Гиро п. Частная и общественная жизнь римлян

Вид материала

Документы

Содержание 4. Избрание императора Тацита сенатом 5. Власть императора 6. Придворный церемониал в первые два века по Р. X. 7. Придворный времен Клавдия 9. Республиканец времен Нерона 10. Император Антонин по Марку Аврелию 12. Выражения радости сената по поводу смерти Коммода [1] 13. Борьба преторианцев с народом при Максимине [1] 14. Подавление мятежа в Риме 15. Обязанности хорошего правителя, по императору Юлиану 16. Обряд апофеоза императора

Подобный материал:

• Статья 24 Конституции РФ "Частная жизнь", 129.74kb.
• Предмет: Послання до Римлян Викладач: Капустін, 53.19kb.
• Частная гостиница "Катрин" Частная гостиница "Катрин", 52.71kb.
• Религия, частная жизнь, 207.05kb.
• Билет36 Общественная жизнь России во второй половине 19 века, 159.75kb.
• План работы: История термина «религия». Возникновение и развитие религоведения, 423.8kb.
• О. Э. Мандельштам в московской (вдоль Загородного проспекта), Литейной и Рождественской, 611.19kb.
• Лицензионный договор г. Москва 2012 года Общероссийская общественная организация «Российская, 47.03kb.
• План что такое частная жизнь и частное право. Понятие «гражданское общество», 81.01kb.
• Н. Г. Чернышевского Л. Н. Чернова повседневная и частная жизнь горожан в XIV-XVI веках, 1605.19kb.

^

4. Избрание императора Тацита сенатом

В седьмой день октябрьских календ, когда сенат заседал в Помпилиановой курии, консул Велий Корнифиций Гордиан сказал: «Обращаемся к вам, отцы сенаторы, с предложением, с каким мы уже часто обращались к вам: надо избрать императора; войско ведь не может дольше оставаться без вождя, да и обстоятельства требуют того же. (Консул указывает на волнения в разных пограничных римских владениях.) Итак, приступите к делу и выберите вождя. Войско либо примет того, кого вы выберете, либо, отвергнув его, изберет своего вождя». Когда после этого Тацит, которому предстояло первому подать голос, хотел высказать свое мнение (никто не знал еще, что он скажет), весь сенат стал кричать: «Тацит Август, да хранят тебя боги! Тебя мы избираем, тебя назначаем принцепсом, тебе вверяем охрану государства нашего и всего мира. Прими же императорскую власть из рук сената, ты заслуживаешь ее и своим положением, и своей жизнью, и своим образом мыслей...»

На это Тацит отвечал: «Я удивляюсь, отцы сенаторы, что вы на место могучего императора Аврелиана хотите избрать принцепсом старика [1]. Не с моими силами метать дротики, размахивать копьем, потрясать щитом, садиться часто на коня, чтобы подавать пример солдатам. Я через силу отправляю обязанности сенатора, едва способен подавать голос, как того требует мое положение. Неужели вы думаете, что солдаты одобрят выбор такого императора?..»

После этого стали раздаваться различные возгласы сенаторов: «Ведь и Траян под старость уже стал императором» (это они повторили десять раз). «И Адриан под старость стал императором» (10 раз). «Стариком попал в императоры и Антонин» (10 раз). «Ведь читал же ты у поэта: „и убеленная сединой борода римского царя..."» (10 раз). «Да кто же станет управлять лучше старика?» (10 раз). «Мы ведь избираем тебя в императоры, а не в солдаты» (это они
__________

[1] Тациту было 75 лет от роду, когда его избрали императором в 275 г.; правил он всего 6 месяцев. — Ред.

420

произнесли тридцать раз). «Ты человек благоразумный, к тому же у тебя хороший брат» (10 раз). «Север говорил, что управляет голова, а не ноги» (30 раз). «Мы ведь выбираем тебя за духовные, а не за физические качества» (20 раз). «Тацит Август, да хранят тебя боги!» После этого стали отбирать голоса. Первым после Тацита говорил сенатор Меций Фальконий Никомах... Его речь произвела сильное впечатление как на самого Тацита, так и на всех сенаторов. Они стали кричать: «Все, все избираем!»

Тогда все отправились на Марсово поле; Тацит взошел на трибуну. Префект Рима Элий Цезеттиан сказал следующее: «Солдаты и граждане! Вот вам принцепс, которого сенат выбрал с согласия всех войск: приветствую Тацита, августейшего мужа, который до сих пор служил государству советами, а теперь послужит приказами и решениями». Народ закричал: «Счастливейший Тацит Август, да хранят тебя боги!» К этому присоединились обычные в таких случаях возгласы.

(Вописк, Жизнь Тацита, гл. 5—7).
^

5. Власть императора

Римский народ среди всех других народов отличался и уменьем повиноваться, и уменьем повелевать. Он взял верх над остальными не духовным развитием, даже не мужеством, а дисциплиной. Нельзя не удивляться общественной дисциплине, когда видишь образцовый порядок римских комиций, устройство сената и весь строй магистратуры. Нельзя не удивляться военной дисциплине, глядя на набор, приведение к присяге, поход, устройство лагеря, сражение. Впрочем, эта военная дисциплина была лишь частью и, так сказать, одной из сторон дисциплины общественной. Уменье повиноваться и уменье повелевать представляют собой две добродетели, которые сделали римский народ несравненным и дали ему господство над другими народами.

Основным принципом всего публичного права римлян была неограниченная верховная власть государства. Государство или «общественное дело» (respublica) было у них не смутное представление, не идеал, выработанный рассудком; оно представляло собой существо вполне реальное и живое, которое, хотя и состояло из совокупности всех граждан, но существовало тем не менее само по себе, независимо от них и над всеми ими. Они понимали государство как существо вечное и постоянное, в пределах которого поколения отдельных людей проходили одно за другим; поэтому-то respublica представлялась в их глазах таинственной силой, верховной владычицей,

421

которой все отдельные люди обязаны были повиноваться безусловно.

Это понятие не исчезло и во времена империи. Императоры, по-видимому, вовсе и не думали искоренять его в умах народов. Сами они в своих речах и в официальных актах говорили о «Республике». Этой республике все должны повиноваться, и в интересах республики работают и сами императоры. Империя никогда не представлялась в виде личной власти. В этом отношении она нисколько не была похожа на монархии восточных народов или на европейские королевства XVII-го века. Император не вершина всего: идея государства реет над ним. Граждане служат не государю, а государству. Властитель должен править не для себя, а в интересах общего блага. Истинным властелином, и по теории и в представлении всех людей, является не император, а само государство или республика...

Чтобы верховная власть государства проявилась на самом деле, нужно, чтобы государство передало ее в руки одного или нескольких людей. Это — система делегирования власти, которая существовала в Риме при самых различных формах правления. Мы находим ее и при царях, и при консулах, и при императорах... Юристы императорской эпохи провозглашают следующие положения, считавшиеся в их время аксиомой публичного права: «Если император может все, так это потому, что народ передал ему всю свою власть». Таким образом, по истечении двух веков империи истинным носителем власти оказывается еще народ, а император пользуется ею лишь по делегации.

Не следует думать, что эта делегация власти была чистой фикцией, обманчивой внешностью или простым рассудочным отвлеченным понятием. Она представляла собой совершенно реальный акт. В жизни Августа можно видеть, как различные части его верховной власти формально передавались ему целым рядом отдельных законов или сенатских решений, постановленных согласно обычным формам. К тому же эта делегация не была произведена раз навсегда. Ее приходилось возобновлять по отношению к каждому новому императору. Ее производил сенат, который официально представлял собой римскую республику. Этот акт носил такой же характер, как и тот, который был установлен некогда для каждого царя и для каждого консула; поэтому он и назывался тем же именем: lex regia de imperio.

Императорская власть не считалась наследственной, по крайней мере в первые три века. Каждый император признавал, что он обязан своей властью сенату, который ее делегировал ему. Это постановление права никем не оспаривалось.

Впрочем, власть не становилась меньше от того, что она была делегирована. Это и было замечательно у римлян, что раз общественная власть передана в чьи-нибудь руки, то, каковы бы ни были

422

эти руки, власть остается полной, абсолютной, почти безграничной. Для римлян магистратура не была простой должностью, она была властью и носила весьма характерное название imperium'a. Тот, кто был облечен этим imperium'ом, хотя бы всего на год, был владыкой народа — magister populi.

Такое представление о власти главы государства, как о делегированной ему абсолютной власти самого государства, существовало во все периоды римской истории: при царях, при консулах, при императорах.

В качестве представителей государства, консулы по закону были неограниченными владыками. Тит Ливий и Цицерон не видят никакой разницы между их властью и властью царей. Первоначально они соединяли в своих руках всю власть гражданской общины... Позднее, когда плебеи потребовали себе места в государстве, римляне не подумали вовсе определить точнее индивидуальные права гражданина, или ограничить власть магистрата; они предпочли создать новых вождей для плебеев; и эти трибуны были облечены властью такой же неограниченной и неприкосновенной. Еще позднее римляне учредили новых магистратов, и каждый из этих последних в своей сфере был также всемогущим владыкой. И все, что они могли выдумать для того, чтобы не быть в полном рабстве у этих владык на год, это увеличить число таких владык...

Переворот, произведенный установлением, империи, состоял единственно в том, что власть, которой были облечены многие, сосредоточивалась в руках одного. Разница была лишь в том, что imperium, разделенный прежде между многими магистратами, теперь принадлежал только одному человеку. Это была та же верховная власть из того же источника и с тем же характером; но ею был облечен лишь один. Единственный глава заменил собой многих глав, один владыка стал на месте многих владык...

Права императора были следующие.

В качестве военного вождя империи он имел главное начальство над всеми армиями и право назначать на все военные должности. Воины присягали ему и перед его изображением. Он производил набор и призывал столько воинов, сколько нужно. Он имел право войны и мира.

Облеченный властью трибуна, император имел право инициативы в области законодательной и в то же время право veto по отношению ко всякому предложению и всякому действию, исходящему от кого-нибудь другого. Его особа была неприкосновенна и священна; всякий, нарушавший эту неприкосновенность, мог быть предан смерти как нечестивец. Эта трибунская власть, дававшая ему право наказывать, сопряжена была также с правом покровительствовать, позволяя императору выступать в роли защитника слабых, чем и завершилось развитие монархии.

423

Он собирал налоги, устанавливая размер последних по своему произволу; раскладка податей производилась его агентами. Он распоряжался денежными суммами без всякого контроля; мог конфисковать имущество частных лиц во имя общественной пользы или же для наделения им колоний, которые он основывал.

Как глава половины провинций, он пользовался по отношению к ним неограниченной властью прежних проконсулов. Он поручал управление ими своим наместникам (legati), которые отвечали за свои поступки только перед ним. Сенат сохранял в течение нескольких веков право назначать правителей в остальные провинции; но император имел наблюдение и над этими правителями, посылал им инструкции и в конце концов пользовался не меньшею властью над сенатскими провинциями, чем над своими.

Заняв место прежних цензоров республики, император пользовался правом надзора за нравами и частной жизнью граждан. Отсюда же вытекало еще более существенное право: он составлял список сенаторов и всадников; он мог даровать кому хотелось право гражданства. Таким образом, каждый пользовался в обществе тем положением, какое ему назначал император.

Как верховный понтифик, он держал в своих руках всю область религии, царил над верованиями и распоряжался всеми актами культа; ему же принадлежал надзор за всеми жрецами.

Он был верховным судьей в империи, на которого не могло быть апелляции. В Риме он творил суд лично рядом с сенатом и центумвирами. В провинциях он передавал свою судебную власть легатам, которые и судили от его имени.

Он пользовался даже законодательной властью. Правда, настоящие законы (leges) он мог издавать лишь при содействии сената, но зато его личным указам (эдиктам) население должно было повиноваться не менее, чем самим законам.

Ко всему этому прибавился еще новый титул. Государь получил от сената название Августа. Этот титул был дан первому императору, но от него перешел затем и ко всем последующим государям. Таким образом всякий император был Августом. Это значило, что император, управлявший империей, был не просто человеком, а священным существом. Титул императора обозначал могущество главы государства, титул Августа — его святость. Люди должны были относиться к нему с таким же почтением и благоговением, с каким они относились к богам...

Итак, не было власти, которая не принадлежала бы императору. В его руках были войско и финансы. Он был единоличным главой управления, суда, законодательства и даже религии. Трудно представить себе более полную монархию. Сенат был в действительности лишь чем-то вроде государственного совета, удобным приспособлением, которое придавало действиям императора законные формы

424

прежних времен. Всякое политическое действие исходило от особы императора, который пользовался своей властью безраздельно, не находясь ни под чьим контролем.

Римский император имел в себе то, что на древнем языке республики носило название Величества (Majestas): этим словом обозначалось всемогущество государства. При этом всегда признавалось, что всякий человек, каким бы то ни было образом посягнувший на величество государства, этим самым оказывался виновным в нечестии по отношению к Государству и должен был быть наказан смертью. Вооруженный этим неумолимым законом, император мог сокрушить всех, кто противодействовал ему, всех возбуждавших его подозрения, наконец, всех тех, чье существование было ему ненавистно, чьим богатствам он завидовал. Всего замечательнее здесь то, что эти убийства являлись вполне законными. Самые лучшие императоры настаивали на этом праве, хотя и не думали вовсе им пользоваться. Закон о величестве никогда не оспаривался в принципе. Никто не сомневался, что человек, занявший враждебное положение по отношению к общественной власти, по всей справедливости должен быть предан смертной казни. Самые ярые хулители жестокости Нерона и Домициана признавали тем не менее бесспорным постановлением публичного права то, что всякое покушение на верховную власть является уголовным преступлением.

(Fustel de Coulanges, La Gaule romaine, книга II, глава I, изд. Hachette).
^

6. Придворный церемониал в первые два века по Р. X.

Особую привилегию так называемых «друзей императора» составляло право быть принятыми каждое утро для засвидетельствования ему своего почтения. Сомнительно, чтоб император принимал еще кого-нибудь каждое утро. Префект претория и городской префект были также в числе друзей, не говоря уже о том, что сами их обязанности требовали их частого появления при дворе императора. Плиний Старший, имевший привычку являться к Веспасиану еще до зари, принадлежал, без сомнения, к кругу его друзей. Эта прерогатива являлась в то же время и обязанностью, которой нельзя было пренебречь безнаказанно, хотя, конечно, не все императоры были одинаково строги на этот счет.

Часто при пробуждении императора представлялись ему сенаторы в полном составе, или же каждый лично за себя. При известных обстоятельствах такие визиты были обязательны. Когда Поппея родила Нерону дочь, весь сенат явился в Антий поздравить его с

425

этим; из всех сенаторов лишь один Тразея не был принят, и это оскорбление явилось предвестником его близкой смерти. Август, который кичился своим уважением к республиканским формам, никогда не допускал, чтобы сенат явился к нему в день своих заседаний, но сам шел приветствовать сенаторов в курию; состарившись, он просил, чтобы его освободили от этой обязанности. Тиберий в начале своего властвования пригласил сенаторов явиться к нему в полном составе для того, чтобы они не смешивались с толпой. Иногда к двору императора представляли женщин и детей из сенаторских фамилий.

Случалось также, что император после членов сената принимал всадников и даже людей более низкого звания. В этих случаях ему вручали множество прошений, и он старался показать себя как можно более милостивым и приветливым. Нерон при этом обнаруживал удивительную память, называя каждого по имени. К Веспасиану доступ был очень легок. В течение всего дня дверь его дворца оставалась открытой, и он принимал всех. В дни праздников производился общий прием, напр., в годовщину вступления на престол, в январские календы. В эти дни дворец великолепно украшался. Императорам подносили новогодние подарки, часто деньгами, и они, в свою очередь, также отвечали подарками. Август на эти деньги возводил статуи в городе. Тиберий вначале на каждый подарок отвечал подарком в десять раз более ценным; но впоследствии он перестал это делать. Калигула, чтобы наполнить свою казну, объявил, что готов принимать подарки, и не брезговал брать их лично. Клавдий отменил эти злоупотребления; но вряд ли они исчезли совершенно после этого.

Редко случалось, чтобы императрица торжественно принимала какую-нибудь корпорацию или целое сословие. Это делала Ливия — мать Тиберия, Агриппина — мать Нерона и Юлия Домна — мать Каракаллы. Но высокопоставленные лица, в особенности матроны, часто являлись к императрице приветствовать ее лично от себя.

В дни приемов вестибюль дворца был наполнен толпой людей, ожидающих аудиенции у императора. Даже в другие дни здесь было много народу, желавшего видеть выход императора, приветствовать его или передать ему просьбу.

Прием происходил ранним утром. К Веспасиану друзья являлись даже до зари, и он разговаривал с ними в постели или во время одевания. Когорта в тысячу преторианцев составляла постоянную стражу во дворце; по всей вероятности, у входа был караульный пост. Веспасиан, Нерва, Траян и некоторые другие императоры составляли исключение и не имели стражи. Кроме того, были еще особые телохранители из германцев, состоявшие при членах императорской фамилии. Иногда посетителей обыскивали, чтобы удостовериться, что с ними не было никакого оружия. Внутри дворца

426

прислуга наблюдала за порядком, докладывала о посетителях и вводила их. Формальности допущения к особе императора не всегда были одинаковы. «Это не у тебя, — говорит Плиний Младший Траяну в своем Панегирике, — приходилось переходить от унижения к унижению, переступать через тысячи порогов, и после всего этого останавливаться еще перед каким-нибудь препятствием. Перед тобой, за тобой, и в особенности, около тебя, напротив, царствует величественный покой. Повсюду такая полная тишина, приличия соблюдаются с таким благоговением, что из дома принцепса приносишь под кровлю самых небогатых людей и к самым бедным очагам примеры скромности и спокойствия».

Император, как и все посетители его, был одет в тогу. В тунике его могли видеть разве только интимные друзья. Нерон грубо нарушал обычай, принимая сенаторов в тунике с цветами и с кисейным платком вокруг шеи. Коммод принимал сенат также в простой тунике, белой, шелковой, затканной золотом и с рукавами. Каракалла раздавал народу платье, которое от него получило свое имя (род длинного плаща галльского покроя), и любовался, как плебеи дефилировали перед ним в этом одеянии.

Обыкновенно император целовал наиболее высокопоставленных из своих друзей. «Всем приятно было видеть, — говорит Плиний Траяну, — что ты по возвращении целуешь сенаторов так же, как они целовали тебя при отъезде; приятно было .слышать, как ты без чьей бы то ни было помощи называешь по именам наиболее почтенных всадников; всем нравились эти знаки приветливой простоты, с которой ты обращался к своим клиентам, почти предупреждая их приветствия». Следует обратить здесь внимание на отмеченную Плинием разницу в обращении с людьми разных сословий. Впрочем, правила на этот счет не раз менялись по произволу императоров: так Тиберий отменил ежедневные поцелуи. Калигула целовал очень немногих; большинству же и даже сенаторам он протягивал лишь руку или даже ногу для поцелуя. Клавдий отменил этот обычай; но Домициан восстановил его. Плиний Старший рассказывает, что при власти Клавдия в Риме появилась какая-то кожная болезнь и стала так распространяться, что в высших сферах целовали друг друга лишь со страхом. Нерон по возвращении из Греции обнаружил свою ненависть к сенаторам тем, что отказывался их целовать. Такая невежливость была тем более значительной, что этот способ приветствия императором членов высшего сословия в государстве стал в то время обычным.

В общем императоры во время своих приемов были весьма любезны с сенаторами. В течение двух столетий иначе держали себя с ними лишь Калигула, Нерон, Домициан и Коммод. Какая разница, по словам Плиния Младшего, между правлениями Домициана и Траяна! «Мы не являемся более на аудиенцию к императору со

427

страхом в душе и с боязнью, что минутное опоздание подвергает опасности нашу жизнь. Мы приходим полные доверия и радости в такое время, какое нам более удобно. Когда мы собираемся идти к императору, нас может удержать дома неотложное дело; перед тобой не нужно вовсе извиняться в этом: ты заранее простил нас. Бегство и одиночество не следуют за твоими приемами; наоборот, мы остаемся, засиживаемся, как у себя дома, в этом дворце, который так недавно отвратительное чудовище окружило ужасом. Страх и угроза охраняли тогда двери; и принятые, и отвергнутые одинаково дрожали. Прибавьте к этому наполняющее ужасом обращение этого человека и его страшный вид: печать гордости на челе, гнев в глазах, женоподобная бледность его тела, а на лице бесстыдство, прикрытое обманчивой краской. Никто не осмеливался обратиться со словом к тому, кто искал молчания и мрака и выходил из своего уединения лишь затем, чтобы распространить вокруг себя отчаяние».

Любезность государя имела между прочим и свою дурную сторону: благодаря ей приемы затягивались до бесконечности. Антонин в старости подкреплял себя кусочком хлеба во время такого испытания его долготерпения. Хвалят еще Пертинакса за его доступность. Александр Север всегда приглашал сенаторов садиться. Напротив, Каракалла на своей зимней квартире в Никомедии не раз заставлял сенаторов простаивать целый день перед дворцом, не удостоив их приема даже к вечеру. Со стороны Гелиогабала было в высшей степени неприлично принимать сенат в постели.

Императоры охотно устраивали у себя большие празднества. При Клавдии на эти пиры собиралось до шестисот человек. Приглашались сенаторы, всадники и даже простые плебеи. Сенаторов нередко угощали особо: так Отон пригласил однажды на обед восемьдесят сенаторов, из которых некоторые привели с собой жен. Дамы из этого сословия, по-видимому, нередко присутствовали на таких пирах. Пертинакс пригласил в день своего восшествия на престол магистратов и важнейших сенаторов. Тиберий, когда принимал у себя консулов, то встречал их у входа и провожал также до дверей. Их обычное место было по правую и левую руку принцепса. Приглашение к императорскому столу было великой честью. Веспасиан, будущий император, благодарил Калигулу за это даже на заседании сената. Марциал объявляет, что если бы ему пришлось выбирать между обедом у Домициана и у Юпитера, то он остановился бы на первом; Стаций выразил свою благодарность «великому императору» (Домициану) в одном из своих самых длинных произведений, проникнутых особенным воодушевлением. Чтобы добиться такой чести, один богатый провинциал заплатил двести тысяч сестерций. На этих пирах было очень смешанное общество, вследствие чего иногда случались весьма неприятные происшествия. Один из гостей Клавдия, Тит Виний, состоявший в преторском сане, был заподозрен

428

в краже золотой чаши; на следующий день он был снова приглашен, но на этот раз перед ним поставили глиняную чашу.

Август обращался со своими гостями очень приветливо и по-дружески; часто он появлялся уже после начала пира и уходил, не дождавшись конца, причем требовал, чтобы никто не беспокоился. Хвалят также очаровательные пиры Тита. По словам Плиния Младшего, Домициан обыкновенно обедал один и являлся за стол своих гостей лишь для того, чтобы зорко наблюдать за их поведением и словами. Им скорее бросали кушанья, чем подавали, и хозяин скоро удалялся продолжать свои уединенные оргии. Траян восхищал всех больше всего своей любезностью. За его столом охотно разговаривали о разных возвышенных предметах; каждый свободно говорил, что ему вздумается, и император нередко принимал участие в общем разговоре. Дион Кассий рассказывает об одной мрачной шутке Домициана на пире, на котором присутствовали сенаторы и всадники. Зала была обтянута черным; слуги, также в черном, похожи были на привидения, кушанья подавались в черной посуде; около каждого из присутствующих лежала дощечка с его именем и стоял зажженный канделябр, как в могиле. Возвращаясь домой, каждый думал, что найдет смертный приговор; но их ждали вместо этого щедрые подарки.

Кушанья были очень скромны при Августе, приличны при Тиберии, изысканны на торжественных пирах Веспасиана и очень умеренны за его обыкновенным столом. Коммод проявлял необычайную расточительность; его преемник Пертинакс не подражал ему в этом, а Александр Север поставил себе за правило сокращать возможно более эту статью расхода.

На пиры являлись обыкновенно в тогах. Возможно, что магистраты, присутствуя за императорским столом, были облечены в знаки своего достоинства. Обычай, по которому военные появлялись во всем параде, начался, по-видимому, не ранее третьего века.

Мы имеем некоторые отрывочные сведения, касающиеся подробностей сервировки императорского стола. Марк Аврелий, чтобы добыть средства для войны, продал много разных драгоценностей, а именно: хрустальные и золотые чаши. Мы знаем также, что в его время скамьи, на которых возлежали за столом, были покрыты золотыми чехлами. Начиная с 16 г., императоры одни имели привилегию пользоваться за столом золотой посудой: Тиберий особым указом запретил ее употребление частным лицам. Белое с золотым, по-видимому, было отличительным признаком ливреи придворных служителей.

(Friedlander, Moeurs romains, d'Auguste aux Antonins, I, стр. 152—175; франц. перевод, изд. Ротшильда).
^

7. Придворный времен Клавдия

Вителлий, отец будущего императора, был человек знатный и богатый, начавший свою карьеру блестящими подвигами. Будучи правителем Сирии при очень затруднительных обстоятельствах, он заставил парфянского царя просить свидания с ним и склониться перед римскими орлами. Но с ним случилось то, что случалось со всеми выдающимися людьми этой эпохи: они оставались честными до тех пор, пока обязанности удерживали их в провинции, столичный же воздух портил их.

Вернувшись в Рим при Калигуле, который всерьез считал себя богом, Вителлий первый подал пример обоготворения императора. Он подходил к государю не иначе, как с покрывалом на голове, как подходят к богу, и падал перед ним ниц.

Его влияние увеличилось при Клавдии, при котором он стал чем-то вроде любимца; но за это ему пришлось платить полным раболепством. Клавдий находился в подчинении у своей жены и вольноотпущенников; Вителлий употребил все усилия, чтобы снискать расположение и вольноотпущенников, и жены императора. Он поместил золотые статуи Нарцисса и Палланта среди своих родовых ларов и совершал перед ними богослужение. Что касается Мессалины, то Вителлий добился того, что она в виде величайшей милости дала ему свою туфлю; эту туфлю он благоговейно хранил между туникой и тогой и время от времени вынимал ее и целовал. Впрочем, он оказывал императрице и более существенные услуги. Когда ей вздумалось погубить Валерия Азиатика, сады которого возбуждали в ней зависть, она обвинила его перед Клавдием и Вителлием, бывшими в тот год консулами. Эта странная сцена передана у Тацита (Анналы XI, 3); она производила бы впечатление превосходно написанной комедии, если бы только развязкой этой комедии не была смерть невинного человека. Азиатик защищался с такой энергией, что все присутствующие пришли в волнение; сама Мессалина принуждена была удалиться, чтобы скрыть свои слезы; она, впрочем, имела время, уходя, нагнуться к уху Вителлия и, плача, шепнуть ему, чтобы он не давал пощады обвиняемому. Когда очередь высказать свое суждение дошла до Вителлия, он рассыпался в похвалах Азиатику, напомнил об его общественных заслугах, растроганным голосом говорил о своей дружбе к нему, не оставил без внимания ни одного обстоятельства, которое могло бы внушить сострадание к обвиняемому, и в конце концов дал такое заключение, что Азиатику следует предоставить свободный выбор рода смерти. Клавдий также склонился на сторону этого милостивого решения, и несчастный Азиатик, напутствуемый симпатиями и состраданием всех, вскрыл себе вены.

430

Блестящее положение, которого добился Вителлий при дворе Клавдия, и которое он старался укрепить постоянной угодливостью, не лишено было также и опасности, и Вителлию нужно было много ловкости, чтобы избегать этих опасностей. Смерть Мессалины явилась одним из таких критических моментов, когда ему пришлось пустить в ход всю свою ловкость. Он находился в носилках Клавдия, в которых тот возвращался из Остии, узнав о дурном поведении своей жены. Положение было очень трудное. Император, казалось, колебался: то он поддавался нежности при воспоминании о своих детях, то вдруг закипал гневом на жену; но все знали, что вспышки его гнева непродолжительны и что одно слово Мессалины может изменить настроение императора. Таким образом, было одинаково опасно и обвинять ее, и защищать. Вителлий сохранял благоразумную сдержанность. Он имел вид человека, ничего не знающего о том, что происходит. А если приходилось говорить, он ограничивался восклицаниями: «Какое преступление! Какой грех!» «Напрасно, — говорит Тацит, — Нарцисс принуждал его разъяснить свое загадочное поведение и ясно высказать, что он думает; он ничего не мог добиться от Вителлия, кроме двусмысленных ответов, которые можно было истолковать как угодно». Прежде чем принять чью-нибудь сторону, Вителлий выжидал, чтобы положение выяснилось, и чтобы гибель Мессалины стала очевидной; но раз он в этом уверился, он уже перестал ее щадить. Вителлий первый примкнул к заступившей ее место Агриппине и без всяких колебаний помогал ей освободиться от друзей и креатур прежней императрицы.

Но кто мог поверить, что этот человек, столь услужливый и преданный, готовый на все, употребивший столько стараний, чтобы заслужить милости императора, не останавливавшийся ни перед чем, чтобы их сохранить, что этот человек не мог избежать доносов. Его обвинили в стремлении захватить императорскую власть, и Клавдий оказался столь недоверчивым, что, не вмешайся в это дело Агриппина, он не задумался бы убить своего лучшего друга.

Вителлий один раз был цензором и три раза консулом, и, когда он умер, сенат постановил оказать ему чрезвычайные почести. На форуме была поставлена статуя Вителлия со следующей подписью: «Он был непоколебимо предан императору». Действительно, в течение его долгой придворной карьеры государи и их любимцы менялись не раз, и лишь преданность Вителлия к каждому из них оставалась неизменной.

(Буассье Г. Оппозиция при. цезарях. СПб., 1993)

8. Нерон-актер

Нерон, переходивший от преступления к преступлению, от одного безумия к другому, всецело был поглощен своими химерами притязательного артиста. Колоссальное самолюбие возбуждало в нем ненасытную жажду к славе; его зависть ко всем тем, кто обращал на себя внимание публики, доходила до неистовства: успех на каком бы то ни было поприще был в его глазах государственным преступлением. Утверждают, будто бы он хотел запретить продажу произведений Лукана [1]. Он добивался небывалой знаменитости; в его голове зарождались грандиозные проекты: прорытие коринфского перешейка, проведение канала от Бай до самой Остии [2], открытие истоков Нила.

Путешествие в Грецию было его давнишней мечтой не потому, что у него было серьезное желание увидеть шедевры несравненного греческого искусства, но вследствие странного честолюбия, которое побуждало его выступить на состязаниях, устраиваемых в разных городах, и получить там призы. Таких состязаний в те времена было бесчисленное множество, так как устройство подобных игр являлось обычной формой проявления щедрости у греков: всякий мало-мальски богатый гражданин видел в этом самое верное средство обессмертить свое имя. Благородные упражнения, которые так много способствовали развитию силы и красоты древней расы и служили школой греческого искусства, теперь превратились в способ наживы ремесленников, которые сделали себе специальность, бегая на agones и получая там победные венки. Вместо порядочных и прекрасных граждан здесь теперь выступали безобразные и ни на что не годные чудовища, или же люди, создавшие себе из этого выгодное ремесло. И такие-то призы, выставлявшиеся победителями напоказ вроде теперешних орденов, не давали спать тщеславному Цезарю; он уже видел себя с триумфом въезжающим в Рим в качестве «периодоника» (титул чрезвычайно редкий, который давался победителю в целом цикле торжественных игр) [3].

__________

[1] В конце концов этот поэт погиб в очень молодых летах, приговоренный Нероном к смертной казни за участие в заговоре Пизона. — Ред.

[2] От Бай, приморского города в Кампании, до Остии — гавани при устье Тибра расстояние верст в 200. — Ред.

[3] В этих играх римская аристократия унижала свое достоинство вместе с императором: «Мужчины и женщины не только из сословия всадников, но и из сенаторского выступали на сцене, в цирке, в амфитеатре, подобно людям самого низкого звания. Многие публично играли на флейте, плясали, участвовали в трагедиях и комедиях, играли на лире, руководили хорами, травили зверей и бились как гладиаторы, — одни охотно, другие против воли. Можно было видеть тогда представителей самых знатных фамилий — Фуриев, Фабиев, Порциев, Валериев и др., трофеи и храмы которых красуются в городе, как они на глазах у публики предаются упражнениям, из которых некоторые не обратили бы ничьего внимания, если бы их проделывал кто-нибудь другой». (Дион Кассий, LXI, 17).

432

До полного безумия доходила его мания выступать в качестве певца. Одной из причин гибели Тразея было то, что он не совершил жертвоприношения «небесному голосу» императора. Перед парфянским царем, своим гостем, Нерон пожелал похвастаться своим талантом возницы. Ставились лирические драмы, в которых он играл главную роль, а остальные боги, богини, герои и героини были загримированы под него и его любимую женщину. Одна из последних его затей заключалась в том, чтобы выступить в театре совершенно нагим в виде Геракла, убивающего льва в своих мощных объятиях или же одним ударом палицы; подходящий для этой цели лев был уже, говорят, найден и выдрессирован, но император как раз в это время умер. Покинуть свое место в то время, когда он пел, было таким большим преступлением, что это решались делать лишь украдкой, принимая самые смешные предосторожности. При состязаниях Нерон чернил своих соперников, всячески старался их смутить, и несчастные пели фальшиво, лишь бы избежать опасности подвергнуться сравнению с царственным певцом. Судьи ободряли его, хвалили его робость. Если это странное зрелище вызывало краску стыда или печаль на чьем-нибудь лице, Нерон заявлял, что среди судей есть люди, беспристрастию которых он не может доверять. В остальном он подчинялся правилам состязания, как школьник, дрожал перед агонотетами и мастигофорами [1] и платил, чтобы его не били, в случае если он ошибется. Если он делал какой-нибудь промах, за который его следовало исключить из состязания, — он бледнел; нужно было ему шепнуть, что это осталось незамеченным среди восторгов и рукоплесканий публики. Статуи победителей, удостоившихся раньше лаврового венка, разбивались, чтобы не вызвать в нем приступов необузданной зависти. На бегах остальные участники употребляли все усилия, чтобы он пришел первым, даже если ему случалось упасть с колесницы; впрочем, иногда он сам поддавался нарочно, чтобы все были уверены, что он состязается честно. В Италии его унижало то, что своими успехами он обязан лишь шайке повсюду следовавших за ним клакеров, которые были старательно подобраны и получали большие деньги. Римляне становились ему невыносимы, он считал их грубыми мужиками и говорил, что уважающий себя артист может считаться только с греками.

Столь желанный отъезд состоялся, наконец, в ноябре 66 г.; в Рим Нерон вернулся лишь к концу 67 г. Никогда он не играл так много: для него нарочно устроили так, чтобы все игры произошли в один год; все города посылали ему призы местных состязаний;

_________

[1] Агонеты — судьи при состязании, мастигофоры — стражи, вооруженные плетками, которыми они били в случае нарушения правил, установленных при состязании. — Ред.

433

беспрестанно к нему являлись депутации, просившие его спеть в том или другом городе. Этот большой ребенок, с невероятной наивностью не замечавший лести, (а может быть, в душе смеявшийся над ней), был вне себя от восторга. «Греки одни умеют слушать, — говорил он, — только греки достойны меня и моих стараний». Он осыпал их привилегиями, провозгласил свободу Греции на Истмийских играх, щедро платил оракулам, дававшим ему благоприятные предсказания, и упразднял те из них, которые пришлись ему не по вкусу. Говорят, он даже велел задушить одного певца, который не сдержал своего голоса, когда это нужно было, чтобы не заглушать голоса его — Нерона... Многие краснели при мысли, что Греция опозорена этой бесстыдной комедией. Впрочем, некоторые города сохранили свое достоинство: злодей не посмел явиться в Афины, — его туда не пригласили.

Возвращение вполне соответствовало всему путешествию. В каждом городе ему воздавали почести как триумфатору: для его въездов разламывались стены. В Риме по этому случаю были устроены неслыханные празднества. Нерон въехал на триумфальной колеснице Августа; рядом с ним сидел музыкант Диодор; на голове у императора был надет олимпийский венок; в правой руке он держал пифийский венок; перед ним несли остальные венки и надписи с обозначением его побед, имен побежденных им соперников и названий пьес, в которых он играл; за ним следовали клакеры. Для въезда Нерона была разрушена арка Большого цирка. Отовсюду слышны были возгласы: «Да здравствует олимпионик! Пифионик! Август! Да здравствует Нерон Геракл! Нерон Аполлон! Единственный периодоник, единственный, который когда-либо был! Август, Август! О, священный голос! Счастливы те, кому удалось его слышать!» Тысяча восемьсот восемь венков, привезенных Нероном, были выставлены в Большом цирке и прикреплены к обелиску, который был поставлен здесь Августом.

(Renan, L' Antechrist, стр. 264—268 и 302—305, изд. Calmann Levy).
^

9. Республиканец времен Нерона

Я предпочитаю Тразея Катону Младшему, которого он взял себе за образец; я считаю его лучшим представителем разумного стоицизма. Я не знаю, в чем можно бы упрекнуть этого героя, лишенного всякого самохвальства, кротость которого равнялась его твердости: он боялся, по его собственным словам, слишком сильно ненавидеть пороки, чтобы не возненавидеть людей; сохранял кроткое и благодушное спокойствие во время борьбы, в которой подвергалась опасности его жизнь; он никогда не подчинялся тому, с чем не могла примириться его совесть, но в то же время никогда не рисковал без

434

нужды своей жизнью, сохраняя ее для общественного блага; никогда не выступая с придирчивой и беспокойной оппозицией против власти и не стараясь подобно другим стоикам дерзостью снискать себе популярность, он умел однако не допускать сенат до несправедливых, жестоких или неприличных постановлений; он достигал этого не только подачей голоса, -но и самим молчаньем своим: уважение, которое он внушал к себе, было так велико, что вся империя обращала на него взоры и прислушивались не только к его словам, но, если можно так выразиться, и к его молчанью; самые отдаленные провинции обращали внимание на то, чего Тразей «не сделал». Сам Нерон был обезоружен таким спокойным мужеством и отдавал справедливость безукоризненной честности этого человека: Нерон сам говорил, что хотел быть другом его, и относился к Тразею с почтением вплоть до той минуты, когда вне себя от ужаса после убийства своей матери Агриппины, он не мог более выносить взгляда неподкупной совести и докучливой добродетели сенатора, который один не пожелал своим присутствием участвовать в оправдании матереубийства и во время чтения письма Нерона ушел из заседания сената.

Смерть Тразея, описание которой у Тацита (Анналы XVI, 34—35) нельзя читать без волнения, сколько бы раз ни повторялось это чтение, представляет собой самую прекрасную кончину, какую только мы знаем в древности. «Тразей находился в своих садах, куда под вечер и был послан к нему консульский квестор. Здесь он собрал многочисленный кружок выдающихся мужчин и женщин и разговаривал с ними, в особенности с философом Деметрием. Судя по выражению лица и по некоторым словам, произнесенным громче остальных, он беседовал о природе души и о расставании ее с телом, когда пришел Домиций Цецилиан, один из его близких друзей, и сообщил о приговоре сената. При этом известии поднялся всеобщий плач и рыдания. Тразей торопил своих друзей удалиться, чтобы не связывать неблагоразумно своей судьбы с его судьбой. Аррия хотела разделить участь своего мужа, но он заклинал ее сохранить жизнь и не лишать их дочь единственной поддержки, которая ей оставалась. После этого он направился к портику своего дома, куда вскоре явился и квестор. Тразей принял его почти радостно, так как узнал от квестора, что его зять Гельвидий отделался лишь изгнанием из Италии. Когда ему было передано постановление сената, он позвал Гельвидия и Деметрия в свою комнату и подставил сразу обе руки для вскрытия вен. Тотчас брызнула кровь, он свалился на пол и, попросив квестора приблизиться, сказал: «Совершим это возлияние Юпитеру-Освободителю. Смотри, молодой человек! Да отвратят боги это дурное предзнаменование! Но ты живешь в такое время, когда следует закалить свою душу примерами твердости».

(С. Martha, Les Moralistes de Г empire remain, стр. 117— 118; 2-ое изд. Hachette).
^

10. Император Антонин по Марку Аврелию

Вот черты, которыми отличался мой отец [1]: кротость и непреклонная твердость в решениях, принятых по зрелому обсуждению; презрение к славе и мнимым почестям, любовь к труду и настойчивость; готовность выслушивать тех, кто имеет в виду общую пользу, беспристрастная оценка каждого по его заслугам...

При обсуждении дел он тщательно исследовал их, с упорством, не поддаваясь предвзятым мнениям... Он обдумывал все возможные последствия своих мероприятий, а небольшие нововведения подготавливал без шума. Всякие приветствия, всякая лесть по отношению к нему были устранены...

Он не льстил народу, не искал популярности, не угождал черни:

во всем был строг и тверд, но не груб, и не любил новшеств... Всякий сказал бы, что это многоопытный, зрелый человек, недоступный лести и способный руководить своими и общественными делами... Он всегда без зависти уступал людям, выдававшимся своими способностями, и содействовал тому, чтобы их заслуги вознаграждались по достоинству.

Всегда поступая согласно с заветами предков, он не выставлял напоказ своей верности старине. В нем не было ни изменчивости, ни непостоянства: он привязывался к месту и к вещам.

После сильных приступов головной боли он быстро возвращался к обычным делам, бодрый и внимательный. У него было мало тайн, да и те касались лишь государственных дел... Он отличался благоразумием и умеренностью, в своих поступках руководствовался всегда требованием долга, а не стремлением к славе... В нем не было ни жестокости, ни неприступности, ни резкости; всякую вещь он разбирал и обдумывал, как на досуге, не торопясь, по порядку, с энергией и последовательностью...

Благодарю богов, что я жил под властью такого правителя и отца, который удалял от меня всякое ослепление властью, который дал мне возможность уразуметь, что, и живя во дворце, можно обойтись без телохранителей, роскошных одежд, факелов, статуй и всякой другой помпы, что можно жить совсем как частный человек, не утрачивая достоинства и энергии, необходимых для того, чтобы властно свершить общественный долг...

Во всем поступай, как ученик Антонина, — говорит далее сам себе Марк Аврелий. Помни его ревностное следование разуму, его постоянное ровное и спокойное отношение ко всему, его благочестие, обходительность, мягкость, отсутствие в нем всякого тщеславия, его
__________

[1] Император Марк Аврелий был усыновлен Антонином. — Ред.


436

старание понять сущность всякого дела. Помни, что он не оставлял дела, не изучив его самым тщательным образом и не обдумав его вполне ясно. Он безответно сносил несправедливые нападки на себя; никогда не спешил, не принимал доносов; внимательно относился к поступкам и поведению людей... Помни, как любил он труд, как велика была его терпеливость. Помни его постоянство в привязанности; помни, как милостиво встречал он противоречия своим мнениям, и радовался, если кто высказывался правильнее его... Не забывай об этом, и ты встретишь последний свой час с такой же спокойной совестью, как и он.

(Марк Аврелий, К самому себе, кн. I, 16—17; кн. VI, 20).

11. Коммод-гладиатор

Коммод никогда не правил колесницей при народе, за исключением разве безлунных ночей; несмотря на все его желание публично похвастать своим искусством, он стыдился показываться за таким делом; зато в частной жизни он постоянно занимался этим упражнением, одеваясь в зеленый костюм. Он сражался у себя во дворце подобно гладиаторам и проливал там кровь; иногда, с бритвой в руках, под предлогом стрижки волос, он отрезал у одних нос, у других ухо или какой-нибудь другой член; он любил показываться с мечом в руках, обрызганный человеческой кровью. Перед приходом в амфитеатр он надевал тунику с рукавами из белого шелка, отделанную золотом; а когда он входил туда, он надевал пурпурную тунику, такую же хламиду, по греческому обычаю, золотую корону с индийскими камнями и брал в руки жезл, подобно Меркурию. На улице перед ним всегда носили львиную шкуру и палицу; во время игр их клали в амфитеатр на раззолоченной эстраде независимо от того, присутствовал ли сам Коммод или нет. Сам он ходил в костюме Меркурия и, сняв с себя лишнюю одежду, принимался за дело в одной тунике без обуви.

В первый день он один убил сто медведей, стреляя в них из лука с высоты галереи, окружавшей арену. Утомляясь, он пил при этом сладкое холодное вино из чаши, имевшей форму булавы; вино это подавала ему женщина; и в это время народ и мы (сенаторы) приветствовали его кликами, как во время пиршеств. В последующие дни он спускался на арену и убивал сначала всех зверей, которых показывали ему, причем некоторые из них были в клетках; потом он заколол тигра, гиппопотама и слона. Позавтракав, он выступил в качестве гладиатора. Его противником был гимнаст или гладиатор, вооруженный палицей, и избранный или самим Коммодом, или, по его предложению, народом. Ежедневно ему выплачивали 250000 драхм жало-

437

ванья. Рядом с ним, во время боя, находились Эмилий Лет, префект претория, и Эклект, его спальник, которых коммод обнимал после этой пародии на бой и после победы в том же самом костюме, не снимая шлема. После этого он уступал место другим гладиаторам. В первый день он лично сводил их попарно, сидя на позолоченном троне с золоченой тростью в руках; затем он возвращался на свое обычное место и присутствовал при дальнейшем ходе боя.

Игры эти продолжались четырнадцать дней. Когда император принимал в них участие, сенаторы шли на них вместе с всадниками; один только старый Клавдий Помпеян никогда не являлся, предпочитая подвергнуться смерти, чем видеть сына Марка Аврелия дошедшим до такого унижения. Помимо обычных восклицаний, мы беспрерывно издавали и другие возгласы согласно приказу: «Ты мастер своего дела, ты первый, ты счастливейший из людей! Ты — победитель, ты будешь победителем всегда! Амазоний, ты — победитель!» Многие из народа не приходили на игры; некоторые, едва взглянув на них, уходили обратно, как вследствие стыда за то, что происходило тут, так и вследствие боязни: прошел слух, что Коммод собирается стрелять в зрителей. Слуху этому поверили, потому что однажды Коммод собрал всех калек и перебил их палицей.

Что касается сенаторов, то следующий поступок императора, казалось, предвещал нашу гибель. Убив страуса и отрубив ему голову, Коммод подошел к тому месту, где мы сидели, и, держа эту голову в левой руке, потрясая вместе с тем правой рукой, в которой был окровавленный меч, он не произнес ни одного слова, а только шевелил головой, открывая рот, как бы для того, чтобы показать нам, что он и с нами может поступить таким же образом. Некоторые при виде этого рассмеялись; они были бы немедленно убиты, если бы я не положил себе в рот листков лавра, сорванных с моего венца, и не посоветовал бы моим соседям сделать то же самое, чтобы непрерывным движением губ скрыть смех.

(Дион Кассий, LXXII, 17—21.)
^

12. Выражения радости сената по поводу смерти Коммода [1]

Сенаторы очень шумно выражали свою радость по поводу смерти Коммода, Вот точные восклицания их: «Лишить врага отечества поче-

__________

[1] В нижеследующем отрывке историк воспроизводит подлинные выражения, в каких проявлялась ненависть сенаторов к Коммоду и радость их по поводу его смерти. — Ред.


438

стей, лишить почестей убийцу! Проволочь по земле убийцу! Растерзать в сполиарии [1] врага отечества, убийцу, гладиатора! Враг богов, палач сената, враг богов, убийца сената, враг богов, враг сената! В сполиарий его, гладиатора! В сполиарий бросить убийцу сената! Багром оттащить убийцу сената! Багром оттащить убийцу невинных! Враг, убийца, да, да! Багром оттащить того, кто не пощадил даже своих родных. Багром оттащить того, кто собирался убить тебя! [2] Ты делил с нами страх и опасности. На благо наше сохрани нам Пертинакса, о всеблагий и великий Юпитер! Слава верным преторианцам, слава когортам преторианским, слава римским войскам! Слава благочестию сената! По земле проволочь убийцу! Просим тебя, Август, пусть проволокут его! Внемли нам, Цезарь: вели отдать на растерзание львам доносчиков. Внемли, Цезарь: брось Сперата львам на растерзание. Слава победе римского народа, слава верным солдатам, слава верным преторианцам, слава когортам преторианским! Кругом всюду статуи врага, статуи убийцы, статуи гладиатора: долой их, эти статуи! Раз ты невредим, и мы находимся в безопасности; да, действительно, в совершенной безопасности. Мы теперь в безопасности: трепещите, доносчики! Вон доносчиков из сената, палками бить доносчиков! Львам на растерзание доносчиков, вели их исколотить палками! Уничтожить всякое воспоминание об убийце, долой статуи убийцы, гладиатора!.. Он был свирепее Домициана, нечестивее Нерона. Он поступал, как и те, пусть и с ним теперь так же поступят. Пусть сохранят в памяти имена невинных, просим тебя, Цезарь, отдать почести невинным... Он всех убивал, багром его тащить! Он не щадил ни пола, ни возраста, багром его за это! Он не пощадил даже своих родных — багром его тащить! Багром тащить того, кто грабил храмы, нарушал завещания, грабил живых! Мы служили его рабам. Он брал плату за право жизни и не исполнял своих обязательств, тащить его за это багром! Багром тащить того, кто продал сенат, у наследников отнимал наследство! Вон из сената шпионов, доносчиков, подстрекателей доносов, рабов! Ты вместе с нами переживал этот ужас, ты все знаешь, ты знаешь хороших и дурных. Ты все знаешь, так исправь же все, мы ведь за тебя боялись. Мы счастливы тем, что ты — император. Суди же убийцу, отбирая голоса! Мы просим твоего присутствия при этом. Невинные еще не погребены: проволочь по земле труп убийцы! Убийца вырывал мертвых из могилы: проволочь его собственный труп по земле!»

(Ламприд, Коммод, гл. 18—19).
__________

[1] Сполиарий — помещение, куда оттаскивали баграми убитых или раненных в амфитеатре гладиаторов.

[2] Обращение, очевидно, к новому императору — Пертинаксу.
^

13. Борьба преторианцев с народом при Максимине [1]

Когда сенат был в сборе, несколько преторианцев пришли туда, чтобы присутствовать при решении дела; они были невооружены, но в латах, сверху прикрытых плащами; остановились они при входе посреди толпы народа. Только двое или трое, любопытствуя получше расслышать решения сената, придвинулись несколько вперед, так что зашли за жертвенник богини Победы. Тогда один консуляр, по имени Галликан, и бывший претор Меценат, вынув кинжалы из-под своих тог, убили этих солдат, ничего не ожидавших и спокойно стоявших на месте с руками, спрятанными под плащами. Трупы убитых остались лежать у жертвенников. При виде этого, остальные солдаты, пораженные таким зрелищем и испугавшись огромной толпы, в которой они были безоружны, бросились бежать. А Галликан, выбежав из здания сената и бросившись в толпу, стал показывать свой кинжал и окровавленные руки, призывая народ к оружию против врагов сената и римлян, против друзей и союзников Максимина. Народ на слово поверил Галликану и стал швырять камнями в солдат. Несколько человек было ранено, а остальные убежали в лагерь, заперли ворота, и, вооружившись, стали охранять лагерный вал. Раз уже начав такое дело, Галликан поднял в Риме гибельную гражданскую войну. Он подстрекнул толпу взломать общественные склады оружия, хранившегося больше для парадов, чем для сражений. А когда этого оружия не хватило, народ стал растаскивать всякое вооружение в домах и мастерских; расходившийся народ, за недостатком оружия, хватал все, чем можно было сражаться. Вооружившись таким образом, весь народ отправился штурмовать лагерь преторианцев. Последние, вследствие своей опытности, отбили нападение при помощи пик и стрел; встретив такое сопротивление, народ, потеряв много раненых, к вечеру решил вернуться в город. Но солдаты, подметив, что народ уходит в беспорядке и без всяких мер предосторожности в расчете на то, что преторианцы не посмеют напасть на такую громадную толпу, отворили вдруг ворота лагеря, бросились и перебили многих гладиаторов, а римляне, в бегстве, сами давили друг друга. Однако и солдаты не слишком далеко преследовали их, боясь отходить на большое расстояние от лагеря.

Все это еще больше разгневало сенат и народ... Каждый день штурмовали лагерь и теряли при этом много народу... После нескольких бесплодных нападений, решено было перекопать все источники, снабжавшие лагерь водой, чтобы заставить солдат сдаться

_________

[1] Максимин был провозглашен императором солдатами в 235 г. после смерти Александра Севера. Но через несколько лет он своей жестокостью вызвал возмущение сената и римского народа, которые и изгнали его. — Ред.

440

вследствие недостатка воды... Почувствовав такую опасность, солдаты, растворив ворота, бросились на народ. Произошло сражение, народ обратился в бегство, а солдаты, преследуя его, дошли до самого города. Побежденный народ стал влезать на крыши домов и оттуда бросать на солдат камни и разные черепки. Солдаты, не осмелившись проникнуть внутрь домов, незнакомых им, подожгли двери и пороги. Вследствие тесноты построек, в большинстве случаев деревянных, огонь быстро охватил значительную часть города. Много народу погибло в домах. Во время беспорядка, возникшего вследствие пожара, разграблены были целые состояния богатых людей соединенными усилиями солдат и приставшей к ним городской черни.

(Геродиан, VII, 11—12).
^

14. Подавление мятежа в Риме

В то время (в 355 г. по Р. X.) в Риме префектом был Леонтий, обладавший многими качествами почтенного судьи: он был всем доступен, в высшей степени справедлив при разборе дел, и в сущности снисходителен, хотя и казался иногда чересчур суровым в своем стремлении поддержать авторитет власти. Против него то и поднялось возмущение, поводом к которому послужило самое обыденное и пустое обстоятельство. Леонтий приказал арестовать возницу Филорома; народ вступился в это дело и взбунтовался, рассчитывая застращать префекта. Но последний остался тверд и непоколебим; он приказал своим прислужникам арестовать нескольких бунтовщиков, наказать их палочными ударами и отправить в ссылку: и при этом никто не осмелился выразить свой протест ни словом, ни делом. Несколько дней спустя народ, привычный к мятежу, собрался на сходку в окрестностях Септизониума [1], под предлогом недостатка вина... Префект смело отправился туда. Вся его свита, и гражданские чиновники, и военные, умоляли его не ходить к дерзкой и враждебно настроенной толпе, которая еще не забыла недавнего своего недоразумения с префектом. Но Леонтий не поддался страху и прямо отправился на сходку, не обратив внимания на то, что некоторые из свиты не пошли за ним, вследствие того, что он так опрометчиво подвергал себя опасности. Сидя на колеснице, он в высшей степени спокойно и строго глядел прямо в лицо бунтарям; он также хладнокровно выслушивал и брань, направленную против него. Потом, заметив в толпе какого-то человека, высокого роста, атлетического телосложения, с рыжими волосами, Леонтий спросил

__________

[1] Здание на Палатине — Ред.

441

его, не он ли Петр Вальвомер. Тот нахальным тоном дает утвердительный ответ. Так как он давно уже был известен префекту как зачинщик всяких возмущений, то Леонтий велит повесить его со связанными на спине руками, несмотря на протест толпы. Арестованный начинает звать на помощь своих товарищей, но толпа, видя как исполняется приказание, разбегается в разные стороны по городским улицам, и таким образом опаснейший руководитель толпы поплатился своими боками без всякого протеста с какой бы то ни было стороны, точно все дело происходило при закрытых дверях.

(Аммиан Марцеллин, XV, 7).
^

15. Обязанности хорошего правителя, по императору Юлиану

Его первая обязанность — благочестие, уважение к культу богов; затем — набожное отношение и нежные чувства к родителям, живым или умершим, расположение к братьям, почтение к семейным богам, мягкость, ласковость по отношению к слугам и чужеземцам.

Желая нравиться своим, он в то же время справедливо заботится об интересах всех. Он любит богатство, — не то, которое измеряется количеством золота и серебра, но то, которое представляет собой истинная доброта в отношениях к друзьям и благоволение, чуждое лести. Стойкий и храбрый по природе, он не любит войны и ненавидит гражданские смуты. А если случатся эти несчастья, по воле судьбы или по злобе людской, он мужественно их переносит, мощно отражает их, преследуя свою цель до конца и не прекращая борьбы, пока не укротит всех врагов. Когда его оружие одержало победу, он снимает с себя губительный меч и убийство того, кто уже не сопротивляется, считает преступлением. Друг труда, одаренный великой душою, он присоединяется к работе других, не страшится принять самое широкое участие в ней и разделяет с ними награду за опасности не потому, что его заботило и радовало обладание большим количеством золота и серебра, чем у других, или большим числом увеселительных дворцов, а потому что он всем хочет делать добро и простирать свои милости на всех, кто нуждается в них.

Он заботится о гражданах, как пастух заботится о стаде, чтобы оно было цветущим и сильным, выбирая для этого самые обильные и спокойные пастбища. Он не спускает глаз с собак, приучая их к смелости, силе, мягкости, видя в них породистых собак, бдительных хранителей его овец, товарищей по предприятиям, защитников народа, а не расхитителей его стада, не волков, не выродившихся собак, которые, забывая свою природу и свое воспитание, становятся, вместо спасителей и покровителей, великим бедствием для стада.


442

Он не допускает, чтобы они спали, ленились и были негодны к борьбе: такие хранители сами нуждались бы в охране; но он не хочет также, чтобы они восставали против своих начальников. Он знает, что для победы на войне прежде всего нужна дисциплина. Он приучает своих солдат переносить все труды, быть стойкими и твердыми, — в том убеждении, что нечего ждать от защитника, который бежит от труда и не справляется с усталостью. Добиваясь этого, он не ограничится одними увещаниями, восхвалением от всего сердца хороших солдат, наградами или непреклонно строгими наказаниями, действуя убеждением или принуждением. Он начнет прежде всего с того, что сам явится таким, каким он хочет видеть других, сам будет воздерживаться от всякого наслаждения, не будет стремиться ни к большому, ни к малому богатству, не будет грабить своих подданных, предаваться сну и лени...

Его спасительное и благодетельное влияние в государстве будет состоять не только в отражении внешних опасностей, не только в борьбе с соседними варварами; подавляя смуты, исправляя дурные нравы, преследуя роскошь и разврат, он принесет лекарство от самых великих бедствий. Будучи в состоянии устранить насилие, беззакония, несправедливость, корыстолюбие и их последствия — раздоры и смуты, он не допустит их появления, а если они уже проявились, постарается уничтожить их, с корнем вырвать из своего государства. Он с таким же вниманием будет следить за гражданином, преступающим закон, как за врагом, вступающим на укрепления. Ревнивый хранитель законов, он будет при случае лучшим законодателем, и никогда, ни под каким предлогом он не введет в число установленных законов закона лживого, неправильного, незаконнорожденного. Он будет заботиться только о праве и справедливости, и ни родственники, ни союзники, ни друзья не получат от него ни малейшей милости в ущерб справедливости...

Если он издает уголовный закон, он устранит из наказаний суровость и жестокость, поручив применение их людям мудрым, которые являли в трибунах в течение всей своей жизни блестящее доказательство своей справедливости, и которые не станут под влиянием минуты, после короткого обсуждения, или даже совсем без обсуждения класть черный шар против гражданина. Что касается его самого, то у него не должно быть ни меча в руке, чтобы поразить гражданина, хотя бы он совершил ужаснейшее из преступлений, ни копья в сердце; он должен быть подобен царю богов, от которого проистекают все блага, и который не производит никакого зла...

Он должен распределять должности сообразно природным или приобретенным наклонностям каждого: человеку смелому, предприимчивому, великодушному и благоразумному он дает военные занятия; человеку справедливому, мягкому, человеколюбивому и легко доступному состраданию — управление гражданскими делами;

443

наконец, тому, кто соединяет в себе и те, и другие черты, он предоставит больше чести и власти, чем всякому другому, вручив ему — с не меньшей справедливостью, чем мудростью — суд над преступлениями, за которым следует законное наказание преступника в интересах угнетенных...

Всех этих должностных лиц он выберет не случайно; он не захочет быть менее искусным ценителем, чем оценщики драгоценных камней...

Зная хитрость людей, которые часто лгут под маской добродетели, он не дает ввести себя в заблуждение. Но раз он остановился на ком-либо в своем выборе и окружил себя наиболее честными людьми, он может положиться на них при назначении низших чиновников.

Что касается народа, он не потерпит ни того, чтобы горожане бесчинствовали, ни того, чтобы они терпели недостаток в необходимом; он будет заботиться о том, чтобы сельские жители, живущие обработкой земли, приносили своим хранителям и защитникам пищу и приличную одежду. Тогда все, с презрением относясь к роскошным дворцам, великолепным и разорительным праздникам, будут жить в глубоком мире, в надежном убежище от нападения внешнего или внутреннего врага.

Как доброго гения, будут любить они виновника их благополучия, благословлять Небо за дарование его им, и их искренние пожелания будут призывать на него всякий успех. Боги, в свою очередь, услышат их моления и, даруя ему прежде всего небесные дары, не лишат его и человеческих благ.

Наконец, когда рок допустит болезням одолеть его, они примут его в свой сонм на свои торжества и распространят его славу среди всех смертных.

(Юлиан, Второй панегирик Констанцию, 27—32).
^

16. Обряд апофеоза императора

У римлян существует обычай торжественного причисления императоров к сонму богов. Обряд этот называется у них апофеозом. Это — праздник, соединенный с трауром. Тело усопшего погребают с большой торжественностью согласно людскому обычаю. Делают из воска изображение покойника, по возможности похожее на него, и кладут его при входе во дворец на высоком ложе из слоновой кости, подложив золотую подстилку. Изображение делается бледное, как будто почивший еще болен. Днем, с правой стороны ложа располагаются сенаторы в траурной одежде; с левой стороны — благородные женщины и девушки, одетые в простые белые платья, без всяких золотых украшений. Все это делается в течение семи дней. Входят


444

врачи и, приближаясь каждый раз к ложу, долго всматриваются в больного и заявляют каждый раз, что ему хуже. Наконец, заявляют, что он умер. Тогда знатнейшие из всаднического сословия и молодые сенаторы, подняв ложе, несут его по Священной дороге на старый форум. По обе стороны ложа сооружают помосты, на которых располагаются — с одной стороны знатные юноши, а с другой девушки, и поют поочередно гимны и хвалебные песнопения в честь умершего. После этого относят ложе за город на Марсово поле. Посреди площади сооружают четырехугольный павильон; внутри его наполняют горючими веществами, а снаружи украшают золотыми тканями, слоновой костью, картинами. Над этим павильоном сооружают другой, похожий на первый по устройству и по украшениям, но поменьше размером и с открытыми дверями. Над вторым сооружают третий, потом четвертый, еще меньшего размера, и ряд других — все меньшей величины. Сооружение это очень напоминает по виду башни, устраиваемые у входа в гавань и называющиеся маяками. Во второй павильон помещают ложе и обкладывают его кругом пахучими травами, всевозможными плодами, так как нет ни одного племени, ни одного города, ни одного частного лица, сколько-нибудь выдающегося, которые не прислали бы с удовольствием эти последние дары в честь государя. Когда все помещение заполнится ароматическими веществами, около него начинается конское ристание. Вся конница, соблюдая известный ритм, скачет в определенном порядке взад и вперед; соблюдая такой же порядок, за нею движутся колесницы, с парадно одетыми возницами, везя изображения славных императоров и полководцев римских. По окончании всего этого, преемник усопшего императора подносит к павильону факел, остальные в разных местах тоже поджигают. Все быстро охватывается пламенем. Тогда с последнего, самого маленького павильона пускают орла, который поднимается ввысь посреди дыма и пламени, унося в небеса душу императора (таково поверие народа). И с этих пор усопшего считают в сонме богов.

(Геродиан, IV, 2).