От редакторов русского издания

Вид материала

Документы

Содержание Идеология и террор .Л_ 621 Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма Послесловие к русскому изданию Ханна Арендт и проблема тоталитаризма 5 Aiigustinus Aurelius De Civitate Dei. 12. 20. 626 Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма Давыдов. Послесловие к русскому изданию 627 628 Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма Н. Давыдов. Послесловие к русскому изданию Н. Давыдов. Послесловие к русскому изданию fâ Предисловие к первому изданию

Подобный материал:

• Предисловие редакторов русского издания, 732.37kb.
• Философия русского религиозного искусства XVI-XX вв. Антология, 6335.43kb.
• Автор, название, изд-во, год издания, 464.93kb.
• Концепция и специфические характеристики первого номера корпоративного издания для, 905.48kb.
• В. Н. Дёмин Гиперборея. Исторические корни русского народа, 1249.63kb.
• В. В. Зеленский От редактора русского издания 1929, 10660.27kb.
• Информационно-библиографические издания, 485.77kb.
• Национальное достояние русского народа, 99.7kb.
• Федеральный компонент, 401.39kb.
• Информационно-библиографический отдел Золотое кольцо России, 148.24kb.

1J

^ Идеология и террор .Л__________

Глава ...__

гичности пускают в ход, чтобы никто никогда даже не начал понастоящему мыслить, ибо мышление как самый свободный и чистый вид человеческой деятельности есть прямая противоположность автоматическипринудительному процессу дедукции. Тоталитарный режим может чувствовать себя в безопасности, пока он способен мобилизовывать силу воли самого человека, чтобы заставить его влиться в то гигантское движение Истории или Природы, которое, предположительно, использует человечество как свой материал и не знает ни начала, ни конца, ни рождения, ни смерти.

Итак, с одной стороны, внешнее принуждение тотального террора, который железом и кровью сбивает в одно стадо массы изолированных индивидов и одновременно поддерживает их в этом мире, который давно стал для них пустыней, и — с другой — самопринудительная сила идеологики, логической дедукции, которая по отдельности готовит к террору каждого индивида в его одиночестве и разобщенности со всеми другими, — эти два вида принуждения соответствуют друг другу и нуждаются друг в друге, чтобы запустить управляемую террором людскую машину и поддерживать ее в постоянном движении. Как террор, даже в его дототальной, еще просто тиранической форме, разрушает все взаимоотношения между людьми, так и самопринуждение идеологического мышления разрушает все его связи с реальностью. Подготовка к террору успешно завершена, если люди потеряли контакт со своими ближними и с реальностью вокруг себя, ибо вместе с этими контактами человек теряет способность мыслить и учиться на опыте. Идеальный подданный тоталитарного режима — это не убежденный нацист или убежденный коммунист, а человек, для которого более не существуют различия между фактом и фикцией (т.е. реальность опыта) и между истиной и ложью (т.е. нормы мысли).

Вопрос, поставленный нами в начале этих рассуждений и к которому мы теперь возвращаемся, — это вопрос о том, какой вид основополагающего опыта из сферы совместной жизни людей составляет дух тоталитарной формы правления, сущность которой — террор, а принцип действия — логичность идеологического мышления. Факт что такая комбинация никогда прежде не использовалась в меняю щихся формах политического господства, очевиден. И все же тот ба зисный опыт, на который опирается тоталитаризм, должен быть из вестным и не чуждым человеку, так как даже эта самая «оригиналь ная» из всех политических форм придумана людьми и как-то отвеча

ет их потребностям.

Как часто замечали, с помощью террора можно абсолютно ynpai лять только теми людьми, которые изолированы и разобщены, и пот( му одна из первейших задач всех тиранических правлений — добиты


616


617

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Глава тринадцатая. Идеология и террор...


такого разобщения. Изоляция от ближнего может стать началом террора она, без сомнения, самая благоприятная для него почва и всегда его результат. Эта изолированность, или разобщенность, людей, так сказать, предтоталитарна. Ее признак — их бессилие, ибо сила всегда исходит от людей, «действующих согласованно» (Бёрк) разобщенные люди бессильны по определению.

Человеческая изолированность и бессилие, т.е. глубокая неспособность действовать, всегда были характеристиками тираний. При тираническом правлении политические контакты между людьми оборваны и человеческие способности к действию и проявлению силы расстроены. И тем не менее не все контакты между людьми порваны, как и не все человеческие способности разрушены. Остается незатронутой вся сфера частной жизни с ее возможностями для выдумки, мысли и накопления опыта. Но мы знаем, что тяжкий гнет тотального террора не оставляет места для такого рода частной жизни и что самопринуждение тоталитарной логикой разрушает человеческую способность к опыту и мысли так же верно, как и его способность к действию.

Что мы называем изолированностью или разобщенностью в политической сфере, именуется одиночеством в сфере межчеловеческого общения. Изоляция и одиночество — не синонимы. Я могу быть изолированным (т.е. быть в ситуации, в которой я не могу действовать, потому что рядом со мной нет никого), не будучи одиноким и я могу быть одиноким (как в случае, когда ощущаешь себя покинутым всеми, лишенным всякого человеческого сочувствия), не будучи изолированным. Изоляция — тупик, в который загнаны люди, когда разрушена политическая сфера их жизнепроявления, где они действуют вместе в общих интересах. И все же изоляция, хотя она и может быть разрушительной для энергии и способности действовать, не только не вредна, но даже нужна для всех видов так называемой производительной деятельности людей. Человек как hm faber склонен самоизолироваться, уединяться со своей работой, временно покидая сферу политического. Делание, изготовление вещей (piesis), отличаемое от действия (praxis), с одной стороны, и абстрактного труда, с другой, всегда происходит в некоторой изоляции от общих интересов, независимо от того, создается ли произведение ремесла или искусства. В такого рода изоляции человек все еще сохраняет контакт с миром как искусственной средой, созданной людьми. И только когда разрушена простейшая форма проявления творческой способности человека, каковой является его потребность добавлять в общий котел нечто свое, изоляция становится совершенно непереносимой. Это может случиться и в таком мире, где главные ценности — трудовые, иначе говоря, там, где все виды человеческой деятельности преврати

лись в процесс труда. При таких условиях человеку оставлено только одно направление трудовых усилий, сводящихся к голым усилиям сохранить жизнь, а связь с миром как очеловеченной искусственной средой оборвана. Изолированный человек, который потерял свое место в царстве политического действия, теряет также власть и над миром вещей, поскольку его больше не признают hm faber, а рассматривают как animal labrans, чей необходимый «обмен веществ с природой» никого не интересует. И тогда изоляция переходит в одиночество. Тирания, опирающаяся на изоляцию, в общем оставляет производительные способности человека в неприкосновенности но тирания над «трудящимися» как какимито одномерными существами, пример чему мы находим в управлении рабами в античности, автоматически стала бы управлением не только изолированными, но и одинокими людьми и тяготела бы к тоталитаризму.

Если изоляция касается только политической стороны жизни, одиночество затрагивает человеческую жизнь в целом. Тоталитарный режим, подобно всем тираниям, определенно не мог бы существовать, не разрушая обычную общественную жизнь, т.е. не губя изоляцией политические способности людей. Однако тоталитарное господство как форма правления ново тем, что оно не удовлетворяется этой изоляцией, а разрушает также и частную жизнь. Оно опирается на одиночество, на опыт тотального отчуждения от мира, опыт, принадлежащий к числу самых глубоких и безысходных переживаний человека.

Всеобщее одиночество как условие для распространения террора, этой сущности тоталитарного правления, и для подавляющего влияния идеологии или убийственной логичности, подготовлявшей будущих палачей и жертв террора, тесно связано с потерей почвы под ногами и ощущением своей ненужности, что стало бичом современных масс с началом промышленной революции и приобрело особую остроту с наступлением империализма в конце прошлого века и крушением политических институтов и социальных традиций в наше время. Потерять почву и прочные корни — значит не иметь своего места в мире, признанного и гарантированного другими быть ненужным означает вовсе не принадлежать к миру. Беспочвенность может быть предварительным условием для состояния ненужности, так же как изоляция может (но не должна) быть предварительным условием для состояния одиночества. Взятое само по себе, без учета его недавних исторических причин и новой роли в политике, одиночество одновременно и противно основным условиям человеческого существования, и реально как один из глубочайших опытов каждой человеческой жизни. Даже опыт восприятия чувственно данного материального мира зависит от наших контактов с другими людьми, от общего здравого смысла, который регулирует и


618


619

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Глава тринадцатая. Идеология и террор...


контролирует все остальные смыслы и без которого каждый из нас был бы ограничен лишь показаниями собственных органов чувств, ненадежными и обманчивыми как самостоятельный источник опытных данных. Только потому, что мы обладаем cmmn sense, здравым смыслом, иначе говоря, только потому, что не один человек, а множество людей населяет землю, мы можем доверять нашему непосредственному чувственному опыту. Однако стоит почаще напоминать себе, что однажды мы покинем этот наш общий мир, который, как и до нас, будет идти своим путем и для чьей длительности мы не нужны, чтобы понять сущность одиночества, испытать чувство заброшенности в мире, оставленности всеми и всем.

Экзистенциальное одиночество — это не уединение. Для уединения всегонавсего требуется жить одному, тогда как одиночество наиболее остро проявляется в обществе других. Если не считать случайных замечаний — обычно в форме парадоксов, подобных изречению Катона (цит. по Cicer. De Re Publica. 1. 17) Numquam minus slum esse quam cum slus esset («Никогда он не был меньше один, чем когда он был один» или лучше «Меньше всего он был одиноким наедине с собой)», — то, по-видимому, первым, кто увидел различие между одиночеством и уединением, был Эпиктет, римский освобожденный раб, философ греческого происхождения. Его открытие некоторым образом было случайным, ибо главный интерес для него представляло не одиночество или уединение, а возможность быть свободным одному (mns) в смысле абсолютной независимости. По Эпиктету (Dissertatines. Кн. 3. Гл. 13), одинокий человек (erems) тот, кто находится в окружении других людей, с кем он не может наладить общения или перед чьей враждебностью он беззащитен. Уединенный человек, напротив, не окружен другими и потому «может пребывать наедине с собой», так как люди обладают способностью «разговаривать сами с собою». Другими словами, в уединении я нахожусь «своей волей», вместе с моим «Я» и тем самым как бы вдвоемводномлице, тогда как в одиночестве я действительно один, покинутый всеми. Строго говоря, мышление возможно только в уединении и есть внутренний диалог нашего «Я» с самим собой но этот диалог двухводном не теряет контакта с миром людей, моих ближних, поскольку они представлены в том моем «Я», с которым я веду мысленный диалог. Проблема уединения состоит в том, что эти двоеводном нуждаются в других, с тем чтобы вновь стать одним — одной неповторимой индивидуальностью, которую нельзя спутать ни с какой другой. В подтверждении своей индивидуальности, в определении нашей личности мы целиком зависим от других людей и именно в том великая спасительная благодать человеческого братства для людей в уединении,

что она снова делает их «цельными», спасает от бесконечного мысленного диалога, в котором человек всегда остается раздвоенным, и восстанавливает полноту и определенность индивидуальности, заставляющей человека говорить своим единственным неповторимым голосом, принадлежащим только ему и никому другому.

Уединение может стать одиночеством это происходит, когда полностью предоставленного самому себе человека покидает и его собственное «Я». Уединенный человек всегда оказывался под угрозой одиночества, когда больше нигде не находил искупительного милосердия собратьев по человечеству, которые спасли бы его от раздвоенности, неуверенности и сомнения. Похоже, что исторически только в XIX в. эта опасность стала достаточно большой, чтобы ее заметили и описали. Она заявила о себе со всей отчетливостью, когда философы, для которых (и только для них) уединение — это образ жизни и условие работы, больше не удовлетворялись фактом, что «философия существует для немногих», и начали настаивать, что их вообще никто «не понимает». Показателен в этой связи анекдот о Гегеле, который вряд ли могли бы рассказывать о любом другом великом философе до него. Как передают, на смертном одре он обронил фразу «Никто меня не понимал кроме одного, да и тот понимал не так». И наоборот, всегда есть вероятность, что одинокий человек найдет себя и начнет уединенный мысленный диалог с собой. По-видимому, это случилось с Ницше в СильсМария, когда ему открылся замысел «Заратустры». В двух поэмах («Sus Maria» и «Aus hhen Bergen») он повествует о напрасных ожиданиях и великом томлении Одинокого, как вдруг «um Mittag wars, da wurde Eins zu Zwei... Nun feiern wir, vereinten Siegs gewiss, das Fest der Feste Freund Zarathustra kam, der Gast der Gaste» (Был полдень, когда Один стал Двумя... Уверенные в нашей общей победе, мы празднуем пир пиров пришел друг Заратустра, гость гостей).

Совершенно невыносимым делает одиночество утрата собственного «Я», которое возможно реализовать в уединении, но подтвердить и удостоверить его подлинность способно только заслуживающее доверия сообщество равных ему. Утратив «Я», человек теряет и доверие к самому себе как внутреннему собеседнику, и то элементарное доверие к миру, без которого вообще не возможен никакой опыт. «Я» и мир, способности к мышлению и восприятию опыта теряются одновременно.

Единственная способность человеческого ума, которая для своего нормального функционирования не нуждается ни в «Я», ни в другом, ни во внешнем мире и которая так же независима от опыта, как и от мышления, есть способность логического рассуждения, исходные посылки которого самоочевидны. Элементарные правила неоспоримо яс


^ 621

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Глава тринадцатая. Идеология и террор...


ного доказательства, тот трюизм, что дважды два четыре, не могут быть поколеблены даже в условиях абсолютного одиночества. Это единственная надежная «истина», на которую еще могут положиться люди, после того как они потеряли взаимные гарантии и здравый смысл, необходимые человеку, чтобы жить, проверять свой опыт и знать свой путь в общем для всех мире. Но эта «истина» (если она вообще заслуживает такого звания) пуста, так как ничего существенного нам не открывает. (Определять истину как непротиворечивость, подобно некоторым современным логикам, значит отрицать существование истины.) Однако в условиях одиночества самоочевидность перестает быть простым средством работы интеллекта, но претендует на содержательную продуктивность, начинает развивать собственные линии «мысли». О том, что мыслительный процесс с присущей ему строгой самоочевидной логичностью, от которой на первый взгляд нет спасения, как-то связан с одиночеством, раз упомянул Лютер (опыт одиночества и уединения которого, вероятно, не сравним ни с чьим другим он осмелился однажды признаться, что «Бог должен существовать, потому что человеку нужен ктото, кому он может верить») в малоизвестном примечании к тексту Библии «Нехорошо человеку быть одному». Одинокий человек, говорит Лютер, «всегда выводит одно из другого и все додумывает до самого худшего»⁴. Общеизвестный экстремизм тоталитарных движений, не имеющий ничего общего с истинным радикализмом, поистине состоит в этом «додумывании всего до самого худшего», в этом процессе дедуцирования, всегда приходящем к наихудшим из возможных умозаключений.

Человека в нетоталитарном мире подготавливает для тоталитарного господства именно тот факт, что одиночество, когдато бывшее лишь пограничным опытом сравнительно немногих людей, обычно в маргинальных социальных обстоятельствах, таких, как старость, стало повседневным опытом все возрастающих в числе масс в нашем веке. Тот безжалостный процесс, в который тоталитаризм загоняет и которым организует массы, на поверку выглядит как самоубийственное бегство от этой реальности массового одиночества. «Холодная логика» и «всесильные щупальца» диалектики, охватывающие человека «со всех сторон клещами», начинают казаться чемто вроде последнего оплота в мире, где ни на кого и ни на что нельзя положиться. Видимо, только это внутреннее принуждение, единственным содержанием которого является полное исключение противоречий, как-то еще подтверждает, удостоверяет подлинность существования человека

⁴ «Ein slcher (sc. einsamer) Mensch flgert immer eins aus dem ändern und denkt alles zum Ärgsten» (см. Luther M. Warum die Einsamkeit zu fliehen? Luther M. Erbauliche Schriften).

вне всех его отношений с другими людьми. Внутреннее насилие над собой ввергает человека в пучину террора, даже когда он один, а тоталитарное господство старается никогда не оставлять его одного, кроме крайней ситуации одиночного заключения. Разрушая всякое свободное пространство между людьми и насильственно сдавливая их друг с другом, тоталитаризм уничтожает и все созидательные потенции человеческой изоляции. Непомерно насаждая и прославляя трафареты логического рассуждения в условиях массового одиночества, когда человек знает, что, отступи он хоть на йоту от первой посылки, с которой начинался весь процесс, и он все потеряет, тоталитаризм начисто уничтожает даже ничтожные шансы того, что когданибудь одиночество сможет преобразиться в уединение, а логика в мышление. Если эту практику сравнить с образом действий в тирании, нам покажется, что тоталитаризм нашел способ привести в движение саму пустыню и тем породить песчаную бурю, которая в состоянии похоронить всю обитаемую землю.

Условиям, в которых сегодня еще продолжается наша политическая жизнь, и в самом деле угрожают эти опустошительные бури. Их опасность даже не в том, что они, возможно, навечно установят тоталитарный порядок. Тоталитарное господство, подобно тирании, несет в себе семена собственного уничтожения. Как страх и бессилие, из которого этот страх вырастает (эти антиполитические принципы), ввергают людей в ситуацию, противопоказанную политическому действию, так и одиночество и логикоидеологическое дедуцирование наихудшего, что можно из него извлечь, создают антисоциальную ситуацию и таят принципы, разрушительные для любого человеческого общежития. Тем не менее организованное одиночество куда более опасно, чем неорганизованное бессилие всех тех, кем правит тираническая и произвольная воля одного человека. Его опасность в том, что оно угрожает смести этот знакомый наш мир, который везде, видимо, подошел к концу, прежде чем новое начало, растущее из этого конца, успеет утвердить себя.

Независимо от подобных рассуждений, которые как предсказания мало полезны и еще менее утешительны, остается фактом, что кризис нашего времени и его осевой опыт выдвинули совершенно новую форму правления, которая как возможность и постоянная опасность, похоже, останется с нами надолго, точно так же как остаются с человечеством другие формы правления, возникавшие в разные исторические моменты и основанные на разных базисных видах опыта, — монархии, республики, тирании, диктатуры и деспотии, — несмотря на их временные поражения.

Но остается также истиной, что каждый конец в истории неизбежно таит в себе новое начало это начало есть залог, обещание будущего,


622

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма


единственная «весть» человеку, которую этот конец вообще способен породить. Дар начинания, еще до того как начало превращается в историческое событие, есть высшая способность человека в политическом отношении он тождествен человеческой свободе. «Initium ut esset hm creatus est» — «Начало совершилось, человек сотворен был», — сказал Августин⁵. Это начало гарантировано каждым новым рождением оно и в самом деле воплощено в каждом человеке.

^ Послесловие к русскому изданию Ханна Арендт и проблема тоталитаризма


624


625

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Ю. Я. Давыдов. Послесловие к русскому изданию


система (хотя бы и под модным клише «тоталитаризма»), то вывод как о нашем не столь уж отдаленном прошлом, так и о перестроечнопостперестроечном настоящем будет совсем иным. Итак, что же такое тоталитаризм?

Согласно X. Арендт, тоталитаризм — это прежде всего система массового террора, обеспечивающая в стране атмосферу всеобщего страха. Страха тотального, пронизывающего все поры общества, оказавшегося под властью «вдохновителей и организаторов» системы террора. Это определение сразу же дает возможность более точно поставить вопрос о хронологических рамках тоталитаризма. Есть перманентный, систематически осуществляемый массовый террор, под страхом которого живет население всей страны, — значит, есть тоталитаризм. Нет этого «тоталитарного комплекса» — нет и самого тоталитаризма. Вот теоретически четкий критерий, гарантирующий от произвольного расширения или, наоборот, сужения хронологических рамок тоталитаризма.

И если бы наши недавние «властители дум» заглянули в свое время в книгу X. Арендт, на которую наиболее норовят ныне ссылаться, то они уже во Введении к ней могли бы прочесть «...наиболее ужасающая из всех новых форм правления... пришла к своему концу со смертью Сталина точно так же, как кончился тоталитаризм в Германии со смертью Гитлера» (см. наст, изд., с. 25). А прочтя это, уже не пытались бы датировать конец тоталитаризма в нашей стране временами перестройки или даже августом 1991 г., искусственно продлевая ему жизнь на десятилетия. Однако, из каких бы соображений ни совершалась такого рода идеологическая гальванизация исторического трупа, она с точки зрения классического определения тоталитаризма, данного X. Арендт, была в принципе возможна лишь за счет игнорирования его самой чудовищной — и главное, атрибутивной — особенности. А именно — геноцида, системно осуществляемого по классовому (большевизм) или расовому (националсоциализм) признаку.

Одним словом, уже здесь мы оказываемся перед выбором. Или мы хотим работатьс теоретически выверенным понятием тоталитаризма, предполагающим столь же строгие и четкие хронологические рамки его исторической релевантности. Или же занимаемся чистым идеологизаторством, — скажем, с целью набить себе политическую цену, объявив себя борцами с (отсутствующим) тоталитаризмом. И первое и, быть может, самое главное, чему учит нас книга X. Арендт, — это предельно серьезному и аккуратному обращению с ее заглавным понятием. Не шутить с ним Не кокетничать и не заигрывать Ибо обозначает оно слишком серьезные вещи, стоившие жизни миллионам и миллионам людей.

II

Второй вопрос, возникающий сразу же после того, как введено понятие тоталитаризма, позволяющее с достаточной четкостью очертить круг явлений, им охватываемых, это вопрос об условиях возможности самого данного феномена. Что сделало возможным его возникновение и укоренение в историческом бытии — в жизни целого ряда народов, занимавших немалые «жизненные пространства»? Ответ на него, предполагающий, как мы быстро убеждаемся, сочетание теоретикоструктурного подхода с историкогенетическим, занимает основное место в книге. Речь идет о том, что X. Арендт в названии немецкого издания своей книги обозначает как «элементы и происхождение» (см. Elemente und Urschprunge ttalitär Herrschaft. Fr. a. M., 1955). Что это за элементы и каков исторический генезис каждого из них? А главное — что обеспечило их «констелляцию» (если воспользоваться здесь словоупотреблением М. Вебера), т.е. такое их сочетание, которое сделало тоталитаризм реальностью именно в наш проклятый Богом век? И тут мы встречаемся с целым рядом специфических трудностей, которые хорошо представляет себе автор книги.

Если взять бросающиеся в глаза элементы тоталитаризма — и прежде всего террор — по отдельности, то мы не получим искомого понятия. Едва ли не с каждым из них человечество встречалось в своей истории. А если брать террор как особое явление, то даже такая его дополнительная характеристика, как, например, «массовость», не покажется слишком уж большой исторической редкостью. Но вот с чем человечество действительно имеет дело впервые в наш век, так именно с тотальностью, т.е. (переводя это философское понятие на обиходный язык) всеобщностью, всеохватностью террора, от которого не может уклониться никто из живущих под властью тоталитарного режима. И если когото не задела одна из волн террористической репрессии, то это вовсе не означает, что его не накроет вторая или третья волна. Каждый из живущих в тоталитарной стране должен чувствовать нависающий над ним дамоклов меч террора — иначе это не тоталитаризм, а чтото другое, хотя бы и пытались назвать его так же.

Итак, фундаментальная особенность (или, придерживаясь терминологии автора книги, элемент) тоталитаризма — тотальность террористической вакханалии, совершающейся при тоталитарном режиме. Однако что же обеспечивает такому режиму подобную «тотальность»? Согласно концепции X. Арендт, она обеспечивается именно массовой поддержкой, которой располагают (и без которой, по ее утверждению, вообще не могут обойтись) тоталитарные режимы. Это еще один струк


^ 626
Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

турный элемент тоталитарного господства, к которому, учитывая его особую нагрузку в общей концептуальной схеме книги, нам еще предстоит неоднократно возвращаться по мере углубления в ее теоретический подтекст. Пока же обратим внимание на то, что X. Арендт понимает здесь под массовостью и массой.

III

Массу (и, соответственно, массовость) она считает специфическим феноменом XX столетия, как и тесно сопряженный с нею тоталитаризм, резко отличая ее от толпы. Последняя же для нее явление прошлого (а отчасти и позапрошлого) столетия она ушла в небытие вместе с классово структурированным обществом, где была чемто вроде хора античной трагедии, лишь временами выступающего на авансцену. Что же касается массы, то она, представляя собой продукт разложения общественных классов, впервые начинает претендовать на активную роль, выдвигая своих вождей и выражая им свою поддержку, только в наш век. Причем именно «вездесущность» массы, «проводящей в жизнь» указания своего вождя, обеспечивает тотальность олицетворяемой им террористическирепрессивной власти.

Как видим, акцентируя негативную роль массы в XX в., X. Арендт фактически продолжает развивать традицию критики «массового общества», наметившуюся еще в творчестве позднего Ницше и подхваченную в наше время на Западе, с одной стороны, X. ОртегойиГассетом, а с другой — К. Ясперсом. Со вторым из них, на чью брошюру «Духовная ситуация времени» она ссылается в своей книге, X. Арендт особенно сблизилась в период работы над ней, где прочно связала данную традицию с критическим анализом тоталитарных режимов. Хотя при этом оказалась отодвинутой на второй план другая линия критики, в русле которой двигалась антитоталитарная мысль. Например, мысль А. Вебера (брата М. Вебера), опубликовавшего в 1953 г. книгу «Третий или четвертый человек», пожалуй не менее значимую (во всяком случае, для послевоенной Германии), чем книга X. Арендт. В этой во многих отношениях примечательной книге острая критика тоталитаризма предстала как развитие идей статьи «Чиновник», которой А. Вебер поразил воображение современников еще в 1910 г. Впрочем, нам еще предстоит коснуться вопроса о связи этих двух «проклятых вопросов» нашего века — о бюрократии и о тоталитаризме в несколько ином контексте. А пока продолжим прерванный разговор о массах и их использовании тоталитарными режимами.

Ю. Я. ^ Давыдов. Послесловие к русскому изданию 627

Парадокс массовости террора, который обнажила именно чудовищная практика тоталитарного общества, заключается в том, что он оказывается направленным не против массы врагов, с какой оно имело (если вообще имело) дело в период самоутверждения, — например, в случае гражданской войны, как это было в России, — а против массы, образующей, согласно концепции X. Арендт, фундамент этого общества. Массовый характер репрессий, — функция которых заключается не столько в том, чтобы подавлять врагов режима (которых становится тем меньше, чем бесперспективнее представляется борьба с ним), сколько в том, чтобы нагнетать и поддерживать атмосферу панического страха, — объясняет, согласно X. Арендт, и другой парадоксальный факт, раньше других бросившийся ей в глаза, который собственно и побудил ее предпринять фундаментальное исследование о тоталитаризме. Это на первый взгляд совершенно необъяснимый факт изначальной «анонимности» репрессий, не различающих ни правых, ни виноватых, да и вообще не имеющих никакого отношения к проблеме виновности и в этом смысле совершенно «нефункциональных».

Дело в том, что «без вины виноватость» входит в само понятие массового террора, действительной функцией которого является «воспитание масс» посредством демонстрации вождем, олицетворяющим тоталитарную власть, способности к ничем не ограниченному насилию. А символом этой виноватой невинности или невинной виновности оказывается некий — абсолютно безличный и именно поэтому способный воплотиться в любом выбранном наугад лице — «козел отпущения», фигурирующий в качестве идеологической персонификации всех возможных социальных (впрочем, не только социальных) «грехов». Речь идет об известной категории людей, — заранее (т.е. до совершения какихлибо поступков) выделенной в соответствии с тем или иным — классовым или расовым — признаком, — «первородный грех» которой состоит уже в самом факте ее бытия, присутствия в мире. Всеобщий и именно потому абсолютно безличный характер этой категории дает возможность всем, кто узурпирует (а иначе как узурпацией это не назовешь) право ее практическиполитического применения, подводить под нее любого человека, который уже не гарантирован от столь необходимой тоталитарной власти массовой репрессии.

IV

«Хоть горшком назови — только в печь не сажай» — гласит поговорка, явно не предусматривавшая наступление таких времен, когда


^ 628
Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

именно название (скажем, той категории, к которой ктото решил причислить ту или иную группу граждан) может стоить жизни миллионам ни в чем не повинных людей. Это и были времена тоталитаризма, когда человека называли «горшком» только для того, чтобы отправить его в печь (уже без всяких кавычек). Путем такого рода «лингвистических операций», «законность» которых подтверждалась вооруженной силой тоталитарных режимов, и обеспечивалась массовость репрессий, организуемых ими для устрашения населения. Речь идет о массовости в двух достаточно различных смыслах этого слова, отражающих двойственность задачи, возникающей вместе с тоталитаризмом. С одной стороны — обеспечить необходимую массу врагов («чтобы было с кем враждовать»). С другой — организовать против нее другую массу, которая изъявила бы свой «законный гнев» (а заодно и сама воспитывалась бы на таких проявлениях законопослушного гнева).

Такова внутренняя логика концепции, сопрягающей понятие «массовая репрессия» с «теорией козла отпущения», — а с ее критического обсуждения начинается книга X. Арендт, поставившей своей целью преодоление этой теории. И она действительно утрачивает (во всяком случае, в контексте сопоставления двух форм тоталитаризма — наиионолсоциалистского и интернационалбольшевистского) свой узко этнически толкуемый смысл. Тоталитарные режимы, буквально живущие массовыми репрессиями (стоит только их прекратить, и эти режимы начинают распадаться, как это было у нас после смерти Сталина), не могут существовать и без «козла отпущения». Но какой конкретно (классово или этнически определенный) персонаж будет предназначен на такую несчастную роль — это зависит от той идеологии, под знаком которой приходит к власти данная разновидность тоталитарного режима. Отсюда — совершенно особая роль, какую играет идеология в тоталитарных системах. Тоталитарные партии, как и тоталитарные режимы, возникающие в «век масс», обойтись без нее не могут.

Она совершенно необходима и тем и другим именно в интересах обоснования изначальной виновности «без вины виноватых», которое невозможно без чисто идеологической подтасовки — превращения индивидуального во всеобщее (если не универсальное). Например, превращения вины тех или иных отдельных индивидов в «первородный грех» этнических или классовых общностей, к которым их можно причислить, пользуясь соответствующей (опятьтаки «идеологически обоснованной») классификацией. Но таким образом при исследовании генезиса тоталитаризма вовсе не безразличной проблемой, которую (надо отдать справедливость ее мужеству и интеллектуальной честности) не обходит здесь X. Арендт, становится «историческая вина» определен

Ю. ^ Н. Давыдов. Послесловие к русскому изданию 629

ной категории людей, обеспечившая заправилам тоталитарных режимов возможность организовывать и сохранять в своих странах режим тотального (т.е. всеобщего) террора, делая вид, что речь, идет якобы только о людях «известного рода».

Вопрос о конкретноисторической «доли ответственности», которую должны нести — вместе со всеми остальными людьми — и те, что оказались в роли «козлов отпущения», встает перед автором как результат ясного и отчетливого осознания связи, существующей между их непроизвольным стремлением утвердить свою абсолютную невиновность, с одной стороны, и желанием гонителейидеологов во что бы то ни стало доказать изначальную («первородную», «родовую») вину гонимых — с другой. Ведь в обоих случаях встает вопрос о некой исключительности гонимых — будь это абсолютная «ни в чем не виноватость» или «заведомая» виновность. Вот почему X. Арендт пишет, возражая против «теории козла отпущения» «Как только ее приверженцы предпринимают тщательные усилия объяснить, почему же тот или иной козел отпущения оказался столь хорошо пригодным для своей роли, становится видно, что они оставили эту теорию позади и занялись обыкновенным историческим исследованием, при котором никогда не обнаруживается ничего, кроме того, что историю творят многие группы, а одна группа была выделена в силу определенных причин. Так называемый козел отпущения необходимо перестает быть невинной жертвой, которую мир обвиняет во всех своих грехах и посредством которой он желает избежать возмездия, а оказывается одной группой людей среди других групп, все из которых вовлечены в деяния этого мира. И такая группа не перестает нести свою долю ответственности только потому, что оказалась жертвой несправедливости и жестокости мира» (см. наст, изд., с. 38). Как видим, вопиющий факт полнейшей индифферентности «вдохновителей и организаторов» массовых репрессий к вопросу о виновности конкретных индивидуальных жертв не помешал автору книги задаться вопросом о социальноисторических причинах, сделавших предпочтительным объектом тоталитарных репрессий — направленных, по сути дела, против всего населения страны (случай, когда действительно «бьют по мешку, а имеют в виду осла»), — вполне определенные классы или этнические группы.

В аналогичных случаях и соответствующих пунктах исследования X. Арендт структурный разрез проблемы тоталитаризма пересекается


630


631

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Ю. Н. Давыдов. Послесловие к русскому изданию


с генетическим, при этом делаются необходимыми глубокие исторические экскурсы. Ей было совершенно необходимо углубиться в историю еврейского вопроса в Европе, чтобы показать коренное различие его постановки, скажем, в XIX в., в условиях классово структурированного общества, и в XX, в ситуации его все дальше заходящего расструктуривания (омассовления). И действительно, антисемитизм, имеющий классовый (как, например, даже у молодого Маркса) или националистический подтекст, — это нечто совершенно иное, чем антисемитизм националсоциалистского образца. В определенном отношении их можно считать взаимоисключающими как констатирует X. Арендт, «современный антисемитизм рос в той мере, в какой шел на спад традиционный национализм» (с. 35), разновидностью которого она считает и антисемитизм XIX столетия.

Но хотя оба этих исторических типа антисемитизма отличаются друг от друга структурно, а потому не могут рассматриваться как ступени одного и того же эволюционного ряда, первый из них, если можно так выразиться, расчищал почву для второго, облегчая грядущему немецкому тоталитаризму поиски главного объекта будущих массовых репрессий. То же самое следует иметь в виду, сопоставляя традиционное социалдемократическое толкование «классовой борьбы», с одной стороны, и большевистское ленинское — с другой. (Чего, к сожалению, не делает X. Арендт, проявляя неоправданную мягкость по отношению к В. И. Ленину, которого стремится «отгородить» от российского тоталитаризма. Слабость, какую можно объяснить разве что как отголосками ее леворадикалистской молодости).

Проводя всесторонне обоснованное различение между тем, какую роль играли будущие «элементы» тоталитарного господства в XIX в., и тем, какую они сыграли при тоталитаризме, автор книги обращает особое внимание на ту весьма существенную метаморфозу, какую проделал при переходе к нынешнему «веку масс» сам принцип «классовости» и, соответственно, «партийности». В тех странах, которым предстояло претерпеть тоталитарный катаклизм в своей истории, партии классового типа уже до, а в особенности после первой мировой войны быстро хиреют и на смену им приходят либо «партии нового типа», ставящие своей целью завоевание «трудящихся масс» («массы» вместо «класса»), либо «движения», прямо претендующие на роль не просто не, но межгосударственных политических образований. Причем уже такая претензия сама по себе свидетельствовала о том, что как «партии нового типа», так и «движения» в общемто преследуют однуединственную цель — достижение максимально возможной власти, при которой высшая государственная власть представала лишь как одно из орудий подобного (а именно тотали

тарного) господства. Идет ли при этом речь о националсоциализме, претендующем, однако, на мировое господство, или об интернационалсоциализме, истинная цель остается одной и той же.

Со свойственной ему брутальностью эту тайную цель едва ли не всех социалистических движений нашего века разгласил философ О. Шпенглер, расшифровывая идею «прусского социализма» «Социализм означает власть, власть и еще раз власть». И как видим, ее же увидела X. Арендт, отметив как цель всех «массовых движений» XX столетия (в иных случаях они получают название «народных фронтов»), демонстрирующих свою воинственную антибуржуазность. Эту общую тенденцию, связанную (и в здесь автор книги совершенно права) именно с деструктурирующим омассовлением политической жизни, следует иметь в виду, когда мы встречаемся с аналогичными тенденциями на нашей почве. Хотя наши нынешние политические лидеры, еще совсем недавно демонстрировавшие аналогичную антибуржуазность, сегодня более склонны рекламировать проектируемые ими «движения» в качестве чисто буржуазных или буржуазнонационалистических. Тем не менее, под какой бы этикеткой ни продавались ныне подобные «движения», они явно не обещают принести обществу демократические плоды, поскольку не могут предложить никаких конкретных целей, кроме однойединственной — власти как таковой. Ибо там, где политика озабочена властью, и только властью, она может обернуться чем угодно, но только не законностью, не свободой и не демократией.

VI

Среди «элементов тоталитарного господства», которые, безусловно, имела в виду X. Арендт, хотя и не тематизировала их особо, нельзя не выделить комплекс элементов, имевших своей основной функцией обеспечение перманентности массового террора, его непрерывности, растянутости во времени на весь период господства тоталитарного режима. Ибо там, где нет ощущения такого рода непрерывности, с какой связывали представление о «перманентной революции» не только К. Маркс и Л. Троцкий, но и А. Гитлер, применявший это словосочетание, говоря о «националсоциалистской революции» (каковая со времени появления брошюры X. Фрайера «Революция справа» не без угрожающего кокетства именовалась таким образом самими нацистами), нельзя говорить о тоталитарном господстве в полном смысле слова. Это ощущение и обеспечивалось непрерывностью массовых репрессий,


632

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Ю. Я. Давыдов. Послесловие к русскому изданию


идеологически предопределенной уже неопределенностью образа «врага» (он же «козел отпущения») с его — не без преднамеренности — размытыми очертаниями. С той же фундаментальной целью обеспечения перманентности террора и, соответственно, «постоянства страха» в тоталитарном обществе связана и не оставшаяся вне поля зрения автора книги методичность и систематичность репрессий как в гитлеровской Германии, так и в сталинистской России.

Как видим, упомянутая выше тотальность террора, входящая в качестве наиважнейшего элемента в содержание понятия тоталитаризма, предполагает не только пространственное, так сказать, измерение (его всеобщность, в силу которой под угрозой репрессий оказывается фактически все население страны), но и временное (непрерывность патологически напряженного ожидания репрессий, обеспечиваемая их периодическим возобновлением, создающим ощущение их неотвратимости). Но при этом в состояние такого рода ожидания втягиваются не только те, кого тоталитарная идеология назначила на роль жертв репрессии, ее пассивных объектов, но и тех, кому предстояло стать ее активными субъектами (причем независимо от того, хотели они этого или нет). Для обеспечения их «мобилизационной готовности» и существовали «движения», «закаляющие» своих членов с помощью все тех же перманентных репрессий. «Практическая цель движения, — пишет X. Арендт, — втянуть в свою орбиту и организовать как можно больше людей и не давать им успокоиться...» (с. 433). Такова реальная функция идеи «перманентной революции», полностью обнаруживающая свою сакраментальную тайну в условиях тоталитарного режима. Однако для того, чтобы удерживать в таком патологическом состоянии (апологеты тоталитарных режимов называли его состоянием «тотальной мобилизации») население большой страны, явно недостаточно «массового энтузиазма», на который так часто ссылается X. Арендт. Уже не говоря о том, что всякий энтузиазм, особенно массовый, вещь очень непостоянная, прихотливоизменчивая, требующая все нового и нового допинга — причем явно не «энтузиастического», а техническирационального происхождения, — есть здесь и другие проблемы. И прежде всего это проблема организации «массового энтузиазма», которая встает тем более остро, чем шире «объем массы», на чей энтузиазм рассчитывают ее политические поводыри.

Очевидно, что, говоря об организации массового энтузиазма, недостаточно просто сослаться на сам факт «массового движения», являющегося, согласно автору книги, источником, опорой и носителем подобного рода энтузиазма. Ведь для того чтобы оно сыграло эту свою роль, оно уже должно быть как-то и кемто организовано. Причем, как свидетельствует история и большевизма, и нацизма, этим организа

ционным ядром в обоих случаях оказывается партийная бюрократия, возникающая как в «подполье» большевистской, так и в недрах националсоциалистской партии. Кстати, о бюрократизации массовых партий писал в начале нашего века еще Р. Михельс, с которым в те же времена сблизился М. Вебер, высоко оценивший это его глубокое наблюдение. Но ни в каких иных партиях, кроме тоталитарных, этот новый феномен партийной жизни не был столь далеко идущим образом «утилизован». В них партийная бюрократия действительно стала ядром — и прообразов — грядущей тоталитарной бюрократии.

Надо сказать, что X. Арендт — хотя она одной из первых обратила внимание на существенно важные черты, отличающие бюрократа консервативного типа, характерного для прошлого века, от бюрократа тоталитарной складки, — в целом недооценила роль и значение бюрократии нового типа в генезисе и дальнейшем функционировании тоталитарных общественных структур. Это было вызвано целым рядом причин, одной из которых можно считать общую недооценку проблематики бюрократии (в особенности по сравнению с проблематикой «омассовления» и «массового общества»), характерную для социальнофилософских воззрений К. Ясперса, у которого она многое здесь позаимствовала. Но, кроме того, на нее, видимо, произвел слишком большое впечатление пресловутый «антибюрократизм», которым отличалась идеология и фразеология как большевистской «революции слева», так и нацистской «революции справа», одинаково апеллировавших к «творчеству масс». И потому, судя по целому ряду совершенно недвусмысленных высказываний автора книги, в ней принимается всерьез, например, ленинская (а в особенности троцкистская) демагогия, согласно которой продолжающаяся бюрократизация большевистской партии — с самого начала являвшая собой образчик бюрократической организации — квалифицировалась как результат влияния на большевиков «мелкобуржуазной стихии».

VII

Именно в силу подобного недоразумения (возникшего, как видим, благодаря вполне целенаправленной софистике большевистских вождей) у X. Арендт сложилось впечатление, будто и Сталин — продолжавший под видом борьбы с бюрократизмом ленинскую линию на выращивание из большевистского ядра будущего тоталитаризма безумной системы тоталитарнобюрократического господства — боролся с бюрократией как с «новым классом». И эта борьба, каза


634
Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

лось, вполне укладывалась в рамки той ее концепции, согласно которой тоталитарные движения — все равно, утверждали они свою власть под лозунгом «революции слева» или «революции справа», — были изначально враждебны бюрократии как наследию буржуазного общества, каковое нацисты намеревались «ликвидировать», точно так же как и большевики.

Представление X. Арендт о бюрократии явно сложилось по образу и подобию того ее особого типа, который занимал доминирующие позиции в предтоталитарной Германии. М. Вебер говорил в этой связи о рациональной бюрократии современного капиталистического общества, противопоставляя ее традиционно «иррациональной» бюрократии (вообще оставшейся вне поля зрения автора книги). На этом фоне черты иррациональности, которыми была отмечена бюрократия тоталитарного типа, и должны были расцениваться скорее как проявление антибюрократизма, связанного с идеологией «перманентной революции», чем как одна из черт новой бюрократии, балансировавшей между мистикой бесшабашного революционаризма и «подлинной научностью». Вот почему в большинстве случаев, когда фактически речь шла о тоталитарной бюрократии, автор книги предпочитает говорить об «организации», причем понятой скорее технически и формально, чем содержательно, как выражение важнейшего структурного принципа тоталитаризма. X. Арендт совершенно права, когда она решительно выступает против спутывания тоталитаризма с авторитаризмом (чем, кстати сказать, и сегодня так грешат наши политики и публицисты), подчеркивая, что «начало авторитаризма во всех существенных отношениях диаметрально противоположно началу тоталитарного господства» (с. 528). Но с нею трудно согласиться, когда, следуя тому же ходу мысли, она не видит необходимости в том, чтобы выдвинуть в центр своей концепции категорию тоталитарной бюрократии, понятой в качестве носителя абсолютно нового — а именно тотального — организационного принципа, базирующегося на совершенно специфическом понимании эффективности. Принципа, представляющего собой организационнобюрократическое воплощение «сверхзадачи» тоталитарного господства, нацеленного, по словам X. Арендт, «на упразднение свободы, даже на уничтожение человеческой спонтанности вообще» (с. 528). Степенью приближения к этой «конечной цели» тоталитарная бюрократия и измеряла «эффект» своей деятельности.

Отсутствие упомянутой категории в данном контексте удивляет тем более, что ведь сама же X. Арендт пишет в другой главе, характеризуя предтоталитарные тенденции идейнополитического развития как в Германии, так и в России «Движения, в отличие от партий, не просто вырождались в бюрократические машины, но осознанно видели

Ю. ^ Н. Давыдов. Послесловие к русскому изданию fâ$

в бюрократических режимах возможные образцы организации» (с. 337) В той же связи она упоминает также, называя ее «образцовой», работу Р. Михельса «Политические партии», описывающую процесс «бюрократизации партийных машин» (там же). А вот там, где явно напрашивалось дальнейшее развитие этой многообещающей темы в связи с анализом конкретного социологического механизма установления и осуществления тоталитарного господства, она как бы утрачивает к ней интерес, все дальше углубляясь в рассмотрение его (этого господства) «идеологики» и ее власти над личностью тоталитарного типа. Судя по дальнейшему развитию этой новой темы, к такому повороту мысли X. Арендт побуждает слишком серьезное отношение к идее «разрушения государственной машины», которую она обнаружила в программных документах как у приверженцев тотальной «революции слева», так и у сторонников тотальной «революции справа». По ее утверждению, именно эта идея, в общемто оказавшаяся чисто демагогической, отличает истинное (т.е. собственно тоталитарное) движение от того — так сказать, протототалитарного — движения, которое хотя и рассматривало себя, подобно первому, в качестве «партии над партиями», тем не менее не стремилось к «разрушению государственной машины», желая лишь «завладеть» ею (с. 353354). Между тем фактически под прикрытием этого тотально антибюрократического лозунга совершался диаметрально противоположный процесс — самоутверждение государственной бюрократии нового, а именно тоталитарного типа. Бюрократии, на порядок превосходящей прежнюю бюрократию в количественном отношении и неизмеримо более мощной с точки зрения возможностей ее воздействия (главным образом негативного) на те самые массы, к которым она апеллировала.

VIII

Приняв за чистую монету «антибюрократизм» тоталитарно ориентированных приверженцев идеи «перманентной революции», X. Арендт ограничивает фундамент своего теоретического построения всего двумя исходными категориями — понятием «омассовление» и понятием «вождизм». «Вождьхаризматик» и «масса», восторженно приветствующая его, прямотаки как в немецком плакатнопропагандистском фильме «Триумф воли», заставляющем вспомнить о кинематографической стилистике С. Эйзенштейна. Без всяких посредников, которые если и фигурируют, то гдето на заднем плане, опятьтаки в качестве фона, в качестве пресловутых сталинских «приводных ремней». А ведь на


636

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма

Ю. Н. Давыдов. Послесловие к русскому изданию


самомто деле среди множества таких «ремней» решительно выделялся один, который стреноживал и вождя, несмотря на всю его кажущуюся независимость от него, и от которого он не мог — и не хотел — освободиться, ибо сам был его органическинеотторжимой частью, хотя наиважнейшей (во всех смыслах этого слова). Речь идет о тоталитарной бюрократии как системе всех этих «приводных ремней» (которые, кстати сказать, не забывает упомянуть при случае и X. Арендт), к каковой — в качестве бюрократа номер один — принадлежал и сам Вождь.

В отличие от Германии, где будущий тоталитарный вождь с самого начала политической карьеры настойчиво демонстрировал публике свои харизматические особенности, тщательно затушевывая их партийнобюрократический подтекст, у нас в России аналогичная связь просматривается гораздо более отчетливо. Достаточно вспомнить, что пост генерального секретаря Центрального Комитета партии, от которого с такой легкостью отказались в пользу И. Сталина другие претенденты на высшую партийную, а стало быть, и государственную власть в стране (напряженно следившие за состоянием «здоровья Ильича»), считался в общем чисто бюрократическим. Это был пост генерального делопроизводителя Центрального Комитета, и, соответственно, всей партии ее главного «зав. кадрами» (генерального «кадровика»), которому общепризнанные партийные «харизматики» не придавали политического значения, так как еще не постигли основного закона тоталитаризма, долгое время составлявшего личную тайну генсека «Кадры решают все». Причем «кадры» именно в том специфически бюрократическом смысле, какой с самого начала придавал этому слову генеральный «кадровик». «Кадры» как функциональные элементы партийной структуры, которая, будучи тотальной, т.е. претендующей на всеобщую власть, уже реализовывала эту свою сущность в качестве динамического ядра общегосударственной — и надгосударственной — бюрократии. Бюрократия, которая, как и партия, ставшая ее «материнским лоном», вполне заслуживала названия бюрократии «нового типа» — тоталитарной бюрократии в точном смысле этого слова.

Именно в этом качестве тоталитарная бюрократия представляла собой не только внешний, как сказал бы М. Вебер, «железный каркас» («футляр», «раковину» и т.п.), извне сжимающий общество, превращая его в «монолит». Она с самого начала обнаруживала вполне определенную тенденцию к тому, чтобы преобразовать его изнутри, на уровне его внутриклеточной структуры. Тоталитарная бюрократия стремилась преобразовать межличные отношения людей, подменив их естественно возникающую органику собственной политичес

кой механикой, насильственно (с помощью «товарища маузера») подчиняющей человеческое поведение своей осатаневшей воле к власти Той же цели служила и ее партийнобюрократическая (ибо идеи выступали здесь только в соответствующем «организационном оформлении») идеология, увенчивающая процесс бюрократической тотализации населения. Вот почему И. Сталин, какие бы высочайшие посты в партии и государстве он себе ни присваивал, и как бы ни возносила его над той и другим партийногосударственная бюрократия (к которой, надо сказать, очень плохо подходит слово «элита», в аналогичном контексте возникающее у X. Арендт), до конца жизни придерживался в своей деятельности партийных ритуалов, хотя без них, казалось, уж онто вполне мог бы и обойтись. Ибо этот генеральный бюрократ лучше, чем ктолибо другой в тоталитарной России, понимал всю безусловность партийнобюрократических «условностей», всю брутальность партийных ритуалов, всю убойную силу их примитивного буквализма. Вот почему, вопреки одному из тезисов концепции X. Арендт, именно буквализм тоталитарнобюрократического понимания идеологии означал для ее приверженцев нечто гораздо большее, чем логическая связь ее постулатов и максим. Логика взывала к рефлексии, тогда как буквальное прочтение тоталитарных идей, совсем не случайно имевших вид пропагандистских лозунгов, взывал к «прямому», т.е. нерефлектированному, действию. Причем действию, уже изначально заключенному в соответствующую организационнобюрократическую оболочку, благодаря которой (вспомним солженицынский «ГУЛАГ») шаг влево и вправо уже расценивается как побег. А с другой стороны, действие, казалось бы совершенно формальное и потому не имеющее никакого смысла (скажем, не вполне даже определенный жест руки на общем собрании), могло подчас иметь роковое значение для человека, и, быть может, не одного. Так что дело здесь не столько в имманентной логике определенных идей, которую вряд ли вообще могли эксплицировать для себя их (этих идей) «исполнители», сколько в тоталитарнобюрократическом единстве буквализированной идеологии и организационно предопределенной практики. Но отсюда следует, что истинным посредником между тоталитарным вождем и массой является не «идеологика», как это получается в книге X. Арендт, а именно тоталитарная бюрократия, доводящая до конца процесс «расструктурирования» общества, однако лишь для того, чтобы затем подчинить его собственной — тотально политизированной — структуре. То есть структуре, возведенной на одномединственном принципе — принципе ничем не ограниченной воли к власти, который является одним и тем же как для бюрократии, так и для ее вождя — бюрократа номер один.


638

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма


Заключая статью, посвященную аналитическому рассмотрению этой во многих отношениях важной и примечательной книги, хочется специально обратить внимание читателей на один весьма существенный ее аспект, который, к сожалению, невозможно было осветить в рамках предложенного текста. Я имею в виду предельную актуальность — и, если хотите, поучительность — книги X. Арендт на фоне нашей нынешней постперестроечной ситуации. Особенно это относится к тем главам и другим, менее крупным фрагментам книги, где речь идет о предтоталитарном периоде, когда складывалась та «констелляция» факторов, которая сделала возможным превращение «протототалитарных» настроений, идей и чувств в кошмарную реальность тоталитарной «чумы XX века». Многое, очень многое из того, что пишет X. Арендт в этой связи, до жути похоже на события и факты нашей повседневной жизни. И это делает ее книгу, первый вариант которой вышел в свет еще в 1951 г., предостережением, звучащим в высшей степени злободневно в наши смутные дни.

.


640


670

Ханна Арендт. Истоки тоталитаризма