Geum.ru

Моя служба в царской армии России началась со случая, который оказал решающее влияние на мою жизнь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   44

километров к югу от Тянь-Шаня до города Турфана. Значит, нам вновь нужно было

преодолеть высокий хребет. Основное снаряжение, которое было нагружено на две арбы,

я отправил по "арбовой дороге", а сам с другими спутниками отправился по горной

тропе; все необходимые в пути вещи везли шесть ослов. Этот переход через Тянь-Шань

был гораздо короче и не таким тяжелым, как прежние, но картины, открывавшиеся перед

нами, были все столь же величественными. Ровно через неделю, 24 сентября, мы прибыли

в Турфан, находящийся поблизости от Шелкового пути.

Одно из самых приятных воспоминаний, оставшихся от тех дней, - это военное учение,

организованное для городского гарнизона Турфана. Его солдаты также выглядели

преждевременно [38] состарившимися. Приказы голосом не отдавались - учение

проводилось с помощью флажков и барабанного боя. Действо очень сильно напоминало

балет, все упражнения выполнялись очень точно и производили на зрителей прямо-таки

театральный эффект. Стрельба по мишеням из допотопных ружей, заряжавшихся со

ствола, была по любым оценкам ниже всякой критики.

Следующий отрезок пути вел по северному склону Тянь-Шаня в сторону Барке ля и

составлял 300 километров.

На одном из привалов мне удалось побеседовать с двумя молодыми китайскими

офицерами и несколькими солдатами о реформах, необходимых для китайской армии.

Военные совершенно не понимали их и считали, что последствием реформ может быть

только усиление влияния иностранцев. Вдовствующую императрицу они считали умной

женщиной, и, по их мнению, она непременно победила бы, если бы за Юань Шикаем не

стояли другие страны. Я уже слышал подобные рассуждения от людей такого же

образовательного уровня.

Посетив город Хами, который сотни лет был опорным пунктом в военных действиях

против монголов, мы пустились в монотонное путешествие через пустыню Гоби. Местами

она представляла собой совершенно невыносимую для глаз ровную, гладкую плоскость,

местами возвышались холмы, где вряд ли могла вырасти хотя бы одна травинка.

Наше путешествие продолжалось при сильном морозе и пронизывающем ветре, который

добирался до тела даже сквозь шубу и валенки. С трудом одолев занесенные снегом

дороги, в мороз, который порой достигал двадцати градусов, после восьми тяжелых суток

пути мы, наконец, приехали в провинцию Ганьсу. Под величественными воротами

Великой китайской стены я проскакал собственно в Китай.

Великую китайскую стену я представлял себе более солидной, чем она оказалась на

самом деле. Моим глазам предстал незначительный глиняный вал с башнями на

некотором расстоянии друг от друга; вряд ли китайцы по-прежнему считали, что эта

стена может защитить государство.

Как только мы проехали под воротами, в чистом зимнем вечернем воздухе раздалась

музыкальная мелодия, которая [39] призывала приличных граждан поспешить домой.

Через мгновение я услышал, как в Китайском государстве закрылись пять железных ворот.

Теперь мы все сидели взаперти!

1 января мы прибыли в город Сучжоу, который находится на полпути между Кульджой и

Пекином.

В Сучжоу мы жили как в военном лагере. Город был заполнен недавно призванными

солдатами, отправляющимися в Кульджу, их усиленно муштровали офицеры и унтер-

офицеры. Здесь я впервые увидел ощутимые результаты военной реформы.

29 января 1908 года мы вышли к широкой Хуанхэ, или иначе Желтой реке, на берегу

которой виднелся город Ланьчжоу. Уже по суете на берегу я понял, что мы приближаемся

к большому городу. Понтонный мост ремонтировался, и через реку сновали суденышки,

на которых копошились люди в черной или синей одежде.

20 июня я отправился в путь на северо-восток, где моей целью был город Утаи. Там

находился в изгнании далай-лама, уехавший из Тибета, так как он считал невозможным

вступать в переговоры с китайским правительством. Ведь в 1907 году Россия и Англия

признали господство Китая в Тибете и объявили, что эта область не находится в сфере их

влияния.

После пяти дней путешествия на лошадях я увидел монастырь. Чтобы испросить

аудиенцию у Его святейшества, я посетил одного из приближенных далай-ламы и из

разговора с ним понял, что китайские власти внимательно наблюдали за деятельностью

ламаистского первосвященника.

Около каменных монастырских ворот, весьма удаленных от храмового дворца, стояли два

караульных китайских солдата, а на полдороге от ворот до входа во дворец дежурил

тибетец. Я знал, что вход в монастырь охраняла большая группа солдат, но видно ее не

было, словно охраны вообще не существовало. Судя по тому, что китайские чиновники

выделили мне сопровождающего, говорившего на ломаном английском языке, мой визит

вызывал у властей немалые подозрения.

На следующий день далай-лама принял меня. Около огромных ворот в почетном карауле

выстроилось подразделение китайских солдат, а возле входа стоял мой

"сопровождающий", [40] облаченный в праздничные одежды. Он с трудом сдержался,

когда услышал, что я попросил пропустить только двоих - меня и моего переводчика.

Войдя внутрь, я заметил, что "сопровождающий" безуспешно пытался проникнуть во

дворец вслед за мной.

В маленькой комнате у дальней стены имелось возвышение, покрытое коврами, и там, в

кресле, похожем на трон, сидел далай-лама. Ему было лет тридцать. Свободный,

спадающий складками красный халат, под ним - желтое шелковое одеяние, видны

рукава с голубыми обшлагами. Под ногами у далай-ламы была низкая широкая скамеечка.

На боковых стенах - красивые картины, развернутые из свитков. Рядом с возвышением,

по обе стороны трона, стояли, склонив головы, два безоружных человека в светло-

коричневых одеяниях - пожилые тибетцы с грубыми чертами лиц.

На мой низкий поклон далай-лама ответил легким кивком. Он спросил меня, из какой

страны я приехал, сколько мне лет и по какой дороге прибыл. Переводчиком был тот

самый старый лама, которого я посетил накануне. Он переводил мои слова шепотом,

наклонившись к своему господину и не поднимая на него взгляда. После небольшой паузы

далай-лама поинтересовался, не передавал ли Его величество император России какое-

либо сообщение для него. С явной заинтересованностью он ожидал перевода моих слов. Я

сказал, что, к сожалению, перед отъездом у меня не было возможности нанести визит

императору. Далай-лама подал знак, и в комнату тут же принесли кусок красивого белого

шелка, на котором были тибетские письмена. Он попросил меня вручить этот подарок

царю. Когда я спросил, не передаст ли Его святейшество какое-либо устное послание

помимо этого подарка, далай-лама поинтересовался моим титулом. Услышав, что я барон

и собираюсь назавтра покинуть монастырь, он попросил меня задержаться еще на один

день - к нему должны поступить некоторые сведения, и, возможно, он попросит меня об

услуге.

Далай-лама сказал, что ему довольно хорошо в Утае, но сердце его находится в Тибете.

Многие посещавшие монастырь жители Тибета просили его вернуться в Лхасу, что он,

возможно, и сделает. Я заметил, что, когда Его святейшество посчитал необходимым

покинуть свою родину, симпатии русского народа остались на его стороне и за

прошедшие годы [41] эти симпатии не уменьшились. Далай-лама слушал мои заверения с

искренним удовольствием.

В конце аудиенции я попросил позволения продемонстрировать браунинг, который

собирался вручить далай-ламе в качестве подарка. Когда я показал, что пистолет

одновременно заряжается семью патронами, далай-лама заразительно рассмеялся. Этот

подарок весьма прост, сказал я и посетовал, что не могу преподнести что-нибудь

получше, ведь за долгое путешествие у меня, кроме оружия, ничего не осталось. С другой

стороны, времена такие, что даже святому человеку чаще требуется пистолет, чем

молитва.

Далай-лама показался мне живым и умным человеком, сильным духовно и физически. Во

время приема было ясно видно, что по отношению к Китаю он настроен весьма

прохладно. Далай-лама дважды проверял, не было ли за занавесками кого-нибудь, кто мог

подслушать наш разговор. Он ни в коей мере не производил впечатления человека,

который хотел бы вручить Китаю часть своей любимой родины.

На следующий день далай-лама прислал мне 12 метров тонкого красно-коричневого

тибетского сукна и пять связок благовонных палочек. Вместе с тем он передал, что еще не

закончил то письмо, которое хотел передать через меня, - ожидавшиеся им сведения

пока не поступили. По всей вероятности, далай-лама передумал посылать со мной

сообщение. Однако он известил, что обязательно примет меня в Лхасе, если я совершу

еще одно путешествие по Азии.

В том же году далай-лама вернул свое высокое положение на Тибете, поклявшись в

верности Китаю. Впрочем, прошло не так много времени, и отношения между

Центральным государством и его вассалом снова оказались разорванными. На этот раз

китайцы напали на Тибет, и в 1910 году далай-лама опять вынужден был бежать - теперь

уже в Индию; А еще через два года, после китайской революции и свержения

маньчжурской династии, он объявил Тибет независимым.

Из Утая мой путь лежал в сторону города Сопингфу, расположенного по другую сторону

стены. Стена в этих местах выглядит гораздо крепче, но все же она довольно сильно

разрушена. Следующей целью был город Кьехуа на границе с Монголией - довольно

крупный торговый и транспортный [42] центр, населенный в основном монголами.

Именно там я отметил двухлетие с моего отъезда из Петербурга.

Из Кьехуа я отправился на юг - в сторону города Татунгфу, куда прибыл 14 июля.

Татунгфу знаменит своими красивыми женщинами, которые были даже предметом

вывоза. Многие мандарины и богатые китайцы приезжали сюда, чтобы купить себе жену.

По ужасным дорогам я продвигался в направлении Калгана и, наконец, 20 июля 1908 года

прибыл в этот город. Калган был конечным пунктом моего путешествия на лошадях. Из

всего запланированного оставалась только поездка по железной дороге в Пекин.

Прибыв в Пекин, я почувствовал себя несказанно счастливым, когда смог поселиться в

большом отеле. В течение месяца я писал отчет, систематизировал собранные материалы,

начисто чертил карты, обрабатывал метеорологические и другие научные наблюдения.

Полномочный посол недавно скончался, и всеми делами посольства занимался советник

Арсеньев - очень хороший дипломат, мы довольно быстро стали друзьями. А военным

атташе был полковник Корнилов, которого я встречал ранее в Ташкенте.

Я распустил мой отряд и поблагодарил всех за верную службу. Славный Луканин

отправился в Россию на поезде через Маньчжурию. Повар Чанг и переводчик Чау пока

еще не знали, куда они поедут.

Когда отчет был готов, я воспользовался возможностью и отправился в двухнедельную

туристскую поездку в Японию. Там, помимо прочего, я посетил города Симоносеки и

Киото.

В Петербург я вернулся по уже знакомой со времен русско-японской войны железной

дороге через Владивосток и Маньчжурию. Начиная с Харбина, дорога была точно такой

же, как и три года назад, единственным отличием было то, что везде царили мир и

порядок.

Прибыв в Петербург, я сразу же объявился в Генштабе и вскоре получил приглашение к

императору для рассказа о своем путешествии.

Я спросил, сколько времени мне будет уделено, и услышал, что двадцати минут будет

достаточно. Поскольку император не собирался садиться, я спросил, можно ли начинать,

на что он утвердительно кивнул. Я докладывал стоя. Вопросы императора показывали,

что он слушает мой доклад очень [43] заинтересованно. Подарок далай-ламы он принял в

соответствии с традицией - на вытянутые руки. Взглянув на настольные часы, я заметил,

что прошло уже не двадцать минут, а час двадцать, и тут же попросил извинения,

объяснив, что не заметил, как прошло время. Его величество улыбнулся, поблагодарил за

интересный рассказ и сказал, что он тоже не заметил, как пролетело время.

Прощаясь, Его величество поинтересовался моими планами. "Я надеюсь в ближайшее

время получить возможность командовать полком, Ваше величество, ведь на время моего

отсутствия я был уволен из армии", - сказал я. Император ответил, что эта проблема не

должна меня тревожить. Мол, покомандовать полком я еще успею, а вот возможность

выполнить такое поручение, какое досталось мне, выпадает немногим. Позднее я понял,

что Его величество был прав.


На фронтах Первой Мировой войны

Покончив с отчетами о моем путешествии по Азии и другими формальностями, осенью

1908 года я поехал в краткосрочный отпуск в Финляндию. После двухлетнего путешествия

на лошадях жизнь цивилизованного человека принесла мне чувство облегчения, и я

наслаждался этим отпуском гораздо больше, чем другими.

После возвращения я испытал большую радость: меня назначили на должность командира

13-го Владимирского уланского, полка, располагавшегося в Ново-Минске{2} в центре

Польши. С хорошим настроением я принял свое назначение и перевод в Польшу. Ведь там

девятнадцать лет назад я начинал свою военную карьеру.

Прошло три года после подписания Портсмутского мирного договора. В обучении войск я

хотел использовать знания, полученные во время войны. Но для этого не было условий.

Полк не принимал участия в военных операциях в Маньчжурии, а офицеры не хотели

менять свое относительно мирное существование на тяготы боевой подготовки. Я

удивлялся тому, что военные операции русско-японской войны были здесь известны лишь

в общих чертах, а тем тактическим разработкам, которые родились в Маньчжурии, не

уделялось должного внимания. По новейшим тактическим воззрениям, арена военных

действий должна быть достаточно свободной, чтобы можно было использовать

современное оружие - пулеметы и дальнобойные орудия. Программа обучения в полку

давно не обновлялась, поэтому офицеры были удивлены тому, что я так много времени

уделял упражнениям по стрельбе и спешенным действиям кавалерии.

Как бы то ни было, моя деятельность получила одобрение инспектора кавалерии, и через

два года мне предложили командовать [45] расположенным в Варшаве драгунским

полком лейб-гвардии Его императорского величества, где была вакансия командира в

чине генерал-майора. Этот полк считался одним из лучших кавалерийских

подразделений, и назначение туда расценивалось как значительное повышение. Такая

служба была для меня очень желанна.

Среди гвардейских уланов я провел в общей сложности три года, и мое положение было

настолько прочным, что я отказался от предложения принять командование над второй

кирасирской бригадой в Царском Селе. Я рассчитывал, что место командующего

гвардейскими частями в Варшаве довольно скоро освободится, и действительно, в 1914

году я получил именно это назначение.

Как финн и убежденный противник политики русификации, я думал, что понимаю

чувства поляков и их точку зрения на те вопросы, которые можно было считать

взрывоопасными. Несмотря на это, поляки относились ко мне с предубеждением.

Отрицательное отношение поляков к русским было почти таким же, как и наше, хотя

после восстаний 1830-1831 и 1863-1864 годов (особенно последнего, которое было

жестоко подавлено) Польша оказалась совершенно в другой ситуации, нежели

Финляндия. Королевство Польское фактически прекратило свое существование, и

государство, по сути, превратилось в российское генерал-губернаторство. Русский был

объявлен официальным языком, школы и администрация русифицированы. Польша как

суверенное государство больше не существовала, но глубокие патриотические чувства,

разумеется, никуда не делись. Контакты между русскими и поляками были сведены к

минимуму, поэтому к моим попыткам наладить в полку нормальные отношения поляки

относились с подозрением.

Ревматизм, полученный мною в Маньчжурии, заставил меня задуматься над тем, стоит ли

дальше продолжать активную военную карьеру. Летом 1914 года, через несколько дней

после убийства в Сараево наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда и

его супруги, я отправился на лечение в Висбаден. В Германии царила напряженная

обстановка.

Ежедневно можно было наблюдать, как в обществе нарастает [46] военный психоз,

который находил все более открытое выражение в неприязненном отношении к гостям из

России.

Возвращаясь в Варшаву, я ехал через Берлин. Поскольку у меня было несколько часов

между поездами, я решил использовать это время и посмотреть на лошадей. Я посетил

одного лошадника, которого давно уже считал одним из лучших в Европе, - он торговал

превосходными ирландскими и немецкими скакунами. С удивлением я увидел, что

конюшни практически пусты. Волтман, торговец лошадьми, радушно встретил меня и

сказал: "Извините, господин генерал, вам надо было прийти вчера, до того как я отправил

сто пятьдесят лошадей в армию". Поразительно - немецкая армия, которая ранее

платила лишь 1200 марок за лошадь, теперь была в состоянии закупить немалое

количество качественных скакунов по цене около 5000 марок за каждого. Я сказал об

этом Волт-ману, и тот, лукаво улыбнувшись, ответил: "Кто хочет воевать, должен быть

готов заплатить". Это заставило меня призадуматься.

Я прибыл в Варшаву 22 июля и, пробыв в польской столице два дня, отправился в лагеря,

находившиеся за чертой города, - полк выехал туда на учения. В лагерях я вновь

повредил ногу. Едва меня уложили в постель, как вошел начальник штаба с телеграммой в

руке - полк было необходимо перебросить в Варшаву. Отдав соответствующий приказ, я

сел в машину и поехал в город.

В городских газетах я прочитал, что накануне Австро-Венгрия выдвинула угрожающие

требования к Сербии. Это объясняло и чрезвычайное возбуждение немцев, и цену в пять

тысяч марок за лошадь для немецкой армии.

Могла ли Россия выстоять в войне великих держав? Каково было состояние ее

вооруженных сил?

Русско-японская война обнажила огромные недочеты в обучении и организации армии. В

то время только треть армии находилась в состоянии боеготовности, а по причине

мирного времени склады были практически пустыми. Можно было бы перебросить в

Европу снаряжение с арены прошлых военных действий, но его уже практически не

существовало. Все снаряжение либо вышло из строя, либо пропало. Именно поэтому

Россия в 1905-1910 годах и позже была настолько слаба, что не могла вести успешные

военные действия в Европе, а ведь война могла разразиться и в 1909, и в 1912 годах. [47]

В случае всеобщей мобилизации для резервистов не было сапог и обмундирования, не

хватало оружия и патронов.

Реформирование вооруженных сил требовало много времени, денег и еще раз денег.

Военные действия против Японии обошлись в два с половиной миллиарда рублей, что

очень тяжело сказалось на финансовом положении государства. Было очень трудно

добиться от Думы такого бюджета, при котором царская власть могла бы соперничать с

Германией и Австро-Венгрией по части военных приготовлений. Ответом России на эти

приготовления была так называемая "большая программа" - на ее реализацию

отводилось пять лет, с 1913 по 1917 год. Первоначальные ассигнования составляли

полмиллиарда рублей, после чего военный бюджет должен был ежегодно увеличиваться

на 140 миллионов. Численность вооруженных сил должна была возрасти в три раза, что

означало пополнение армии двенадцатью тысячами офицеров и пятью миллионами

солдат. Война прервала процесс реформирования армии, но и то, что Россия успела

сделать, было совсем не малым.

Для столь масштабной работы требовалась твердая рука. У императора было много других

дел и обязанностей; думаю, у него просто не хватало времени и сил, чтобы заниматься

еще и военной реформой. Соответствующие обязанности были возложены на генерала от

кавалерии Сухомлинова, который в 1909 году стал военным министром. Отношения