Ктернейшим лозунгом и девизом его развития, в первую очередь для большинства профессуры и студенческого сообщества, начиная с реформаторских усилий 1860-х годов
| Вид материала | Документы |
- Печально я гляжу на наше поколенье…, 89.81kb.
- 53. Реформа печати и цензуры в контексте реформ 1860-х годов, 2393.76kb.
- О наследстве кто еще, кроме детей, входит в первую очередь наследников?, 76.47kb.
- И вегетативный. Оба эти способа имеют как преимущества, так и недостатки, 243.66kb.
- «Реформы 1860-1870-х годов» §43-44, с. 316-322, 23.49kb.
- Методические рекомендации «Ранние признаки немедицинского потребления наркотических, 266.81kb.
- Проблема ценностей в русской исторической и философской мысли (середина 1860-х годов, 427.89kb.
- Проблемы развития общества, 622.16kb.
- Стрежевой Садыкова Ирина Владимировна Начиная с 2001 года, Администрация городского, 102.19kb.
- Кпервой группе он относит тесты (которые, в свою очередь, можно разделить на несколько, 234.62kb.
Александр Дмитриев
По ту сторону «университетского вопроса»: правительственная политика и социальная жизнь российской высшей школы (1900--1917 годы)
Под «университетским вопросом» как в литературе рассматриваемого периода, как и в историографии принято рассматривать весь комплекс проблем, связанных с деятельностью университетов, их административно-ведомственной организацией и управлением, внутренним устройством, борьбой течений и партий в студенческой и профессорской среде, развитием структуры университетов и кафедр и т.д. Показательно, однако, что об университетском вопросе как многосоставном (и финансово-хозяйственном, и идеологически поляризованном, и политически нагруженном) понятии речь идет применительно как раз к последним десятилетиям существования Российской империи1 -- и практически никогда не фигурирует оно в литературе о Московском и Петербургском академическом университетах XVIII века или об университетах советского времени, уже после 1917 года. Предпосылкой этого понятийного обособления был постепенный процесс выделения университетской жизни в отдельную сферу общественного бытия, специфика этого социального института даже применительно к остальным высшим учебным заведениям страны.
Само представление об автономии российского университета было характернейшим лозунгом и девизом его развития, в первую очередь для большинства профессуры и студенческого сообщества, начиная с реформаторских усилий 1860-х годов. И в то же время сам этот принцип желанной самостоятельности в определении внутренней жизни университета для начала ХХ века указывал и на особый статус «свободно парящей» российской интеллигенции, достаточно сложно и «поливалентно» вписанной в господствующие макросоциальные структуры. Любой разговор о русской интеллигенции (и университетском сообществе) этого периода в социальных терминах упирается в сложность концептуальных определений этого слоя -- когда историку приходиться иметь дело одновременно с нынешними политологическими и социологическими определениями, сложными социальными самоидентификациями людей того времени, западными представлениями и российскими реалиями. Разумеется, окончание университета вовсе не делало автоматически молодого человека (а применительно к той эпохе в университетском вопросе речь идет преимущественно о мужчинах) представителем интеллигенции, поскольку университет с точки зрения правящей власти исполнял в первую очередь миссию подготовки сотрудников государственного аппарата и государственной же системы образования. Именно видение университета не просто как высшей школы лучшего и наиболее полного, универсального типа, но как структуры, воспроизводящей социальную элиту, двигало сторонниками «контрреформ» конца XIX столетия. Беспрепятственный допуск в университет именно выпускников классических гимназий, огражденных от «кухаркиных детей»2, выходцев из низших классов (в первую очередь в городах), очень наглядно иллюстрировал именно этот -- ограничительный и селективный -- принцип университетской жизни императорской России.
Человек с университетским дипломом (и тем более интегрированный во внутреннюю жизнь университета -- преподаватель или аспирант, «оставленный для подготовки к профессорскому званию») в России не становился автоматически членом «среднего класса». Ведь само это понятие среднего класса как особого рода группы (куда принято относить как professions, так и Bildungsbürgertum), находящейся между политическими и экономическими элитами и низшими слоями -- пролетариатом и крестьянством, и связанной с промышленностью, торговлей и сложной инфраструктурой растущей городской жизни, сформировалось на материале западноевропейского и американского обществ3. Прямое проецирование представлений, связанных со средним классом (как о более-менее едином организме), с унифицированными экономическим базисом, политическими запросами и идеологическими «картинами мира», на сложную и мозаичную структуру российского общества начала ХХ века большинством исследователей видится сейчас весьма проблематичным4. «Отсутствующий» средний класс в России (Х. Бальцер5) складывался в недрах традиционного сословного общества и пополнялся выходцами не только из мещанства, гильдейского купечества и почетных горожан, но также и из низших страт дворянства. Кроме того, выпускники университетов и преподаватели (как государственные чиновники) были вписаны в табель о рангах и также определялись в рамках сословной парадигмы. В рамках «осадочного общества» России начала ХХ века (А. Рибер6), в котором модерная экономическая дифференциация накладывались на прежние сословные принципы стратификации, место западного среднего класса занимали несколько социальных групп, одной из которых и было образованное сообщество, заключенное «между царем и народом». Соответственно, и аналогом гражданского общества -- или публичной сферы (по Ю. Хабермасу) -- в России была скорее совокупность локальных «местных сообществ» (Л. Хефнер7), с большим трудом поддающихся унификации и резко различающихся в столицах и на периферии, в университетских центрах, губернских столицах -- и в небольших уездных городках. Еще одной важнейшей особенностью российского образованного класса начала ХХ века была его непосредственная связь с государственными институтами и государственной службой -- в гораздо большей степени, чем в случае Англии, Франции, Германии и т.д. Государство было не просто гарантом или верховным координатором социального развития (по модели national state), но самым его средоточием: даже в городах, где сфера частного предпринимательства, независимой юридической или медицинской практики после Великих реформ была уже достаточно развита, все начинания в высшем образовании (кроме женских курсов) до 1905 года оставались исключительно государственной прерогативой. И даже после событий революции 1905 года, которая способствовала развитию частной и общественной инициативы в делах высшей школы, именно государственная политика осталась ведущим фактором эволюции университетской системы. Прямое влияние государства (главным образом через распоряжения Министерства народного просвещения) на состояние университетского вопроса в то же время неизбежно осложнялось и компенсировалось давлением студенческого движения и позицией политически неоднородной профессорской корпорации, а с начала ХХ столетия к этому многофакторному процессу стал добавляться и еще один вектор -- участие местных и городских верхов, органов регионального самоуправления и представительства.
Вместе с тем развитие российской университетской системы и образованного класса в России не было просто контрастным по отношению к «нормальному» западному сценарию. Как и для европейских стран, одним из важных факторов интеграции образованного сословия в России становилась общность ценностных ориентаций, определенного стиля жизни (или более обще -- Lebensführung)8. В то же время в России эта общность определялась «интеллигентским» этосом служения народу и делу его просвещения (с сильными либеральными и радикальными акцентами9), что часто контрастировало с традиционным монархическим лоялизмом руководящих городских слоев -- мещанской верхушки и купеческого сословия. Просветительская идеология большей части российской академической интеллигенции была в описываемый период схожа с радикальным мировоззрением французских интеллектуалов-республиканцев, а не с немецким «мандаринским» идеалом государства -- гаранта культурных ценностей10 (описанного в известной книге Фрица Рингера «Закат немецких мандаринов»). Эти радикально-эмансипаторские устремления также препятствовали восприятию жизненных норм и установок образованного класса -- в рамках местных сообществ -- как образцовых и модельных для всего городского среднего класса, достаточно патриархального и религиозно-консервативного по мировоззренческим ориентирам11. Разумеется, эта разница уже мало напоминала период прямых силовых инцидентов с участием радикального студенчества и «охотнорядцев» 1860--1880-х годов12, но специфика ценностных устремлений образованного человека относительно «среднего» состоятельного горожанина отчетливо осознавалась большинством современников (в 1880--1890-е годы став темой и художественного осмысления, особенно в прозе Чехова). Мещанство и обуржуазивание стало пугалом и даже «внутренним врагом» интеллигенции13, как ясно показывают ожесточенные споры вокруг сборника «Вехи» на рубеже 1900--1910-х годов. Так или иначе, университет в России был напрямую связан с городом и городскими сообществами, и по мере экономической и социальной модернизации эта связь укреплялась, росла и усложнялась. Важную роль в этом играла деятельность различных общественных организаций, научных и профессиональных обществ (с их региональными отделениями), просветительских комитетов и учреждений, а также местных клубов -- как формы социализации и совместного досуга14. В то же время не стоит забывать и о культуре городского низшего класса15, с которым только отчасти соприкасалось студенчество, поскольку городская культура не ограничивается только тем элитным полюсом, где располагается университет. Ведь в кризисные моменты 1905-го и особенно 1917--1918 годов отсутствие связи образованного сообщества с низшими и наиболее массовыми слоями городского населения способствовало реализации самых радикальных программ общественного переустройства, что привело в итоге к прекращению существования этой социальной группы. Рост профессионального признания и общественной востребованности академической интеллигенции после 1905 года не мог сопровождаться в должной мере параллельным ростом ее социального веса, престижа и гегемонии, поскольку процесс этот блокировался на уровне государственных институтов, особенно жестко именно между 1907 и 1914 годами, когда развитие страны было как раз относительно спокойным и благоприятным16.
В конечном счете главным -- охранительным -- вектором правительственной политики и исторической ролью первенствующего учебного учреждения, где уже практически реализован идеал сообщества знания, классический университет был обречен и на своего рода «блестящую изоляцию» в социальной композиции российского общества17. Уже упомянутый лозунг автономии мог пониматься двояко в разных политических кругах профессуры -- как невмешательство правящей администрации (особенно чувствительно задевающей была власть попечителей) в дела университета для либералов или же как свобода от «гражданских бурь» и политических конфликтов, сосредоточение исключительно на внутренней учебной работе для «правых» или для умеренных. Выход за пределы узкокорпоративных вопросов, обращение профессуры к более широким вопросам народного образования например, рассматривался властью до 1905 года как действия формально разрешенные и даже полезные, но потенциально политически небезопасные. Ведь это было чревато уступкой монополии государства на идейное влияние18 (и в конечном счете -- на социальную мобилизацию многомиллионных низов) в пользу образованных слоев, изрядная часть которых не соотносила свои цели с идеалом самобытной и самодержавной монархии. Вопросы университетской автономии и народного образования в условиях монархического режима становились источником политической активности -- как наглядно показали события вокруг известной записки 342-х («Записки о нуждах просвещения»), приуроченной к 150-летию Московского университета и опубликованной 12 января 1905 года в газете «Наша жизнь». С этого события фактически началось и создание Академического союза, который отражал профессиональные устремления преподавателей высшей школы. Активная социальная деятельность преподавательского корпуса в годы первой русской революции (мероприятия и начинания Академического союза19) был самым острым и бурным эпизодом в длительной и обширной истории общественной жизни высшей школы 1900--1917 годов. Однако этим эпизодом столкновение университетского сообщества с правительственной политикой в области образования и просвещения вовсе не ограничивалось. Политическую активность преподавателей (не говоря уже об активных протестных выступлениях студенчества) и отстаивание ими университетской автономии необходимо рассматривать в более широком контексте социальной жизни России первых десятилетий ХХ века. Именно социальная история может видеться нами как та опосредующая сфера, в которой и происходит взаимодействие двух главных модусов жизни российского университета 1900--1917 годов: внутреннего научно-академического развития, сопряженного с достижением независимости от чрезмерной опеки бюрократии и внешней политической борьбы за преобразование общегосударственных начал, работы политических партий (кадетской, но не только), парламентских состязаний и жизни представительных учреждений вообще. Акцент на социальной истории потому и важен в рамках данной работы, что позволяет преодолеть барьер между двумя указанными направлениями, преобладающими в историографии университетского вопроса, где параллельно изучаются развитие внутриакадемических дел, с одной стороны, и политические выступления и ориентиры преподавателей и учащихся -- с другой. Под социальной жизнью мы будем далее понимать преимущественно контекст городского развития (самоуправления, широкого образования и т.д.)20, но также и групповые, корпоративные интересы агентов университетского мира, а наряду с этим будет рассматриваться правительственная политика как другой, и противоположный и сопряженный фактор развития высшей школы.
Необходимо особенно отметить, что взаимоотношения трех рассматриваемых нами элементов -- университета, города и правительственного аппарата -- были принципиально тесно переплетающимися. Первую причину мы уже указали -- специфика российского развития состояла в своеобразной этатизации социальной и интеллектуальной жизни в силу экономической отсталости и слабой в целом динамики гражданской сферы. Далее -- и университетские преподаватели, и чиновники администрации принадлежали к высшим слоям городского сообщества; особенно наглядно это было в Петербурге, но именно в Петербурге (как показывает помещенная в данном сборнике статья Е. Ростовцева) университет оказался наиболее изолирован от городской жизни, оставаясь чем-то вроде «государства в государстве». С другой стороны, и случай министра просвещения в 1905--1906 годах И.И. Толстого, который в 1913 году был избран столичным городским головой, и то, что в прочих университетских городах профессора куда чаще, чем в Петербурге, играли весьма заметную роль в местной общественной жизни и в высших городских учреждениях, -- все это показывает, что непроницаемых стен между властью, университетом и становящимся гражданским обществом не было. Наконец, именно из людей университетского мира складывался и правительственный аппарат вообще, в том числе и высшие эшелоны государственной бюрократии21, а верхушка Министерства народного просвещения и попечители учебных округов (нередко наиболее ненавидимые из-за мелочной опеки над вверенными учреждениями) в начале ХХ века чаще всего рекрутировалась именно из людей знания, университетских профессоров консервативной ориентации в первую очередь. Это стоит отметить хотя бы потому, что и в публицистике и мемуарах университетских преподавателей, и у историков университетской жизни (однозначно следовавших за этими «партийными» схемами и ценностными предпочтениями) решения министерства и властей однозначно изображаются как действия абсолютно чужеродных и внешних по отношению к «нам» сил. В то же время не следует считать реальное взаимодействие этих сфер исключительно конфронтационным; между ними продолжался своего род обмен и взаимодействие идеями, персонами (на важные позиции по ведомству МНП) и так далее22. Кроме того, эти самые «они» были зачастую членами той же корпорации, что только способствовало обострению отношений, ибо подобные «чиновники» очень хорошо знали университетский мир изнутри, а идеологическая и политическая поляризация лишь подпитывала указанный антагонизм, но не уничтожала определенного единства (статусного, социального) этих лагерей, которого не может не видеть и которое непременно должен учитывать современный исследователь.
Выделив эти три элемента -- университет, город и правительственную политику, -- следует здесь же указать и на их неоднородность, внутреннюю противоречивость, которая была источником как многообразных конфликтов, так и динамики социальной жизни российской высшей школы. Внутри университета далеко не сходными были умеренные позиции профессоров (дополнительно разделенных на либералов и консерваторов) и студенчества, продуцирующего и охотно воспринимающего революционные лозунги -- особенно до 1907 года; между профессорами и студентами находились приват-доценты (те из оставленных для приготовления к профессорскому званию, кто начал делать академическую карьеру), подчас весьма критически настроенные к установкам и ценностям старших коллег. Чаще всего эта оппозиция младших преподавателей относительно профессоров оформлялась левыми политическими лозунгами23, но могла способствовать склонности и к националистическим взглядам (близким к «Союзу русского народа» и черносотенным организациям), в расчете на карьеру и поддержку идейных союзников из правой профессуры. Городская среда также не представляла в этом отношении единого целого, о чем свидетельствовали борьба фракций и политических групп в городском представительстве и отсутствие внутренней сплоченности класса профессионалов (professions), к которому принадлежали люди университетского мира (ведь именно его, равно как и корпус государственных служащих, должны были пополнять студенты). Этот средний класс оставался количественно незначительным, гетерогенным и слишком верхушечным в населении российских городов, и без того немногочисленном по отношению к многомиллионной крестьянской массе. Правительственная среда также не была сплошной реакционной группой; относительно весомым -- хотя далеко не всегда востребованным -- оставался ее реформистский потенциал (наличие таких фигур, как Витте, П.Н. Игнатьев -- министр просвещения в 1915--1916 годах, или весьма противоречивой личности Столыпина). Правительственная политика по отношению к высшей школе не могла быть единой, особенно после 1905 года -- с появлением думского представительства, наличием академической группы в Государственном совете, что необходимо было учитывать при выработке правительственного курса относительно высшей школы. Наконец, с развитием частного высшего образования, увеличивающейся потребностью в специальной и технической высшей школе руководящая роль Министерства народного просвещения (и Министерства внутренних дел, вместе со Священным синодом) в программировании и реализации этого курса стала оспариваться как Министерством финансов и Государственным (казначейским) контролем, так и особенно Министерством торговли и промышленности. Особенно острой конкуренция ведомств становилась при обсуждении бюджета, дискуссиях по проекту новых уставов и штата университетов (в 1910 и 1916 годах), по вопросу о порядке доступа в университет выпускников реальных и коммерческих училищ и о служебных привилегиях выпускников университетов. Привлечение городских средств к открытию новых университетов (например, Университета им. Шанявского в Москве), расширение прав и полномочий городов в образовательной сфере, особенно с началом Первой мировой войны, -- все эти вопросы также оставались предметом споров как в академическом сообществе, так и в правительственных кругах.
В дальнейшем мы рассмотрим взаимодействие трех этих элементов -- правительственной политики24, университетского сообщества и городской среды, главное внимание уделяя централизованным усилиям, мероприятиям и планам руководства страны и Министерства народного просвещения.
^ 1. Автономия и революция: преподаватели, студенты и внутренняя история управления императорскими университетами (1899--1914 годы)
Весь рассматриваемый период в университетах Российской империи формально действовал принятый в 1884 году устав, существенным образом сокративший права и самоуправляемость университетов (в первую очередь, полномочия профессорских коллегий) по сравнению с уставом 1863 года. В историографии положения устава 1884 года традиционно и правомерно рассматриваются в контексте контрреформ, наступивших после убийства Александра II 1 марта 1881 года (хотя дискуссии о корректировке прежнего устава начались еще в 1870-е годы). Разработанный по инициативе Д.А. Толстого устав отменял выборность ректоров, передавал решающие полномочия в утверждении профессоров попечителям округов и министру, заменял штатных доцентов оплачиваемыми из средств студентов приват-доцентами (со ссылкой на немецкий образец), наконец, вводил внутриуниверситетскую инспектуру, подчиненную попечителю. Одним из самых спорных нововведений -- против которого возражал даже такой консерватор, как К.П. Победоносцев, -- была система специальных государственных комиссий25, которые были уполномочены решать вопрос о присвоении государственного диплома (§ 74 Устава); на деле была введена система обязательного (а не свободного, как в Германии) слушания и вместо экзаменов на должность, по сути, была введена не столько проверка знаний выпускаемого студента, сколько установлен контроль над тем, соответствуе ли утвержденной государством программе содержание лекций его профессора26. Фактически у университетов была отобрана функция аттестации лиц с высшим образованием. Для борьбы со студенческой крамолой вслед за уставом были выпущены правила для студентов, которые особо подчеркивали: «Студентам воспрещается принимать участие в каких бы то ни было тайных обществах и кружках, как-то: землячествах и т.п., хотя бы не имевших преступной цели, а равно и вступать даже в дозволенные законом общества без испрошения на то в каждом отдельном случае разрешения университетского начальства»27. Не только студент, но фактически и профессор (с лишением советов профессоров сколь-нибудь важного голоса в делах высшей школы) превращался в «отдельного посетителя» университета: «Студенты считаются отдельными посетителями университета, а потому не допускается никакое действие их, носящее на себе характер корпоративный»28. Задача препятствовать любой форме социальности довольно быстро выявила свою абсурдность -- ибо вопреки запретам и землячества, и фактически действующие организации студенческого самоуправления продолжали существовать и в конце XIX века, когда разразился серьезный кризис, который подвел черту под «усмиренным» состоянием университетов29. После фактически сорванного студентами торжественного годичного акта в Петербургском университете 8 февраля 1899 года и последующего избиения студентов полицией начались студенческие забастовки в университетских городах; в результате из университетов были исключены десятки студентов; широко применялись высылки и аресты30. Вместе с тем министр финансов Витте, присутствовавший на годичном акте, составил по итогам случившегося особую записку (от 17 февраля), которую подписали ряд других министров и высших чиновников и которая стала предметом разбирательства в Комитете министров. Предметом критики Витте и его коллег была прямолинейно консервативная, а порой и прямо провокационная по отношению к студентам деятельность министра внутренних дел Плеве и министра просвещения Николая Павловича Боголепова (1846--1901) -- первого российского министра просвещения из университетских профессоров. В результате было решено назначить специальную комиссию по расследованию причин студенческих беспорядков во главе с бывшим военным министром престарелым П.С. Ванновским (1822--1904). Среди выводов комиссии Ванновского, утвержденных Николаем II, было предложение о пересмотре действующего устава 1884 года -- таким образом, под давлением студенчества началась долгая история пересмотра этого регулирующего документа. Уже в циркуляре от 29 июня 1899 года было разрешено создание научных и литературных кружков под руководством профессоров31, а также хоров и оркестров; правда, эти послабления были «компенсированы» новыми ограничительными мерами для студентов -- членов негосударственных (культурных, благотворительных) обществ32. Отдача в солдаты студентов в Москве и Киеве, представительная политическая студенческая демонстрация в Петербурге 19 февраля 1901 года, жестоко разогнанная властями, новая общероссийская студенческая забастовка и убийство Боголепова в марте 1901 года привели к некоторому отступлению властей -- новым министром просвещения стал генерал Ванновский, который был призван проводить политику «сердечного попечения» о студентах. После выступлений студентов Московского университета осенью 1901 года, когда в виде исключения создавались консультативные органы с участием представителей студентов и профессоров, 22 декабря 1901 года были утверждены «Временные правила организации студенческих учреждений»33 -- но без прав объединения студентов разных вузов или даже факультетов в одном учебном заведении. Обсуждение студенческих беспорядков в Москве с привлечением студентов показало, что студенческое представительство существует де-факто, пусть и вне правового поля. Очень умеренные и относительно либеральные мероприятия Ванновского несколько ослабили напряжение, но не изменили основного противостояния студенчества, властей и стремления профессуры к автономии.
29 апреля 1901 года через попечителей в советы университетов был направлен циркуляр, содержащий 18 вопросов -- об основных пунктах реформирования существующего университетского строя, в том числе о правах профессоров и студентов. Основные выводы представленных университетами к концу 1901 года документов обсуждались на совещании профессоров под руководством нового министра просвещения Григория Эдуардовича Зенгера (1859--1919)34, когда выявились основные требования профессуры по пересмотру устава: возвращение прав выбора ректоров, отмена университетской инспектуры, прямое подчинение министру и ликвидация надзорных функций попечителя, повышение ставок (фактически неизменных с 1863 года) и отмена гонорара как несправедливо противопоставляющего преподавателей «многолюдных» и «малолюдных» факультетов35. В материалах совещания уже очевидным становится выделение в преподавательской среде не только левого крыла, вроде либеральных историков Кареева и Виноградова, связанных с происшествиями 1899--1901 годов, но в особенности и консервативного, охранительного меньшинства (например, А.С. Будиловича, выступавшего с особым мнением по ряду ключевых вопросов университетского правления)36. Определенная поляризация и полевение профессуры37 закрепляется в ходе известных «банкетных кампаний» осени 1904 года и особенно после 9 января 1905 года, в рамках созданного в марте того же года Академического союза. Этот профессиональный союз деятелей высшей школы был связан с более широким и представительным Союзом союзов38, где объединялись представители почти полутора десятков профсоюзов «низовой» интеллигенции (бухгалтеров, учителей, железнодорожных служащих и т.д.), от которой ранее профессура себя обычно отделяла. Преемник Зенгера Владимир Гаврилович Глазов (1848--1916), бывший начальник Академии Генерального штаба, поддерживаемый Плеве как человек «истинно русского образа мыслей»39, так и не смог приспособиться к менявшейся на глазах ситуации -- разработанный под его началом детальнейший проект Общего устава императорских российских университетов в первой половине 1905 года был негативно воспринят в большинстве профессорских коллегий и очень быстро стал достоянием истории. Фактически с января 1905-го до сентября 1906 года университеты как учебные заведения были закрыты (кроме попыток совмещать занятия с политическими собраниями в начале осени 1905 года), став явочным порядком в дни всеобщей политической стачки октября 1905 года центрами консолидации революционных сил40. Важным рубежом развития университетов стали Временные правила, утвержденные (после совещания 11 августа с участием Д.Ф. Трепова и высших чиновников) 27 августа 1905 года, которые вернули профессорским советам право избрания ректора и некоторые начала автономной самоорганизации по сравнению с уставом 1884 года (современники сравнивали этот переходный акт по значению то с «ублюдочной» булыгинской Думой, то с решающим Манифестом 17 октября).
В кабинете Витте с октября 1905-го по апрель 1906 года министром был вице-президент Академии художеств Иван Иванович Толстой (1858--1916), при котором комиссия профессоров, представляющая все университеты страты, в первые месяцы 1906 года разработала новый краткий и весьма демократичный проект устава41. Однако предложенный Академическим союзом проект Устава, предусматривавший, в частности, уравнение в правах приват-доцентов и ординарных профессоров, был еще радикальнее документа, подготовленного в комиссии под руководством министра42. Утвержденный Николаем II 3 декабря 1905 года всеподданнейший доклад Толстого о разрешении открывать частные курсы с программой образования выше среднего стал основой целой сети негосударственных высших учебных заведений. В годы революции на территории империи возникло 36 частных вузов, в 1908--1909-м -- 13, в 1910--1913-м -- 13, в 1914--1917-м -- 12. И хотя ряд новых вузов и были впоследствии закрыты, к 1917 году устойчиво работали более 50 негосударственных высших учебных заведений.
В условиях спада революционного движения реформистскую линию Толстого43 пытался продолжать профессор Павел Михайлович Кауфман (1857--1926) при содействии выбранного при Толстом по рекомендации Витте Ореста Петровича Герасимова, исходно пользовавшегося репутацией консерватора, но проводившего в целом весьма последовательную политику по привлечению общественности к делам образования. При Кауфмане было также подготовлено Положение Совета министров «О студенческих организациях и об устройстве собраний в стенах высших учебных заведений» от 11 июня 1907 года44, которое перепоручало контроль над деятельностью студенческих организаций администрации высших школ и последовательно ликвидировало самый принцип студенческого представительства -- учитывая негативный опыт недавних революционных событий.
Принципиально иной была политика в университетских делах профессора-классициста Александра Николаевича Шварца (1848--1915), назначенного министром в начале 1908 года45. Во многом его деятельность по наведению порядка в университетских стенах строилась на ликвидации фактических изменений, начатых при И.И. Толстом, -- под флагом возвращения к предписанным нормам учебной жизни. Еще в 1905 году советы всех университетов, кроме переставшего на время действовать Варшавского, явочным порядком допустили женщин к занятиям на правах вольнослушательниц -- до окончательного решения вопроса Советом министров. Появление женщин в университетах 17 августа 1906 года обсуждалось в Совете министров, который констатировал: «Женский вопрос был уже на практике разрешен университетами, Советы которых, понимая дарованную им автономию как право распоряжаться всеми делами высших учебных заведений, разрешили прием в последние женщин на правах вольнослушательниц». При этом предложение Кауфмана узаконить прием женщин в высшие учебные заведения наравне с мужчинами не нашло поддержки министров, хотя накануне долгожданного открытия университетов после полуторагодичного перерыва они и воздержались от прямых запретов. Циркуляром министра просвещения от 16 мая 1908 года было запрещено принимать женщин в университеты, а Совет министров 4 сентября 1908 года постановил не допускать женщин в университеты, «пока существующий закон не изменится». К изменению же его правительство не усматривало «ближайших оснований»46. Если при Толстом, открытом стороннике эмансипации евреев, лица иудейского вероисповедания зачислялись в университет достаточно свободно, то 16 сентября 1908 года идея нормирования присутствия евреев от 1887 года была закреплена еще раз47: 3% для столичных учебных заведений, 5% для прочих и 10% для находящихся в черте оседлости; также снова ужесточались требования для стремящихся в университет семинаристов (они должны были пройти дополнительные испытания по математике, физике и одному из новых языков48) и вольнослушательниц. Разъяснения Правительствующего сената 27 ноября 1908 года (за № 15606) относительно Временных правил 27 августа, данные по инициативе Шварца, ограничительно истолковывали полномочия университетских Советов, особенно по части самоуправления, и подтверждали все прежние прерогативы министерства49. Представляющий себя последовательным «законником» в противовес импровизаторским деяниям и уступкам предшественников, Шварц инициировал разработку нового детального устава (отчасти схожего с мертворожденным уставом Глазова 1905 года), построенного на принципах начальственной подотчетности. Характерно, что при обсуждении этого проекта устава резко против выступили не только ректоры Петербургского и Московского университетов И.И. Боргман и А.А. Мануйлов50, но и студенческие представители (современники сравнивали ставку на раздробленность студенческой массы и план заметного повышения платы за обучение с ориентацией Столыпина на «крепкого хозяина» и ликвидацию общинных порядков)51. Новым в проекте устава было и то, что центр академической жизни переместился с общеуниверситетской коллегии всех профессоров (Совета) на факультетские собрания как более мелкие представительские единицы -- против ослабления единой и привычной властной и символически нагруженной институции также резко возражали многие преподаватели52.
Наихудшими отношения власти и правительства с университетами стали при профессоре-юристе Льве Аристидовиче Кассо (1865--1914), назначенном с подачи Столыпина и пользовавшемся особым расположением Николая II53. Кассо затребовал уже одобренный Советом министров проект устава Шварца из Государственной думы54. Циркуляр 11 января 1911 года во исполнение распоряжения Совета министров приказал начальникам высших учебных заведений «не допускать в стенах высших учебных заведений… публичных и частных студенческих собраний, за исключением собраний научного характера»55, что было воспринято как полный запрет студенческих организаций. Последовавшее 3 мая 1911 года разъяснение, что «запрещены только публичные и частные студенческие собрания, а не собрания студенческих организаций», явно запоздало. Ведь именно после январского циркуляра подали в отставку руководители Московского университета -- Мануйлов, Мензбир, что послужило поводом для увольнения их и с профессорских постов; вслед за ними Московский университет покинули еще около сотни преподавателей (см. подробнее статью Д. Цыганкова в этой книге). «Разгром», по описанию современников, Московского университета, был частью политики усмирения и высшей школы, и профессорской корпорации как «вдохновительницы» беспорядков, хотя политически позиция университетских советов была на деле весьма умеренной. Для обеспечения в университетских советах нужного соотношения сил Кассо активно пользовался крайним средством, к которому редко прибегали и Шварц и министры до 1905 года: прямым назначением, вне выборной процедуры, «правительственно мыслящих» профессоров, особенно в провинциальных университетах, вроде Киевского или Одесского. С другой стороны, на периферию по приказанию Кассо из столиц отправлялись некоторые слишком заметные деятели либеральной партии, вроде юриста Давида Давидовича Гримма (1864--1941) (в 1910--1911 годы -- ректора Петербургского университета и члена Государственного совета от «академической группы», переведенного в 1913 году в Харьков)56. Неугодные профессора попросту отстранялись министерством от преподавания -- как биолог К.Э. Мейер, математик Д.Н. Зейлигер, историк Н.Н. Фирсов в Казани57, начавший читать лекции на украинском языке в Одессе приват-доцент Александр Грушевский (брат известного историка), приват-доцент Киевского университета и будущий попечитель Киевского учебного округа (с весны 1917 года) Н.П. Василенко58. Помимо этого, через попечителей лишить права преподавать неугодных приват-доцентов и даже профессоров пытались и местные власти -- жандармские управления (того же Н.Н. Фирсова в Казани); в Одессе губернатор Толмачев отстранил от преподавания двух известных профессоров. Назначение профессоров, прямое вмешательство административных лиц в университетскую жизнь, переводы преподавателей из одного университета в другой помимо их воли -- все эти мероприятия призваны были показать оппозиционной профессуре, что она не является какой-то отдельной общественной группой с особыми капиталами, притязаниями и заслугами (вроде промышленников или дворян) и правом голоса в общегосударственных делах. В рамках той логики, которую воплощали Боголепов, Глазов, Шварц и Кассо (как и для Победоносцева времен разработки Устава 1884 года), ни о какой автономии высшей школы всерьез речи быть не могло, тем более об автономии социальной, связанной с идеей корпоративных прав и интересов: университетские преподаватели в первую очередь государственные чиновники, благосостояние и успехи которых должны всецело определяться служебными перспективами и государственными соображениями -- интересами министерства и правительства. Но и сам преподавательский корпус, как мы отмечали ранее, не был един политически и, в конечном счете, социально. Если большинство придерживалось кадетских или октябристских воззрений, то все более заметным к 1910-м годам становится выделение консервативно-монархически настроенных профессоров, с одной стороны, и радикально-демократических, особенно среди младших преподавателей. Так, при обсуждении проекта устава при А.Н. Шварце его положения и вопрос о координации деятельности правительственно ориентированной профессуры рассматривался в особом совещании ряда преподавателей высших школ в середине декабря 1908 года (среди которых был и харьковский профессор, будущий министр просвещения Кульчицкий)59. Вообще весьма характерно, что гораздо более жесткую, последовательную и антилиберальную политику в Министерстве просвещения проводили как раз профессора-охранители, очень хорошо знающие внутриуниверситетскую среду, -- Боголепов, Шварц, Кассо, а наиболее близкий «общественности» курс проводили управленцы, прямо с университетами ранее не связанные, -- Ванновский, Толстой или Игнатьев.
Почему после бурной вспышки деятельности Академического союза вопрос о социальном представительстве преподавателей на общероссийском уровне не ставился? Отчасти ряд базисных прав вроде выбора ректора (хотя и с возможным последующим неутверждением министерством) профессора получили после 27 августа 1905 года; кроме того, на политической арене интересы «людей знания» были представлены и в Государственном совете, и в Государственной думе (партия кадетов и отчасти октябристов60) -- так что политическая и социальная энергия университетских преподавателей была временно канализована в рамках уже существующих институций. Обострившийся в период деятельности Академического союза вопросы о правах и материальном обеспечении младших преподавателей, ассистентов и о роли приват-доцентов (их число в российских университетах постоянно росло: 422 в 1900 году, 556 в 1905-м и 674 в 1914-м) также подрывал единство преподавательского корпуса; именно после 1907 года выходят сразу несколько публикаций, посвященных этой проблеме61. Как раз новосозданные университеты после 1914-го и особенно 1917 годов становятся местом приложения сил и знаний тех, кому было слишком тесно или некомфортно в прежней «геронтократической» системе столичных университетов.
Вообще период между 1907 и 1914 годами может рассматриваться как время некоторой «нормализации» социальной жизни; несмотря на всплески 1910 года (в связи со смертью Толстого) или 1911 года (после событий в Московском университете), прежний примат политических императивов в студенческом движении угасает; героика «подпольной России» и бескомпромиссного противостояния властям сменяется более умеренными и индивидуалистическими программами поведения, что дает повод многим современникам говорить о «кризисе студенчества», отказе от старых идеалов и т.д.62 Этот поворот студентов к «культурничеству» пытались использовать и власти, всячески поощряя новые «аристократические» начинания, которые должны были стать основами политического порядка и подобиями европейских корпораций, вроде Воздухоплавательного кружка. Гораздо более существенной была прямая поддержка правительством и самим Столыпиным «академических» студенческих организаций, прямо связанных с «Союзом русского народа» и вызывавших неприятие даже у весьма консервативного министра Шварца63. Вопреки их собственным лозунгам в основе деятельности этих «боевых организаций» (всего исследователи насчитывают 22 подобные корпорации64), по словам Шварца, была не защита науки от политики, а противостояние преобладающей в студенчестве левой тенденции во имя политики праворадикальной65. Общей тенденции к деидеологизации и нормализации студенческой жизни эти течения, пользовавшиеся, по свидетельствам студенческих самопереписей, в среде учащихся минимальным влиянием, отменить не могли. Немецкий историк Гвидо Хаусман недавно проанализировал на примере Новороссийского университета видоизменение принципов и целей студенческого движения: «Процесс формирования групп студентов по научным и культурным интересам, этноконфессиональной принадлежности и политической ориентации интенсивно протекал в форме легальных, полулегальных или вовсе подпольных субкультурных общественных пространств. Этот процесс подрывал устои автократического порядка в длительной перспективе действенней и сильней, но иначе, чем представляли себе революционные студенты с их примитивной пропагандой»66. Уже С. Кассов в своем разностороннем описании жизни дореволюционных университетов хорошо показал, что политическая борьба студенчества не совпадает с борьбой профессуры за автономию, и что к началу Первой мировой войны выходом из кризиса системы высшего образования было обращение к иным источникам развития за пределами треугольника «консервативное правительство -- радикальные студенты -- либеральные профессора». В качестве альтернатив он указывает на пример новых учебных заведений (в том числе в Ташкенте, а также Университет имени Шанявского). Таким образом, «внутренняя» история российских университетов, довольно детально изученная в историографии, требует обращения и к внешнему социальному аспекту их жизни и деятельности. Именно к этим сюжетам -- связи университетов с местными интеллектуальными силами, городским самоуправлением и локальными образовательными и правовыми инициативами -- мы и обратимся дальше. Укажем здесь, что не студенческое движение и даже не внутренние напряжения в преподавательском корпусе (положение младших преподавателей и т.д.) будут здесь наиболее существенными темами, скорее мы будем обращаться к социологическим аспектам развития университетов в контексте социальной истории городов и разнообразной общественной, просветительной и культурной деятельности университетских преподавателей, отнюдь не замыкавшейся -- как принято думать -- в стенах факультетов.
- ^ Университеты и город: социология и география российской высшей школы
В количественном отношении начало ХХ века было временем роста студенческого контингента в университетах при сохранении формально прежнего количества преподавательских кадров (согласно штатному расписанию 1884 года); реально же это количество постоянно росло за счет привлечения внештатных преподавателей -- приват-доцентов, отслуживших тридцатилетний срок профессоров или совместительства.