Geum.ru

И. А. Родионов Наше преступление

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   19
Часть третья

I

-го марта следующего года в выездной сессии N-ского окружного суда разбиралось дело об Иване Кирильеве. В каждый из предыдущих пяти дней решалось по полудюжине и более уголовных дел; на 28-е марта назначено было только два. Сделано было так потому, что защищать убийц Ивана приехал из Москвы молодой, но уже вошедший в славу адвокат, и председательствующий суда знал, что, когда выступает эта знаменитость, дело затягивается чуть не на целый день.

Суд заседал в помещении уездного съезда, в третьем этаже кирпичного дома, в длинном, просторном зале, выходящем семью окнами на обширную соборную площадь с каменными рядами лавок и магазинов.

Стороны и свидетели по обоим назначенным к разбору делам собрались, согласно повесткам, к 9-ти часам утра, но дело об Иване Кирильеве, шедшее последним, началось слушанием только около 4-х часов дня.

К этому времени из боковых дверей в зал бойкими шагами вошел в мундире, при шпаге, с белой цепью на шее, судебный пристав – маленький, кругленький, совершенно лысый господин с близорукими, выпуклыми глазами, придавашими его вообще добродушному лицу с торчащими в стороны русыми усами выражение рассерженного кота.

– Суд идет. Прошу встать! – громко провозгласил он.

Все встали. Зал был битком набит публикой. На задних скамьях разместились мужики и бабы – все родные, знакомые, сваты и односельцы Ивана и его убийц. Тут был и Степан с Палагеей, с двумя старшими дочерьми, из которых Анютку недавно насильно выдали замуж, и другие родственники, все родные Горшкова и Лобова, Акулина с детьми, зятем и дядьями покойного Ивана. Серый люд толпился и в передней, и на лестнице, и даже на подъезде. Двое дюжих городовых, стоявших у вторых дверей зала, едва сдерживали напор толпы. Передние скамьи были заняты чистой публикой, пришедшей послушать речь московской судебной знаменитости, и приставу, чтобы разместить всех, пришлось распорядиться поставить целых два ряда стульев в проходе между передней скамьей и резной невысокой коричневой решеткой, перегораживавшей зал на две половины. Как раз около нее столпились все присяжные заседатели, человек около тридцати.

Вслед за приставом в зал вошли судьи в мундирах с толстыми золочеными цепями на шее у каждого.

Председательствующий – внушительного вида сухощавый господин неопределенных лет, с серой растительностью на сером лице и стриженой бобриком голове, с тяжелым взглядом усталых глаз занял кресло за серединой длинного стола, покрытого красным сукном, отороченным золотой бахромой, со спускавшимися почти до пола кистями по углам. Остальные два члена сели по обеим сторонам председательствующего.

С одного края стола поместился тщательно причесанный, с завитыми тонкими усами и шелковистой бородкой на тонком, красивом, малоподвижном, почти безжизненном лице молодой товарищ прокурора, с другого, лицом к нему и в профиль к судьям, – секретарь с грубым, прыщеватым лицом и толстыми черными усами.

На стене за спиной судей висели большие портреты Государей; в святом углу под иконой, на тумбочке, стояло открытое зерцало.

В зале находился и адвокат в черном фраке, в туго накрахмаленной белой сорочке. Он поместился за особым столиком, впереди скамьи подсудимых.

При первом взгляде со стороны казалось, что эти люди в мундирах и золоченых цепях, отделенные от других массивной решеткой, так торжественно восседающие на возвышении, на виду у всех за красным столом, совершенно особые высшие существа, призванные решать судьбу других простых людей, составляют одну дружную семью.

На самом деле это было далеко не так.

Председательствующий и молодой товарищ прокурора хотя и жили в одном губернском городе и чуть ли не каждый день виделись в суде, но ничего общего вне службы между собой не имели, даже не бывали друг у друга и в душе недолюбливали один другого.

Правого члена уездного суда, много лет уже без повышения занимавшего свою должность в городке, председательствующий уважал, как знающего опытного юриста, но презирал, как консерватора, и относился к нему свысока за то, что тот оказался «затертым» по службе.

Левый член, почетный мировой судья и земский деятель, был совсем не юрист и в составе суда являлся случайным гастролером.

По распоряжению председательствующего два конвойных солдата с шашками наголо ввели подсудимых в зал.

Все они были щегольски одеты, в своих новых пиджаках и хороших сапогах. Никакого смущения или стыда незаметно было на их лицах. Сашка, как всегда, глядел угрюмо, по-волчьи, исподлобья; Лобов своими блестящими озорными глазами спокойно осматривал зал; спокоен был и Горшков. Серых зрителей приводили в завистливое удивление их белые сытые лица и толстые шеи, особенно у Сашки Степанова.

– Ишь какие загривки себе наели на казенных хлебах... – перешептывались на задних скамьях.

– А што ж им?! Никакой тебе работы, никакой заботы; как не наесть?! Всякой так-то наел бы...

Председательствующий спросил у каждого из подсудимых имя, отчество, фамилию, вероисповедание, не был ли раньше под судом и вручен ли обвинительный акт? Получив на все это ответы, председательствующий осведомился у пристава, все ли свидетели прибыли? Оказались все налицо. После этого он положил в стоявшую перед ним на столе урну ярлычки с написанными на них именами и фамилиями присяжных, смешал их и, вынимая по одному, громко вызывал тех, чьи ярлычки попадались.

Вызванные двенадцать человек и двое запасных, со степенным достоинством проходили за решетку и усаживались лицом к подсудимым, на стульях, поставленных в два ряда вдоль наружной стены. Присяжные были большею частью мужики, один содержатель парикмахерской, один приказчик-домовладелец, один купец и толстый плешивый, бритый, с седыми усами немец – директор одного большого завода, лет 30 назад приехавший в Россию в качестве помощника мастера, без гроша в кармане, теперь же имевший крупное состояние, женившийся на русской дворянке и считавший себя барином.

Председательствующий предложил присяжным выбрать из своей среды старшину. Рядом с немцем сидевшие мужики приподнялись и, обращаясь к нему, в один голос заговорили: «просим, просим».

Немец, напряженно ожидавший своего выбора, с зардевшейся от удовольствия лысиной, неуклюжим поклоном поблагодарил за оказанную честь и с своего места пересел на самый крайний стул, ближе к судейскому столу.

Правый член прочел обвинительный акт. Парни обвинялись в том, что 25-го августа 190... года они нанесли Ивану Кирильеву тяжкие, подвергавшие жизнь опасности, побои с переломом черепных костей, от которых пострадавший и умер.

Так как акт составлялся прокурором на основании только тех данных, какие доставил ему следователь, то и вышло, что главные и опасные для убийц свидетели: Акулина, Барбос и молотобоец были совершенно устранены и повесток для явки в суд не получили.

На вопрос председательствующего: признают ли подсудимые себя виновными, они ответили, что не признают.

Появление адвоката не прошло незамеченным среди публики задних скамей и даже возбудило толки.

– Гляди, верно из жидов, как жук черный... – сказал один мужик своему соседу, мотнув бородой на адвоката.

– Должно, из их... пятьсот слупил...

– Пятьсот? – недоверчиво переспросил первый. – Ой-ой-ой, такие деньги! Да за что? Пятьсот! шутка сказать. Да за што? – Он удивленно качал головой.

– А за оправдание. Даром, што ли, будут оправдывать?! Ну, себе сотню возьмет, другую сунет следователю, а остатки судьи поделят... Даром, што ли? Им это лафа...

– Ловкачи эти жиды! ой, ловкачи! Ишь какую механику подвел... Пятьсот! – все удивлялся, крутя головой, первый мужик. – К им, брат, деньги-то липнут. К православным не так... нет... Где уж православному до жида?!

– Не-е, ён не из жидов, – вмешался сидевший рядом Пармён – дядя Сашки, уже порядочно нагрузившийся с утра. – Ён – православный, с Москвы. Пятьсот, как одну копеечку, без того и не ехал... положи, говорит, да и только. Положили, тогда поехал, слова не сказал, поехал... а прозвище-то евоное Моргунов, али Моргачев... Пал Николаич... ловкач, чище жида! Пять, говорит, сот на стол, без того не поеду... ну, ему пятьсот положили, ён и поехал, слова не сказал, поехал... без фальши... поехал...

Председательствующий распорядился ввести свидетелей в зал. Высокий, худой, бледный с строгими иконописными чертами лица священник в лиловой полинялой рясе, с серебряным крестом на груди, надел эпитрахиль, выпростал из-под нее свои длинные, прямые русые волосы и подойдя к стоявшему у судейского стола аналою, на котором лежали крест и евангелие, резким, отрывистым голосом сказал столпившимся около него свидетелям коротенькое предупреждение о важности предстоящей присяги и о том грехе, который возьмет на свою душу всякий, кто нарушит ее. Потом он приказал поднять руки с пальцами, сложенными для крестного знамения. Судьи и все находившиеся в зале встали.

Отрывисто и резко звучал голос священника, произносившего слова присяги; вразбивку, нестройно и глухо повторяли их свидетели.

После присяги все свидетели, кроме одной Катерины, были удалены приставом из зала.

Пристав взял Катерину за локоть, провел ее несколько шагов от решетки и, остановив перед судейским столом, сам вернулся к своему месту у двери.

II

ще тогда, когда Катерину только что ввели вместе с другими свидетелями, она была поражена блеском и великолепием зала и боязливо недоумевала, зачем она сюда попала. Только когда священник приводил ее с другими к присяге, она стала догадываться, что тут затевается свадьба, но, как ни смотрела, не видела жениха и невесты, когда же удалили всех остальных свидетелей и пристав, назвав ее по имени, повел к красному столу с сидевшими за ним важными господами, на которых как жар горели золотые цепи, Катерина застыдилась. Она поняла, что ее будут венчать. «А как же Ваня-то?» – мелькнуло в ее голове. Но она тотчас же решила и этот вопрос. «Этот барин, – подумала она о приставе, – и есть Ваня, и нас будут венчать».

Ни пристав, ни судьи не знали, что имеют дело с помешанной. Зато появление перед судьями сумасшедшей бабы привело публику задних скамей в самое веселое настроение. Тотчас же поднялись шушуканье, шутки, смех. Конечно, шутила, злорадствовала и смеялась только сторона родственная и сочувствующая подсудимым.

Председательствующий, взглянув на публику, недовольно наморщился, но еще раньше его пристав поднялся на носки и строгими глазами оглядывал задние скамьи.

– Шш... шш... – пронеслось в зале.

Но это не подействовало.

– Господа, прошу прекратить шум, иначе вынужден буду очистить зал! – покрывая все голоса, крикнул пристав.

Все мгновенно смолкло.

– Свидетельница, расскажите, что вы знаете по этому делу? – обратился к Катерине председательствующий.

Сумасшедшая заинтересованным взглядом рассматривала судей и священника, со сложенными под мышки руками присевшего на широком подоконнике у аналоя, и не слышала вопроса. Председательствующий повторил свой вопрос более мягким тоном.

Теперь Катерина взглянула на него, и ей понравился ласковый, важный барин, но сейчас же застыдилась, поняв, зачем он здесь, и отворотила в сторону свое худое, землистого цвета лицо с синевой под глазами. «Ишь в посаженые отцы набивается».

– Что же вы молчите? – добивался председательствующий. – Ведь вы вдова потерпевшего Ивана Кирильева? Да?

Катерина стыдливо усмехнулась, склонив голову, чуть слышно ответила: «да» и украдкой, искоса взглянула на священника. «И попа уж привели, – мелькнуло в ее голове, – а народу-то што глазеет!» Но вдруг настроение ее изменилось. Ей стало весело от того, что набралось столько народа глядеть на ее венчание. «Пущай!...» – подумала она.

На задних скамьях опять послышался смех и перешептывание. Опять пристав поднялся на носки и, грозно взглянув, снова крикнул:

– Прошу не шуметь.

Катерина оглянулась на пристава: «Какой сердитый! – подумала она, – а еще жених, под руку вел. Не пойду за его. Ён не Ва нюшка, а еще прикидывается! Ва нюшка добрый был, никогда не кричал».

Зато ей понравился мундир пристава, его шпага и белая цепь на шее. Она загляделась на него, но новые лица отвлекли ее внимание. Недалеко от пристава у стены сидели убийцы мужа. Она нахмурилась. «Ишь пришли. Чего им тут надоть? Еще убьют кого. Такие драксуны».

В зале наступила недолгая тишина.

– Ну, так вот, – продолжал между тем председательствующий. – Вы – вдова потерпевшего Ивана Кирильева, что же вы можете сообщить нам по делу о нанесении ему тяжких побоев? Рассказывайте, не стесняйтесь.

– Его убили... – вымолвила Катерина, опустила глаза и пригорюнилась.

– Да мы знаем, что его убили, – с усмешкой нетерпения сказал председательствующий. – Вот и расскажите нам, что знаете об его убийстве...

Теперь Катерина уже забыла о предстоящей свадьбе и женихе и исподлобья, не без страха, взглядывала на убийц, обменявшихся между собой усмешками.

«Ишь убили, да еще смеются», – подумала Катерина.

– Ну, расскажите же, что знаете по этому делу. Или вы ничего не знаете? Тогда так и скажите! – уже с раздражением приставал председательствующий.

– Да они вот тут сидят, – необычной скороговоркой заявила Катерина, указывая пальцем на подсудимых, и чем дальше она говорила, тем слова ее становились неприязненнее и возбужденнее. – Сашка-то заводило всего...

– Какой Сашка? выражайтесь точнее, свидетельница...

– А ён, Сашка Степанов, – продолжая указывать пальцем на скамью подсудимых, говорила сумасшедшая повышенным голосом. – Ён и был заводило, бессовестный! Ваня-то ему спину промывал да перевязывал... как его исполосовал кнутом хрёсный...

– Это к делу не относится, – резко оборвал председательствующий.

Но Катерина не слушала.

– Такие они все драксуны и пьяницы. Никому от их проходу нетути. Моего-то подпоивши и убили...

Тут зал притих. Странность и решительность показаний произвели на всех сильное впечатление; все поверили в правдивость показаний Катерины, но и все почуяли, что перед судом стоит человек не вполне нормальный. Адвокат, кисло и загадочно усмехаясь, теребил свою густую, круглую бородку и, скривив рот, почесывал заросшие щеки. Между тем допрос продолжался.

– Свидетельница, вы сами видели, как били вашего мужа?

– Нет, – с выражением грусти ответила Катерина. – Мы с мамынькой ждали его... как ён ушодчи в город...

– Вы сами не видали. Значит, вам кто-нибудь рассказал об этом происшествии. Кто же?

– А Ваня...

– Какой Ваня? Назовите его фамилию, прозвище?

– А мой Ваня... Иван Тимофеев... хозяин-то мой...

На лице председательствующего выразилось недоумение. Правый член суда с широкой приплюснутой плешивой головой, с обрюзглым умным лицом старого китайского бонзы, с начала процесса давившийся от зевоты, тут продрал свои узкие, темные, с навернувшимися слезами глазки и, положив руки с локтями на стол, неподвижно уставился на Катерину.

– Наплела лаптей... Эх!.. – ясно в тишине пронесся с задних скамей негромкий мужицкий голос и осекся.

– Тебе чего? чего? – значительно тише, но угрожающе забормотал тот же голос.

Рядом сдержанно засмеялись. Пристав бросился туда. Это говорил опьяневший в духоте Пармён, но испугавшаяся жена закрыла ему рот ладонью. Пристав не дознался, кому принадлежали сказанные слова, но погрозился при новом шуме очистить зал.

– Прекрасно. Вам рассказал ваш хозяин, то есть муж, – добивался председательствующий. – Когда же он вам успел рассказать?

– А ён ко мне приходит... – опуская глаза, унылым тоном ответила Катерина, но тотчас же, под влиянием приятных воспоминаний, весело добавила: – ён обо мне зоблется, Ванюшка-то, не забывает... пряников приносил...

– Ишь, пряников захотела. Губа не дурррра... Ты чего? чего лезешь? – послышался с задних скамей прежний, только более громкий мужицкий голос, потом ожесточенный шепот, видимо, женский, уговаривавший мужика. Сидевшие на задних скамьях сторонники убийц захихикали.

Пристав в два прыжка был уже на месте беспорядка.

– Вон отсюда! – шипел он на Пармёна.

– Да мы што... мы промеж себя, а мы ничего...

– Вон, в кабак забрался, неуч?!

– За што же нас...

Пристав дал знак стоявшему у дверей городовому. Тот подбежал и крепко схватил не желавшего встать Пармёна за плечо. Мужик понял, что с ним не шутят, и шагнул к дверям, что-то ворча, подталкиваемый сзади городовым.

– Не разговаривать! В арестный дом запрячу, каналью... – шипел шедший сзади пристав. – Вышвырни его вон, мерзавца!

Дюжий городовой открыл половинку двери и так ткнул Пармена в шею, что тот сразу потерялся в тесной кучке столпившихся мужиков и баб.

– Выгоню всех вон, если еще кто посмеет пикнуть! Неучи! – энергично шипел пристав, со сжатыми кулаками и грозящими глазами, боком проходя у задних скамей.

В зале опять воцарилась тишина. Для судей уже стало ясно, что Катерина ненормальна. Секунду спустя пристав усаживал ее на свидетельскую скамью.

Товарищ прокурора, ввиду того, что свидетельница, по его словам, забыла об обстоятельствах преступления, просил огласить ее показания, данные на предварительном следствии. Защитник запротестовал. Однако суд постановил уважить ходатайство обвинителя. Показания были прочтены. В них Катерина, между прочим, заявила, что отец подсудимого Степанова восемь лет подряд держал в аренде землю ее мужа, но в начале прошлого года землю эту покойный Иван передал другому арендатору. Вся семья Степановых открыто бранила за это Ивана, а Сашка грозился отомстить.

III

торым свидетелем перед судейским столом предстал Леонтий.

Еще задолго до суда он говорил своим знакомым: «Вот выведу им на суд сшалелую сестрицу да суну ей по робенку на кажную руку, да и скажу: «Вот, господа судьи, што хотите, то с ими, сиротами, и делайте, а мне кормить-поить, одевать-обувать их не на што, капиталу такого не имеем, никто такого капиталу нам не предоставивши» . Што, не скажу, думаете? Побоюсь? Кого мне бояться? За мной никаких худых делов нетути. Скажу: Кормильца-поильца убили, а мне всех на руки и прикинули. «Пой, мол, корми, Левон Петров». Рази это порядок?

Но случилось совсем не так, как рисовал себе Леонтий. Одна из двойняшек, именно племянница, всю свою короткую жизнь прокричала от болей в животике, причиненных жовками и прокислыми сосками, которыми ее постоянно пичкали. Леонтий, без памяти полюбивший хилого ребенка, по целым ночам бился с ним, не спуская его с рук. Девочка покрылась струпьями и на четвертом месяце умерла на руках дяди. Мужик горько ее оплакал, без душевной боли до сего времени не мог вспоминать о ней и все твердил, что выведет перед судом сумасшедшую сестру и с одним ребенком. Но сегодня утром, собираясь в город, он раздумал брать с собою малютку-племянника из боязни простудить его или измаять голодом и оставил дома на попечении сестры Елены.

На господ же вообще и на суд в частности Леонтий не переставал сердиться.

Суд начался не сразу. Кроме того, Леонтию разъяснили, что ему не позволят вывести сестру перед судьями, и хотя он среди дня подбодрял себя выпивкой, однако обличительно–боевое настроение его неизменно падало и к вечеру, когда хмель испарился, стало совсем вялым, сонливым. Под конец он только и думал: «Хошь бы поскорее... отзвонил, да и с колокольни долой. Правды все равно нигде не сыщешь».

На вопрос председательствующего, он сперва с запинками, потом, быстро овладев своим волнением, очень складно и толково рассказал о встрече с Деминым накануне дня Рождества Богородицы и все, что от этой встречи произошло.

Председательствующий, выслушав показания Леонтия, обратился к товарищу прокурора с вопросом: не имеет ли он что спросить свидетеля?

– Не знаете ли, свидетель, не было ли каких-нибудь споров из-за земли между покойным Кирильевым и семьей подсудимого Степанова? – спросил обвинитель.

Леонтий рассказал историю об отобранной земле и подтвердил, что Кирильев был убит из мести за эту землю.

– Не имеете ли вы что? – обратился председательствующий к адвокату.

– Имею, – ответил тот вставая.

– Скажите, свидетель Галкин, вы сами лично слышали, как подсудимый Александр Степанов грозил Кирильеву?

– Я сам не слыхал, потому никаких делов с им не имею, а так в народе говорят...

– Так в народе говорят, – многозначительно протянул адвокат. – Гм... а скажите, свидетель, вы хорошо знаете Ивана Демина?

– Ивана Демина?

– Ну да, Ивана Демина.

– Нет, я его мало знаю, потому как ён из другой деревни и у нас никакого касательства дружка к дружке не было...

– Ну все-таки, вероятно, настолько знакомы, что знаете его семейное и хозяйственное положение?

– Какое же его хозяйственное положение?! Ни кола, ни двора, ни семейства, ни хозяйства, как есть бобыль. Одна слепая мать...

Адвокат остался доволен ответом, но сохранял непроницаемый вид.

– Так. Ну, а чем он занимается?

Леонтий понял по едва слышному движению на скамьях и по выжидающему чересчур сдержанному выражению лица адвоката, что в чем-то промахнулся и, смутно угадывая какой-то подвох, тотчас же внутренно съежился, замкнулся.

– Ничего этого нам неизвестно, потому как живем мы далеко дружка от дружки, – сказал он.

– Ну, а может, слышали, – добивался адвокат, – что Демин не совсем того... не все у него дома?

И адвокат, дружески подмигнув, жестом показал себе на лоб.

Леонтий нахмурился. Он уже ясно понял, в какую ловушку заманивает его адвокат.

– Иван Демин – не дурак, при всех своех, – сурово буркнул он. – А как живет? Што ж? Про его никто худого не скажет. Ён – не вор, не убивец, как другие-прочие.