе; оставила без детей осиротелого мужа. Теперь мне остается поступить по твоему указанию и усыновить ту, которую ты приготовила для этой участи.

В заключение я скажу, что ты все заслужила, но далеко не за все мне удалось воздать тебе по заслугам. Твоя воля — закон для меня; если окажется возможным еще в чем-нибудь исполнить ее, я не премину.

Да хранят твой покой боги — маны твои.

(Corpus inscript. latinarum, IV, 1527).

8. Дети

Рождение ребенка составляло большой праздник для римлянина. Если семья носила в это время траур, она снимала его, так как вновь прибывший должен был утешить в потере того, кто умер. Радость родителей выражалась публично в наружных украшениях дома, двери которого покрывались венками из цветов. Внутри дома принимали в это время бесчисленных посетителей: родные, друзья являлись поздравлять отца, повидать мать, расхвалить ее, а также принять участие в общей радости и в празднестве.

Тотчас по рождении ребенка, его кладут у ног отца, и если тот поднимет его, значит, он признает новорожденного своим и хочет, чтоб его вскормили; оставляя же его лежать у ног, он как бы

77

заявляет, что отказывается от ребенка и покидает его на произвол судьбы. Тогда младенца выносят на дорогу, где он умирает от голода и холода, или становится добычей собак, или же подбирается особыми предпринимателями, которые эксплуатируют нищих; редко какая- нибудь чужая семья усыновит его.

Ребенка, которого признал отец, завертывают в белый свивальник, который придает его тельцу совершенно прямое положение. Это делается из страха, чтобы какое-нибудь резкое движение не изуродовало его членов. Мать делается предметом усиленных забот и попечении, причем имеется в виду не только оградить ее здоровье, но и отстранить от нее всякие несчастия, для чего грудь ее обматывают повязками, сделанными в храме. Ее защищают от возможных нападений Сильвана, огненного змея, который, как говорят, прячется в постели женщины. Чтобы защитить ее от этого божества, три человека держат караул вокруг дома, причем один из них вооружается топором, другой — пестом от ступки, а третий — весьма скромным оружием — щеткой. Первые два ударяют в порог своими орудиями, а третий метет его. Этого достаточно, чтобы обратить в бегство Сильвана, в случае, если ему придет фантазия явиться. Кроме того, в течение восьми дней кряду воссылаются мольбы к Луцине [1] и Диане, а также совершается особая церемония в честь Юноны.

На восьмой день по рождении, если это девочка, и на девятый, если это мальчик, ребенок подвергается очищению, ему дают имя [2] и обращаются за него с мольбою к Паркам, которые держат в руках его судьбу. Этот день называется люстральным (от lustrare — очищать), а все предшествующие дни «первоначальными». По этому случаю собирается весь род и одна из самых престарелых родственниц начинает совершение обряда: она берет ребенка из колыбели и средним пальцем, омоченным в слюну, трет ему лоб и губы, чтобы оградить его от всякого колдовства; затем она слегка ударяет обеими руками и высказывает ему пожелания всякого благополучия.

Большая часть римлян поручают вскармливание своих детей кормилицам. Богатые имеют для этого рабынь. Бедные же, которые не в состоянии купить кормилицу, нанимают ее. На масляном рынке

__________

[1] Lucina — одно из имен Юноны, обозначавшее ее специальное свойство, как покровительницы родов. — Ред.

[2] Точнее не имя, а так назыв. praenomen. Каждый римский гражданин носил три имени: praenomen, соответствующий нашему крестному имени, собственно имя (nomen) — по нашему фамилия, так как это имя было общим для всех членов его рода, и, наконец, одно или несколько прозвищ (cognomen). Praenomina были очень немногочисленны: в обычном употреблении их было не более 16—17. Вот их перечень с указанием обычных сокращений: Авл (А.) Апий (Ар.), Гай (G.), Гней (Gn.), Децим (D.), Луций (L.), Марк (М.), Маний (М'.), Нумерий (N.), Публий (Р.), Квинт (Q.), Сервий (Ser.), Секст (Sex.), Спурий (S. или Sp.), Тиберий (Ti. или Tib.), Тит (Т.), Вибий (V.). Прозвища, напротив, изменялись до бесконечности.

78

существовал род постоянной биржи для женщин, торгующим своим молоком. Они стоят обыкновенно около одной колонны, которая вследствие этого получила название молочной колонны. Кормилица старается развлечь ребенка, забавляя его погремушками, успокоить его крики и слезы, усыпить его пением и укачиванием; она прекращает его капризы застращиваниями: пугает его ларвами и маниями — божествами, которые, говорят, вырвались из ада.

Когда ребенок несколько подрастет, он забавляется всевозможными играми: он играет в мячик, которым дети перебрасываются, или бросают его в стену, в кубарь — маленький конус из букса, который они вертят на земле при помощи длинного ремня; они бьют его горизонтально, и под их постоянными ударами кубарь описывает множество неправильных кругов; играют также в trochus — род серсо из бронзы с несколькими кольцами, которые они катят более или менее скоро посредством железной, слегка изогнутой, палочки. Более спокойные дети скачут на длинных палках, изображающих лошадь, запрягают мышей в маленькие повозочки, мучат черных дроздов, ворон, утят и перепелов,, сооружают хижины из кусочков дерева, играют в чет или нечет, бросают вверх динарии с головой Януса на одной стороне и кораблем на другой, кричат, стараясь угадать, «голова» или «корабль», причем выигрывает тот, кто угадал верно; проигравший подставляет бедро, а выигравший бьет по нему. «Чур другим!» (собственно, «короста на всякого другого») —кричит тотчас первый, чтоб больше никто его не бил. Те, кто предпочитают беготню, играют в «колесницу»: группа детей запрягается в маленькую повозку, а один, стоя на ней, правит длинными вожжами, стараясь подражать вознице в цирке. Другие играют в прятки: пока все прячутся, один стоит, закрывши глаза обеими руками; когда все спрятались, то криком его извещают, что он может отправиться на поиски; первый, кого он найдет и тронет раньше, чем тот добежит до известного места, должен, в свою очередь, искать других в следующий раз.

Однажды я застал в атриуме Азиния Поллиона толпу игравших детей. Многие собрались вокруг амфоры, врытой в землю; каждый из них по очереди становился на известном расстоянии от амфоры и, взявши орех, старался им попасть в ее узкое горлышко. Рядом с ними виднелась кучка из четырех орехов; требовалось пятым орехом сбить эту кучку; тот, кто это делал, выигрывал их. В другом месте на полу был начерчен мелом треугольник с поперечными линиями, на этих чертах дети ставили орехи, потом, по известной очереди, каждый катил свой орех в треугольник. Если он оставался там, то играющий получал все, что стояло на каждой черте, пройденной его орехом или только тронутой им. Самым лучшим ударом считался тот, когда орех пройдет все черты и в то же время не выкатится из треугольника.

79

Немного далее катили орехи по наклоненной дощечке, другие орехи лежали на земле в ряд перед дощечкой и становились добычей того, чей орех, скатываясь, коснется хотя бы одного из них.

Самые большие играли в солдаты или в суд. Здесь был трибунал, пучки прутьев, ликторы, место судебных заседаний. Приводили обвиняемых, защищали их, разбирали тяжбы, и судьи важно произносили обвинительный или оправдательный приговор. Осужденных тотчас уводили маленькие ликторы и запирали в соседнюю комнату, изображавшую тюрьму.

Надевая мужскую тогу, мальчик вводился этим самым в свет, принимался в число деятельных граждан. Происходило это обыкновенно, когда ему минет 17 лет. В этот день отец вручал юноше совершенно белую тогу, называвшуюся toga рига. С утра этого дня мальчик снимал с себя буллу — золотой или медный медальон, который он носил на шее с самого рождения в качестве амулета, предохраняющего от порчи и дурного глаза, — и вешал ее на шею домашним ларам. Затем он надевал тогу в присутствии родителей и друзей дома. Вместе с ними он отправлялся в храм, чтобы принести богам жертву и отслужить молебен; после чего шествие отправлялось на форум, чтобы представить юношу народу и государству, членом которого он с этих пор делался. Торжественное облачение в мужскую тогу происходило обыкновенно 17-го марта в день Liberalia (праздник в честь Вакха). Что касается полного совершеннолетия, то его молодой человек достигал в возрасте 25 лет.

(Dezobry, Rome au siecle d'Augusts, lettres LIV et LXVIII, изд. Delagrave).
^

9. Примеры строгости отца

Сын Кассия Весцеллина, будучи народным трибуном, внес первый аграрный закон и снискал любовь народа многими другими мероприятиями, направленными к его благу. После того как он сложил с себя это звание, отец, посоветовавшись с друзьями и родственниками в домашнем совете, осудил его за стремление к царской власти, приказал забить его до смерти, а имущество его посвятил Церере.

80

А Тит Манлий Торкват, человек, пользовавшийся редким почетом за свои многочисленные выдающиеся подвиги и очень осведомленный в вопросах гражданского права и понтификальных таинствах, не счел даже нужным в подобном случае прибегнуть к совету близких. Ибо когда македоняне через своих послов предъявили сенату жалобу на его сына Децима Силана, то он стал просить у сенаторов, чтобы они не прежде издали постановление по этому делу, чем он, Манлий, разберет обвинения своего сына македонянами. Основательно рассмотрев дело при содействии сенаторов и македонских послов, он целых два дня оставался один и не видел ни той, ни другой стороны; лишь на третий день, выслушав как следует свидетелей, он объявил следующее: «Так как я нахожу доказанным, что сын мой Децим Силан получил деньги от союзников, то я считаю его недостойным и республики, и моего дома и приказываю ему немедленно удалиться с моих глаз». Потрясенный столь суровым приговором отца, Силан не вынес дальше дневного света и в ту же ночь повесился. Итак, Торкват исполнил обязанности строгого и правдивого судьи; республика была удовлетворена, Македония отомщена, строгость отца, казалось, должна была смириться. Но он не захотел присутствовать на похоронах сына и отказывался слушать тех, кто хотел его утешить.

Когда у реки Эч римские всадники, не выдержав натиска кимвров, в страхе прибежали в Рим, Марк Эмилий Скавр, светоч и краса отечества, послал сказать своему сыну, участвовавшему в бегстве: «Охотнее я увидел бы тебя убитым на своих глазах в честном бою, чем виновником постыдного бегства. Итак, если в тебе осталась хоть капля стыда, ты должен избегать взоров обесчещенного отца». Получивши известие об этом, сын вонзил себе в грудь тот самый меч, который он должен был употребить против врагов.

Не менее твердо обошелся с сыном сенатор Авл Фульвий, но он наказал его не за то, что он бежал с поля битвы, а за то, что он пошел в битву. Когда юноша, выдававшийся между сверстниками и умом, и образованностью, и красотой, увлеченный дружбой с Катилиной, в безрассудном порыве устремился в его лагерь, отец перехватил его на пути и собственноручно умертвил, сказавши при этом: «Я произвел тебя на свет не для Катилины против отечества, а для отечества против Катилины».

(Валерий Максим, кн. V, гл. 8)
^

10. Преимущества холостой жизни

Если и есть хорошие жены, где я такую найду? Наверное мне попадется такая, что никогда не скажет: «Муж, купи мне шерсти, я сделаю тебе теплый и пушистый плащ, а также хорошие зимние

81

туники, чтобы ты не страдал от холода в эту зиму». Никогда не услышишь таких слов от женщины! Скорее она поднимется раньше петухов и разбудит меня словами: «Муж мой, дай мне денег на подарок моей матери в день календ; дай мне на лакомства, на подарки в праздник Квинкватрий [1] певице, отвращающей болезни, снотолкователю, гадалке, гаруспику... Как? Разве ты ничего не пошлешь кормилице маленьких рабов?! Было бы позором ничего ей не послать: какими глазами она будет на меня смотреть?» Вот эти, а также многие другие подобные им разорительные капризы женщин и заставляют меня избегать жены, которая засыпала бы меня подобными речами.

Так как у меня много родных, то какая мне надобность в детях? Теперь я живу хорошо, счастливо и делаю, что вздумается, что только душе моей угодно. Свое имущество я откажу родным, разделю его между ними. Они теперь, как дети, ухаживают за мной, приходят узнавать о моем здоровье и справиться о моих желаниях. Чуть свет, они уже тут и спрашивают — хорошо ли я спал ночью. Я считаю их за детей; они присылают мне подарки и, когда приносят жертву, дают мне лучшую часть, чем себе; они приглашают меня на завтрак и на обед. Тот, чей подарок окажется меньше других, считает себя несчастным! Они соперничают друг с другом в том, кто предложит мне лучшие подарки, и я говорю себе потихоньку: «Они разевают рот на мои богатства и наперебой кормят меня и осыпают подарками»... Если бы у меня были дети, то, клянусь Поллуксом, сколько бы мучений доставляли они мне! Сто раз душа моя терзалась бы: случись у кого-нибудь из них лихорадка, я думал бы, что он умрет; если бы сын свалился пьяный с лошади, я бы боялся, что он сломал себе ноги или разбил голову.

(Плавт, Хвастливый воин, 684 и след.).
__________

[1] Праздник в честь Минервы, продолжавшийся 5 дней. Во время этого праздника обыкновенно делали подарки ремесленникам.