Страницы отечественной истории: 1917-1941 гг. Хрестоматия Ставрополь 2009

Вид материала

Документы

Содержание И стыла кровь при имени его… В год тридцатилетия Победы я позвонил ему. Рассказ бывшего начальника Центрального штаба парти­занского движения был в этот юбил Там у вас в отделе работает та­кой молодой, энергичный. Тот, что книгу защищал. По-моему, очень тол­ковый и не из пугливых... Я не верил ушам своим. Тост Стали­на я понял совсем по-другому. А Сталин был трусоват? Дрожащими руками он вынул из пачки сигарету, закурил. Бледная усталость разлилась по лицу.

Подобный материал:

• Тростников Знаменитость Остросюжетный роман рассказ, 246.11kb.
• Программа лекционного и семинарского курса для студентов исторического отделения Часть, 113.74kb.
• Ионального образования «воронежский государственный педагогический университет» Хрестоматия, 1230.91kb.
• Рекомендации к подготовке и проведению Викторины по истории Великой Отечественной войны, 86.94kb.
• Самарский Государственный Педагогический Университет Кафедра Отечественной истории, 1671.9kb.
• Программа курса «История отечественной журналистики. Ч. 1-3», 1120.36kb.
• Юбилейная медаль «Сорок лет Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», 21.03kb.
• Список использованной литературы: Сборники законодательных актов: Власть и пресса, 161.06kb.
• Редакционная коллегия, 2025.27kb.
• План мероприятий, посвященных празднованию 65-й годовщины Победы в Великой Отечественной, 735.86kb.

Плешаков Л.

^ И СТЫЛА КРОВЬ ПРИ ИМЕНИ ЕГО…


Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко всегда представлял­ся мне несколько загадочной фигурой. Начав политическую карьеру в кровавые предвоенные годы, он со­вершил головокружительно быстрое восхождение на самые верхние этажи власти, что, видимо, и послужило основанием для его недругов, или, скажем мягче, оппонентов, называть По­номаренко «сталинским соколом», «сталинским выдвиженцем», а то и каким-либо именем покрепче. Но сколько я ни читал воспоминаний и рассказов этих людей, я никогда не находил конкретных фактов, точных указаний, подтверждавших личное участие Пантелеймона Кондратьевича в репрессиях, расправах над инакомыслящими, низких кознях, предательстве друзей. Все ограничивалось обычно об­щими рассуждениями в том смысле, что он в «те» времена занимал высокие посты, поэтому был-де причастен ко всему тому, что характерно для эпохи культа личности. Короче, это были ло­гически построенные заключения. Но не более того.

^ ... В год тридцатилетия Победы я позвонил ему. Рассказ бывшего начальника Центрального штаба парти­занского движения был в этот юбилей­ный год весьма кстати. […]

Плавно, без нажима он переводил раз­говор на Сталина.

Честно говоря, ни тогда, ни позже я так и не понял, почему он это делал. Не думаю, что поступать подобным образом его заставляло чувство старого че­ловека, который долгое время был при власти, а затем был лишен её и потому — хотя бы в воспоминаниях — воз­вращался в те далекие годы и вновь как бы переживал приятные минуты, испы­тывая ощущение известной полноты жизни. Я так не думаю. Скорее всего, тут было другое. Что-то от чувства благодарности Сталину, который за­метил Пономаренко и определил его блистательную карьеру. Было тут что-то и от неприязни к Хрущеву, который развенчал образ «отца родного» и тем самым посадил Пономаренко в один окоп с последним. Допускаю, что в основе могли лежать все эти компонен­ты, вместе взятые. Чтобы понять их, стоит рассказать о том, как сделал По­номаренко свою карьеру. Вернее, как он её не делал, а как она у него получи­лась. Его взлет во многом показателен и даже типичен.

Родом он из Краснодарского края. Из крестьян. С двенадцати лет подмастерье в швейной мастерской. Потом работал кузнецом, слесарем. После окончания железнодорожного институ­та был послан служить в Приморский край.

— У меня там было много свободного времени, и я занялся изобрета­тельством. Придумал пулемет, кото­рый должен был стрелять при помощи электричества. Пули в канале ствола разгоняли не пороховые газы, а элек­тромагнитная волна. Это обещало дать колоссальную скорострельность.

Он отослал чертежи своего изобретения в Москву, и вскоре из Наркомата обороны пришел вызов; изобретателя приглашали в Москву, в научно-исследовательский институт стрелко­вого оружия.

- Шел, насколько я помню, 36-й или 37-й год, и врагов народа уже ловили, разоблачали повсеместно. В их военном институте в том числе. Там образовались две группировки (одна поддерживала директора, другая - секретаря), которые не жалели черной краски, оценивая деятельность друг друга.

После выступления на одном из партсобраний, где Пономаренко попытался, как сторонний наблюдатель, най­ти в позициях каждой из сторон рацио­нальное зерно, его неожиданно выбра­ли в партком. А через неделю пригла­сили работать в райком партии. Пока он раздумывал (жалко было бросать интересную тему в институте), подоб­ное предложение поступило уже из ЦК. Его это удивило: инструктор орготде­ла для человека, никогда не работав­шего в партийных органах, — должность немалая. Но он согласился.

Отделом заведовал тогда Маленков, но Пономаренко замыкался не на него, а на Бурмистенко, вскоре направленного вторым секретарем ЦК КП(б) Украины. Но и сам Пономаренко за­держался в Москве не надолго. Он ку­рировал республики Северного Кавка­за и довольно скоро зарекомендовал себя грамотным и принципиальным работником. И получилось это скорее благодаря его неопытности и простой житейской честности. Он еще не пони­мал правил аппаратной игры и посту­пал так, как ему подсказывал здравый смысл и совесть. Как-то на секретариа­те, который вел лично Сталин, заслушивался вопрос и их отдела, а потому были приглашены и некоторые его ра­ботники. Пономаренко в том числе. Одним из вопросов заседания было ут­верждение новых учебников для техни­ческих вузов. Читали заголовки книг, и каждый, кто хотел, высказывался, ну­жен такой учебник или нет. Дошло де­ло до учебника с мудреным названием. Встал один из кураторов Наркомпроса и говорит: «Такой учебник не пойдет. Что за словесная абракадабра? Студен­ты не поймут, что это такое. Пусть авторы доработают». Учебник хотели было уже завалить, но тут встал неожиданно для всех Пономаренко и сказал:

— Название действительно заковыристое, но оно выражает суть целого направления в науке. Каждый инженер поймет, о чем речь. Эта книга — основа механики. Не издать её — значит ли­шить десятки, сотни тысяч наших буду­щих инженеров главного учебника. Без нее мы не получим настоящих спе­циалистов.

Учебник утвердили. А месяца через два в Белоруссии наметилась вакансия на место первого секретаря ЦК Компартии. Того, что был раньше, расстре­ляли, а пришедший на его место не тянул. Встал вопрос в орготделе, кого назначить, и тут, как передали Поно­маренко, Сталин вспомнил о нем:

— ^ Там у вас в отделе работает та­кой молодой, энергичный. Тот, что книгу защищал. По-моему, очень тол­ковый и не из пугливых...

Этого было достаточно, чтобы Пантелеймон Кондратьевич был направ­лен в 1938 году в Белоруссию и реко­мендован пленуму на должность пер­вого секретаря ЦК. Перед отъездом на новое место его принял Сталин и на­путствовал в том смысле, что надо ра­ботать на новом месте умно и навести порядок.

Пригласил для беседы и Ежов, который в ту пору еще оставался секрета­рем ЦК ВКП(б) и наркомом внутрен­них дел. Он сказал, что Белоруссия засорена врагами народа, которых на­до вырывать с корнем, выжигать кале­ным железом безо всяких церемоний.

- Я уехал в Минск в большом сомнении: как выжигать, вырывать, не разобравшись, не расследовав. А то, что много у нас творится по этому принципу, я уже догадывался.

На следующий день после моего приезда в Минск приходит ко мне начальник республиканского НКВД, про­тягивает бумагу: «Подпиши». Смот­рю — обвинительное заключение на одного крупного хозяйственника, быв­шего наркома Белоруссии. По содер­жанию документа ясно — расстрельное дело. Говорю: «Принесите мне все протоколы допросов и материалы следст­вия, хочу ознакомиться, прежде чем посылать человека к стенке».

- Ты что?! — заорал энкаведэшник. — Защищать врагов народа? Не ве­ришь НКВД, не веришь товарищу Ежову? Да ты знаешь, что он сам все признал? Что твоя виза — простая формальность?

— Я верю вам и товарищу Ежову, поэтому и прошу ознакомить меня со всеми следственными документами по этому делу. А если моя подпись - формальность, то её вовсе незачем ставить. Передавайте дело в суд — пусть он и разбирается. Я же не могу подпи­сывать документ, не зная сути дела.

Он хлопнул дверью и ушел. А буквально минут через двадцать звонит по ВЧ Ежов: «Ты что там занимаешься самоуправством? Хочешь перепроверять работу органов? Смотри, не свер­ни шею!».

— Я ничего и никого не пытаюсь перепроверять. Просто хочу знать суть того дела, под которым будет стоять моя подпись. Если я не прав, позвоню товарищу Сталину и посоветуюсь с ним.

Короче, того бывшего, белорусского наркома я отстоял. Тогда существова­ло такое правило: если чье-то дело передавали в суд, то обвинительное заключение, кроме следователя, дол­жны были подписывать и руководите­ли тех ведомств и организаций, где работал обвиняемый. Если это был крупный военный — нарком обороны, если работник МИДа — нарком иностранных дел, и так далее. Создавалась как бы коллективная ответственность за принятое решение...

— А может быть, все-таки круговая порука? Когда каждый оказывался замешанным в неблаговидных вещах, в частности — в репрессиях? Вот сейчас появляются документы, которые показывают, что на «расстрельных» делах стоят подписи людей, которые сами после оказались в списках репрессиро­ванных. Кто они — жертвы или палачи?

— Я думаю, всегда была возможность не подписывать то, что вызыва­ло сомнение. Я, например, не подписал ни одного сомнительного дела, хотя и при Ежове и при Берии меня к этому склоняли. Когда после XX съезда пар­тии была создана специальная комис­сия по реабилитации, то по указанию Хрущева она очень тщательно прове­ряла и меня. И ничего не нашла. Шатуновская, работавшая тогда заместите­лем у Шверника в КПК, очень стара­лась накопать на меня компромат, но, когда приносила этот материал Хру­щеву, он, несмотря на то, что очень не любил меня, всегда говорил: «Ну что вы со всякой мелочью идете. Неужели не можете найти что-нибудь существенное?». А существенного просто не было и не могло быть.

Когда к концу 1938 года я увидел, какие беззакония творятся НКВД у нас в Белоруссии, сколько невинных людей идет под расстрел, я написал об этом докладную Сталину. Тринадцать страниц. И когда поехал по делам в Моск­ву, передал ему этот документ. По моей докладной было проведено спе­циальное заседание Политбюро, на ко­тором я присутствовал. Я тогда понял, что подобные докладные писали многие партийные руководители с мест. На заседании Сталин был чрезвычайно взволнован, ходил по кабинету, без конца курил трубку, говорил:

- Я не верю больше Ежову! Не питаю к этому морально разложившему­ся человеку политического доверия!

Ежов сидел тут же, сжавшись в комок. Такой маленький человечек. Вско­ре его сняли с поста наркома внутрен­них дел. Некоторое время он пробыл наркомом водного транспорта, а по­том был арестован и расстрелян.

— Но вместо Ежова наркомом внутренних дел стал Берия. Только на пер­вых порах было выпущено какое-то количество незаконно репрессированных, а потом машина уничтожения не­винных людей завертелась с еще боль­шими оборотами.

— Берия был первостепенной сволочью... Его все боялись.

Думаю, сваливая всю вину на Ежова и Берию, Пономаренко в душе все-таки понимал, что не в них главная причина репрессий. Главным организатором и вдохновителем этой кровавой вакханалии был Сталин. Конечно, его руки не доходили до всех массовых избиений кадров в масштабах всей страны. Это делали его подручные, его выученики.

В 1948 году Пономаренко был переведен на работу в Москву. До своего избрания первым секретарем ЦК Компартии Казахстана в 1954 году он успел поработать секретарем ЦК ВКП(б), заместителем Председателя Совета Министров СССР, министром заготовок СССР, министром культу­ры, часто совмещая несколько постов сразу. Другими словами, он принадле­жал к высшим эшелонам власти, был рядом со Сталиным и мог наблюдать, как и что делал «великий вождь и учи­тель». Но, даже несмотря на такую приближенность, Пантелеймон Кондратье­вич не видел (или не хотел видеть), кто заказывал музыку, а кто был только её исполнителем. Рьяным, жестоким, но все-таки исполнителем.

- Знаете, что проделывал Берия? Сидит как-нибудь на заседании (он всегда садился рядом с Булганиным), что-то просматривает в своих бумагах. Сталин начинает кого-то критиковать: плохо, мол, работает товарищ. Берия тут же вскакивает и орет: «Да я эту сволочь, товарищ Сталин, давно знаю. У меня на него собрано такое досье, пора к стенке ставить!».

— Я не о том, чтобы ставить к стенке, — отвечает Сталин. — Всегда у тебя, Лаврентий, одно на уме. Просто плохо получается у товарища работа. Надо бы ему помочь. Если нужно — заменить. А ты сразу: «К стенке!».

А Берия в это время наклоняется к Булганину, спрашивает: «О ком тут, собственно, речь-то шла? Как фамилия?».

Вот такой подонок возглавлял наши органы. И еще у него была манера во время заседаний бросать Сталину реплики по-грузински. Что он там скажет — никто не понимает. Но ведь это говорил Берия! А от него всего можно было ожидать.

Это взбадривание с помощью Берии или кого-либо другого заставляло всех быть всегда настороже. Со всеми, друг с другом. Были они дружны? По-мое­му, этот вопрос излишний. Каждый подозревал другого и других в возможном доносе, шпионстве, желании вы­лезти вверх по чужим костям, а то и по трупам.

— Когда я пришел работать в ЦК, на мой взгляд, наиболее опытным и умным работником был Молотов. Естественно, я иногда обращался к не­му за советом. Позвоню, бывало: «Вячеслав Михайлович, можно к вам зайти, есть вопрос». Говорит: «Заходите». Войду в его кабинет, вижу: все бумаги, что лежат на столе, повернуты вверх тыльной стороной, чтобы нельзя было прочесть текст. Сначала я поду­мал, что эта привычка осталась у него со времен подполья, с дореволюцион­ных времен, когда от большевиков тре­бовалась особая конспирация. Сидит, думаю, это уже в крови. И вот как-то захожу к нему по срочному делу, и он не успел до моего прихода листки пере­вернуть и торопится, переворачивает прямо при мне. Я взорвался:

— Если вы мне, секретарю ЦК пар­тии, не доверяете, то так и скажите. Тогда я вас не буду беспокоить своими визитами. Или буду разговаривать прямо от дверей, не подходя к столу. Вы каждый раз подчеркнуто показываете, будто считаете, что я шпионю за вами. Это унизительно для меня!..

— Неужели у вас сложилось такое мнение? Вот уж никогда не думал об этом…

В следующий раз он вел себя иначе. Но в глазах его я по-прежнему читал недоверие и настороженность. Вообще обращаться к Молотову с вопросами было не особенно приятно. Он никогда не отвечал попросту, всегда с ехидной улыбочкой, с подковыркой, мол, вы, молодые, пролезли наверх, а ни хрена не понимаете в делах.

Наверное, в ту пору Пономаренко еще не понимал, что Сталин почему-то взъелся на своего бывшего самого близкого друга и соратника. Если учесть, что была вскоре посажена и жена Вячеслава Михайловича, то понятным становится его настороженное отношение ко всем молодым выдви­женцам. Они были даже не конкурента­ми его, а потенциальными гробовщи­ками. Тут уж не до изысканных манер.

Сталин, надо отдать ему должное, вздрючивал их всех одинаково. Всех и вся, всегда и по любому поводу, и без повода, используя для этого ряд лиц из своего окружения, которые из простой любви к интригантству (а уж из корысти — само собой) могли пришить дело на ровном месте. […] эле­ментарную расхлябанность очень лег­ко было подвести под понятие вредительства. […]

Как ни странно, но из всех рассказов Пономаренко вытекало, что строгость Сталина по отношению к аппарату бы­ла вполне оправданной и, более того, справедливой. Он не осуждал его, а лишь говорил, что все перегибы (да их было, по его словам, не так уж и мно­го) происходили по вине карьеристов и мерзавцев типа Ежова, Берии, Мехлиса. Такие находятся в любые времена, поэтому не стоит осуждать Сталина, что он по своей доверчивости прибли­зил их к власти. Он, конечно, виноват, но меньше всех. Почему, например, молчали остальные, кто был близок к нему? Что они, ничего не видели? Те же военные? Все они практически помога­ли уничтожать своих же товарищей. А теперь вот подняли крик: тиран нару­шал социалистическую законность! Где они были раньше?

— Вы читали речь Хрущева на майском пленуме МК и МГК в 1937 году? Очень любопытный документ. Там та­кие обвинения в адрес столичных ра­ботников, такие формулировочки, вполне под стать докладам и выступлениям Ежова и Берии. И врагов народов Никита Сергеевич разоблачал, и ярлы­ки клеил, и разыскивал гнезда контрре­волюции там, где другим это и в голо­ву не могло прийти...

Я долго не мог понять, почему у Пономаренко такая неприязнь к Хрущеву. В конце концов это нельзя было объяснить только преданностью Ста­лину, которого Никита Сергеевич раз­венчал. Но ведь на том знаменитом XX съезде партии, где Хрущев сделал свой доклад о культе личности, при­сутствовал и сам Пономаренко и, ви­димо, голосовал за принятие постанов­ления по этому вопросу. В конце концов он должен был понять, что реаби­литация невинно осужденных и уничтоженных — не просто веяние вре­мени, а долг чести и совести перед жертвами террора. И кто бы это ни сделал — он совершил благородный поступок. Так вот нет же — он поносил главного инициатора реабилитации не­винных. Как я понял из рассказа Пан­телеймона Кондратьевича, и Хрущев не особенно жаловал Пономаренко. Иначе закат его карьеры не начался бы в самом расцвете сил. И пришелся он на то время, когда Никите Сергеевичу нужны были умные и опытные кадры, не запятнавшие себя грязными делами в былые времена. И это странное пла­вное планирование по служебной лест­нице вниз: сначала отправка в почет­ную ссылку из Москвы в Казахстан, через год — назначение послом в Поль­шу, потом — в Индию, Непал, Нидер­ланды, а вскоре и отправка на пен­сию... Разве это планирование не могло быть достаточным основанием для того, чтобы невзлюбить человека, прервавшего твою блистательную карь­еру? Но почему Хрущев-то обошелся с ним таким образом? Что-то должно было быть между ними? Что это за черная кошка пробежала между ними? И на мой прямой вопрос Пономаренко ответил просто:

— Никита не мог мне простить, что Сталин хотел поставить меня в 1943 году на его место на Украине.

— Пантелеймон Кондратьевич, — говорю я. — Мне кажется, что Сталин вас нарочно хотел стравить с Хрущевым. Ведь снять Никиту Сергеевича, если он это задумал всерьез, ему ничего не стоило, как до этого, да и после он снимал и даже расстреливал многих членов Политбюро и секретарей ЦК. И все-таки он его оставил. Припугнул и оставил, и даже показал человека, которым решил якобы заменить. Вам ни­чего не дал, у Никиты Сергеевича ниче­го не отнял. А вот стравил так, что и сейчас, через четверть века после смер­ти Сталина, через несколько лет после кончины Хрущева, вас трясет от одно­го имени последнего. Да и Никита Сер­геевич всю свою последующую жизнь после того злополучного ноября 1943 года помнил эти несколько часов или дней унижения и страха. И ваше посте­пенное и плавное понижение после то­го, как он возглавил партию, я думаю, как раз и объясняется этим. И на месте вождя большего и не пожелаешь: пока твои подчиненные грызутся — можешь спать спокойно.

— Что вы говорите?! Никита был очень хитрым! Глупый, но хитрый. К тому же Сталин ничего не мог поделать с этой четверкой: Берия, Мален­ков, Булганин и Хрущев. Они всегда были вместе. Их так и считали самой сильной группировкой в Политбюро. Вчетвером ломали хребты многим. Даже Сталин не мог с ними ничего поделать.

Это было для меня новостью. Если учесть, что первым из этой четверки после смерти Сталина пал самый «сильный» человек — Берия, а инициаторами его ареста и предания суду были Маленков и Хрущев. Если вспом­нить, что еще через полтора года вто­рой «сильный» человек — Маленков был заменен на посту Председателя Совета Министров СССР на Булганина (не без поддержки, разумеется, Хру­щева), а когда после неудачной попытки антипартийной группировки Маленкова, Молотова и Кагановича летом 1957 года снять Хрущева с поста главы партии, Булганин за проявленную беспринципность тоже попал под общую гребенку с этой троицей, если просле­дить за ходом событий, которые по­следовали в течение четырех лет после смерти Сталина, то напрашивается вы­вод сам собой: самыми сильными вра­гами между собой и были члены этой самой четверки...

— Э-э-э, нет! — возразил Пономаренко. — Это после, дорвавшись до власти, они стали грызться друг с дру­гом, и Хрущев победил потому, что был самым незаметным среди них. Они его не принимали всерьез. Но пока был жив Сталин, они крепко держа­лись вместе и дружно выступали про­тив каждого, кто поднимался в фаво­риты вождя. «Ленинградское» дело, когда погибли Вознесенский и Кузне­цов с товарищами, да и другие дела тому подтверждение. Многие решения принимались именно этой четверкой и Сталиным. Обратите внимание на фо­тоснимки президиума XIX съезда пар­тии. Сделаны они в разные дни работы съезда, но Хрущев, Берия, Маленков и Булганин всегда сидят рядом. И в по­четном карауле у гроба вождя они опять вместе. Это после, начав, так сказать, делить пирог власти, они ста­ли злейшими врагами. А до этого бо­лее близких друзей не было. Вернее, единомышленников в борьбе с осталь­ным составом Политбюро...

Я не согласен с вами, будто Сталин пытался посеять между мною и Хрущевым рознь и недоверие. Он всег­да учил нас дружбе. Просто к нему в окружение пробралось много всяких мерзавцев. Они-то и мутили воду.

Помню один случай, который стал для меня школой сталинского стиля работы, примером доброго отношения к соратникам. Это было под Новый год. Сталин предложил встретить этот праздник в узком кругу у него на даче. В узком — это значит без жен, так как Сталин в то время был вдовцом. Приехали, сели за стол. Пьем, закусываем. Как обычно в таких случаях, вел вечер сам Сталин. Рядом с ним — самые при­ближенные его товарищи по руко­водству партии, мы с Сусловым — в то время простые секретари ЦК, не члены и не кандидаты в члены Политбюро — в самом конце стола, у двери. Так было положено по рангу. И вот, подняв рюмку с очередным тостом, Сталин сказал:

— Я предлагаю выпить за дружбу и товарищество между нами, руководителями партии и правительства. Я предлагаю этот необычный тост потому, что среди нас, членов Политбюро, есть люди, которые могут предать лучшего своего друга, которые никогда и ни за что не окажут помощь попавше­му в беду товарищу, которые, наоборот, станут его топить, добивать, даже если будут уверены в его невиновности.

Когда он сказал «среди нас, членов Политбюро», у нас с Сусловым отлегло от сердца. Мы-то не члены По­литбюро. Зато все остальные напряглись, смотрят на Сталина, спрашивая взглядом, кого он имеет в виду. А он, выдержав паузу, закончил:

Это Берия, Маленков, Каганович... Этим троим нельзя верить. Они могут предать из нас любого. Мерзавцы и подлецы предадут лучшего своего друга...

Вот видите, — неожиданным поворотом закончил свой рассказ Пономаренко, — как Сталин учил нас дружбе, верности, учил помогать товарищам, если вдруг те оступились или попали в беду...

^ Я не верил ушам своим. Тост Стали­на я понял совсем по-другому.

— Мне кажется, Пантелеймон Кондратьевич, что он, напротив, стравливал вас друг с другом, что он затевал очередную свою интригу. Он при всех пугнул эту троицу — не спорю, подонков и мерзавцев — и одновременно ими пугнул всех остальных. И пока вы, руководящая верхушка, вели бы друг против друга свои козни, Сталин мог спокойно сидеть на вершине холма и, как царь обезьян в известной китай­ской сказке, смотреть, как в долине, у подножия холма, дерутся тигры.

— Ничего-то вы не поняли, — огорченно сказал Пономаренко. — Товарищ Сталин преподнес нам урок доброты и уважения друг к другу.

Я привел собеседнику пример с Вознесенским, Кузнецовым, которые погибли примерно в то время и примерно вот в таких же обстоятельствах «товарищеской дружбы и взаимного уважения». Но Пономаренко отрезал:

- Это все происки Берии и Маленкова.

Получалось, что Сталин о репрессировании этих товарищей узнал позже всех. В этот самый напряженный мо­мент рассказа Пономаренко я свалял дурака. Я брякнул, не подумав:

—^ А Сталин был трусоват?

То, что произошло в следующий момент, я не мог даже предположить. Сидевший до этого в несколько расслабленной от усталости позе, Поно­маренко мгновенно преобразился. Он с размаху хлопнул ладонью по всем кла­вишам моего диктофона, будто пытал­ся вышибить из него все звуки, запи­санные перед этим.

— Это провокационный вопрос! — крикнул он. — Как вы можете спрашивать такое, да еще под магнитную запись? Да Сталин... Да Сталин... — Пантелеймон Кондратьевич все искал и от волнения никак не мог найти нужное слово. — Он был смелее многих наших генералов, которые теперь щеголяют в геройских звездах... Да он ... Как вы могли спросить такое?..

^ Дрожащими руками он вынул из пачки сигарету, закурил. Бледная усталость разлилась по лицу.

— Нет, нельзя задавать такие вопросы, провокационные вопросы. Сталин был очень смелым человеком...

Минут пять мы сидели молча. Пономаренко курил. Я видел, что он никак не может отойти от потрясения. Даже через двадцать два года после смерти Сталина он панически боялся даже са­мого невинного принижения его имени. И собственного присутствия при этом.

_______

Совершенно секретно. 1990. № 3. с. 12-13.