Хроники Заводной Птицы Харуки Мураками книга
| Вид материала | Книга |
Содержание15. Корица и его удивительный язык жестов•Музыкальное приношение |
- Библиотека Альдебаран, 3811.02kb.
- Нумано: Язнаю, что Вы недавно читали Мураками Харуки. Какое впечатление произвело, 171.34kb.
- Харуки Мураками, 201.4kb.
- Проект Харуки Мураками: аутсайдер, его стиль и поиски утраченного времени биография, 3659.4kb.
- Харуки Мураками, 769.07kb.
- Харуки Мураками, 2265.52kb.
- Харуки Мураками, 1095.21kb.
- М. В. Ломоносова Россия, Москва отсылки к произведениям русской классики в произведениях, 388.5kb.
- Press Virginia Beach Virginia. Isbn 5-220-00169-8 isbn 0-87604-401-1 by Kevin J. Todeschi, 2155.97kb.
- …Сколько он танцевал, Ёсия не помнил. По видимому долго. Он танцевал, пока весь, 1113.07kb.
15. Корица и его удивительный язык жестов
•
Музыкальное приношение
– Корица перестал разговаривать перед самым днем рождения, когда ему исполнилось шесть лет, – рассказывала Мускатный Орех. – В тот год он как раз должен был идти в школу. И тут вдруг в феврале мальчик онемел. Странно, но тогда мы только к вечеру заметили, что за целый день он не сказал ни слова. Правда, он вообще был не очень разговорчив, но ведь говорил все-таки! Сообразив, что Корица молчит с самого утра, я попробовала его разговорить. Говорила ему что-то, трясла – все напрасно. Он молчал – камень, а не человек. Случилось ли что, от чего он лишился языка, или он сам решил больше не говорить? Тогда я этого не знала. Да и сейчас не знаю. С тех пор Корица не только не произнес ни единого слова – даже звука не издал. Понимаешь? Больно ему – ни разу не пикнет и никогда не засмеется, хоть защекочи.
Несколько раз Мускатный Орех водила сына к врачам-отоларингологам, но они так и не определили причину. Сказали только, что это не физический дефект и не болезнь. Никакой патологии голосовых связок. Со слухом все в порядке – только нарушение речи. Врачи пришли к выводу, что причину надо искать в психологии. Мать повела Корицу к знакомому психиатру, но и тот не разобрался, почему мальчик онемел. Его проверили: оказалось, что с умственными способностями все в порядке. Больше того, выяснилось, что у Корицы очень высокий уровень умственного развития. Не нашли отклонений и в эмоциональных реакциях. «Не было ли у мальчика каких-нибудь потрясений? – поинтересовался врач у Мускатного Ореха. – Вспомните хорошенько. Может, он что-то странное увидел или его дома сильно наказали?» Но она так ничего и не вспомнила. Все было как обычно: сын поужинал, разговаривал с ней, потом лег в постель и спокойно уснул. А на следующее утро его поглотил мир полного молчания. Дома никаких проблем не было, Мускатный Орех со своей матерью внимательно присматривали за мальчиком, воспитывали его. Никто ни разу пальцем не тронул. «Тогда остается только наблюдать, что будет дальше, – сказал врач. – Не зная причины, лечения я назначить не могу. Заходите каждую неделю. Может быть, со временем выяснится, что же произошло. Или мальчик снова заговорит, как проснется. Остается набраться терпения и ждать. Он не говорит, конечно, но в остальном у него все в порядке…»
Но сколько они ни ждали, Корица так и не выбрался на поверхность из глубин немого океана.
* * *
В девять утра под низкое гудение электродвигателя отворились внутрь парадные ворота, и во двор въехал «мерседес-бенц 500 SEL» с Корицей за рулем. Антенна установленного в машине телефона торчала позади заднего стекла, как отросшее щупальце. Я наблюдал из окна, через щель между шторами. Машина напомнила мне огромную, приплывшую из далеких морей бесстрашную рыбу. Новехонькие угольно-черные шины бесшумно очертили дугу на бетонной площадке и остановились. Они описывали одну и ту же траекторию каждый день и замирали на одном и том же месте, плюс-минус сантиметров пять, не больше.
Я пил только что сваренный кофе. Дождь перестал, но небо все еще затягивали пепельные тучи, земля была черной, холодной и мокрой. Птицы с резкими криками носились туда-сюда, высматривая червяков. После короткой паузы водительская дверь отворилась и появился Корица в темных очках. Внимательно осмотревшись и убедившись, что все в порядке, он снял очки, сунул их во внутренний карман пиджака и захлопнул дверцу. Звук, с которым защелкивается дверной замок большого «мерседеса», не перепутать ни с какой другой машиной. Для меня этот щелчок был сигналом: в «резиденции» начинается новый день.
Все утро я думал о вчерашнем визите Усикавы, ломая голову над тем, стоит ли рассказывать Корице, что он явился от Нобору Ватая и потребовал, чтобы я порвал все связи с этим домом. В конце концов решил ничего ему не говорить, по крайней мере – какое-то время. Это касается только меня и Нобору Ватая, и не стоит больше никого втягивать в это дело.
Костюм на Корице как всегда выглядел превосходно. У него все костюмы были первоклассно сшиты и сидели как влитые. Одевался он консервативно и неброско, но на нем, как по волшебству, любая одежда приобретала молодежную стильность.
Галстук на Корице, конечно же, был новый, в тон костюму. Костюм и туфли тоже не те, что он надевал вчера. Все это, скорее всего, по обыкновению, выбрала и купила ему мать. На его одежде и обуви, как и на «мерседесе», на котором он ездил, не было ни пятнышка. Он каждое утро восхищал меня своим видом. Нет, можно даже сказать – волновал. Интересно, что может скрываться за такой безупречной внешностью?
* * *
Корица достал из багажника два бумажных пакета с покупками – едой и всякой всячиной и, держа их в обеих руках, вошел в дом. В его руках даже обыкновенные пакеты из супермаркета смотрелись элегантно и артистично. В том, как парень их нес, было нечто… неординарное. А может, дело в чем-то другом, более серьезном? Увидев меня, Корица прямо-таки засиял улыбкой. Улыбка у него была замечательная, будто он долго бродил по дремучему лесу и вдруг вышел на ярко освещенную поляну.
– Доброе утро! – произнес я.
– Доброе утро! – беззвучно шевельнулись в ответ его губы.
Корица доставал из пакетов продукты, ловко раскладывая их в холодильнике по полкам, как способный ученик распределяет по ячейкам памяти новые знания. Остальные покупки уложил в шкаф. Потом мы выпили сваренный мною кофе и сидели за столом на кухне друг против друга. Прямо как когда-то по утрам с Кумико.
* * *
– Вышло так, что Корица ни дня не ходил в школу, – рассказывала Мускатный Орех. – В обычные школы детей, которые не могут говорить, не принимают, а отдавать сына туда, где учатся ребята с отклонениями в развитии, будет неправильно, подумала я. Ведь причина его немоты – в чем бы она ни заключалась – совсем не та, что у других детей. Да и у Корицы никакого желания идти в школу не было. Ему больше нравилось сидеть одному дома, тихонько читать, слушать пластинки с классикой или играть во дворе с дворнягой, которую мы тогда держали. Иногда он выходил погулять на улицу, но без большого желания – сын не любил общаться со сверстниками.
Мускатный Орех научилась разговаривать на пальцах и стала так общаться с Корицей. Когда языка жестов не хватало, они переписывались на листках из блокнота. Но однажды она заметила, что они с сыном могут передавать друг другу свои мысли и чувства, не пользуясь окольными путями. Она понимала, о чем он думает, что ему нужно, по едва заметному жесту, смене настроения. Теперь Мускатный Орех уже не так переживала из-за того, что сын не говорил. Получалось, что их общение на уровне подсознания не прерывалось. Конечно, то, что они не могли нормально, вслух, разговаривать, причиняло физический дискомфорт, но это был всего лишь «дискомфорт», и не более; в некотором смысле благодаря этому чувству связь между сыном и матерью приобретала новое, более высокое качество.
В свободную минуту, когда не было работы, мать учила Корицу чтению, письму, арифметике. Впрочем, ей не приходилось особенно усердствовать. Сын любил читать и сам получал из книг те знания, в которых нуждался. Функция Мускатного Ореха скорее заключалась в том, чтобы подбирать необходимые книги, а не учить мальчика. Ему очень нравилась музыка и хотелось научиться играть на пианино. С профессиональным преподавателем мальчик занимался лишь несколько месяцев, освоив за это время основные упражнения для пальцев. Дальше он пользовался только учебными пособиями и магнитофонными записями и для своего юного возраста овладел очень хорошей исполнительской техникой. Больше всего он любил играть Баха и Моцарта – все, что было создано после «романтиков», оставляло его равнодушным. Исключение составляли Пуленк и Барток. Шесть лет интерес Корицы привлекали музыка и книги, а когда его сверстники перешли в среднюю школу, он переключился на иностранные языки – сначала английский, потом – французский. Позанимавшись полгода каждым языком, мальчик уже мог читать несложные книжки. Говорить на этих языках он, конечно, не мог, но ему хотелось научиться читать книги. Еще Корица полюбил возиться с разными сложными механизмами. Накупив специальных инструментов, он собирал радиоприемники и ламповые усилители, разбирал и чинил часы.
Окружавшие его люди – те, с кем он был связан: мать, отец и бабушка – привыкли к тому, что он все время молчит. Молчание уже не казалось им противоестественным и ненормальным. Прошло несколько лет, и Мускатный Орех перестала ходить с сыном к психиатру. Еженедельные походы к врачу на состояние Корицы никак не влияли, да у него, как с самого начала говорили специалисты, кроме проблем с речью, все было в порядке. В каком-то смысле он был идеальным ребенком. Мускатный Орех не помнила случая, чтобы ей приходилось заставлять его что-нибудь делать или отчитывать за какой-то поступок. Он сам решал, что ему нужно, и выполнял задуманное до конца, так, как хотел. Корица настолько отличался от обычных детей, что сравнивать его с ними не имело смысла. Когда ему исполнилось двенадцать, умерла бабушка (когда это случилось, он беззвучно плакал несколько дней кряду). После этого он взял на себя домашние дела – готовил, стирал, убирал дом, пока мать была на работе. После смерти матери Мускатный Орех собиралась нанять домработницу, но Корица решительно затряс головой. Ему не хотелось, чтобы дома появился посторонний человек и начал менять их уклад. Вышло так, что Корица принял на себя бульшую часть забот по дому и поддерживал его в идеальном порядке.
* * *
Корица разговаривал жестами. Пальцы у него были тонкие и красивые, как у матери, в меру длинные. Пальцы, как послушные живые существа, легко, без остановки, порхали в воздухе перед его лицом, передавая все, что он хотел сказать.
«Сегодня в два часа приедет клиент. И все. До приезда этой женщины дел у вас никаких. Я поработаю тут еще часок, потом уеду и в два вернусь вместе с ней. Сегодня по прогнозу весь день будет пасмурно, и, пока светло, вы можете наведаться в колодец. Думаю, глаза не заболят».
Мускатный Орех была права: я без труда понимал то, что Корица хотел передать мне. Языка жестов я совсем не знал, но легко улавливал смысл плавных замысловатых движений его пальцев. Вероятно, он так здорово владел этим языком, что одного зрительного восприятия было достаточно, чтобы понять суть. Ведь бывает, что задевает за живое какая-нибудь незнакомая пьеса на чужом языке. Или мне только казалось, что я наблюдаю за движениями его рук, а на самом деле ничего этого не было? Вдруг его пальцы – только декоративный фасад здания, а в действительности я, сам того не сознавая, вижу нечто иное, скрытое за этим фасадом? Всякий раз, когда по утрам мы оказывались с Корицей за одним столом, я пытался разглядеть границу между фасадом и тем, что лежит за ним, но ничего не получалось, как будто линия, что могла пролегать по этой грани, все время перемещалась и меняла свои очертания.
Поговорив со мной немного – вернее, передав мне свои мысли, – Корица снимал пиджак, вешал его на плечики, заправлял галстук в сорочку между пуговицами на груди и принимался за уборку или готовил мне в кухне что-нибудь перекусить. За работой он включал портативный стереоплейер и слушал музыку. Одну неделю это мог быть Россини, его церковная музыка, другую – концерты Вивальди для духовых инструментов. Он мог слушать одно и то же раз за разом, так часто, что эти мелодии прочно застревали у меня в голове.
Работал Корица замечательно – сноровисто, без лишних движений. Поначалу я предлагал ему свою помощь, но он только улыбался и качал головой. Глядя на то, как здорово у него получается, я пришел к выводу, что, наверное, будет лучше положиться во всем на юношу, и решил ему не мешать. Пока он по утрам занимался своими делами, я сидел за книгой на диване в «примерочной».
Небольшой дом был обставлен лишь самым необходимым. Постоянно в нем никто не жил, поэтому откуда, собственно говоря, там было взяться пыли и беспорядку? И все же Корица каждый день тщательнейшим образом все пылесосил, проходился тряпкой по мебели и полкам, протирал специальным средством окна. Полировал стол, смахивал пыль с лампочек, расставлял и раскладывал по местам вещи. Разбирался с посудой в буфете, сортировал по размеру кастрюли и сковороды, наводил порядок на полках, где хранились белье и полотенца. Переставлял кофейные чашки, следя за тем, чтобы ручки смотрели строго в одну сторону, поправлял кусочек мыла на полочке в ванной, менял полотенца, даже если никто ими не пользовался. Собирал мусор в пакет, завязывал его и уносил. Сверял настольные часы по своим, наручным (а у них, об заклад могу побиться, отклонение от точного времени не превышало и трех секунд). Стоило ему заметить, что какая-то вещица стоит не там, где положено, – пусть даже это едва заметно, – как ее элегантными и точными движениями отправляли на свое место. В порядке эксперимента я как-то сдвинул стоявшие на шкафу часы на пару сантиметров влево, и на следующее утро Корица передвинул их вправо на те же два сантиметра.
При всем том Корица не производил впечатления человека с отклонениями. Что бы он ни делал, все выглядело естественным и правильным. Может, у него в голове запечатлелась живая картина того, как должен быть устроен этот мир, или, по крайней мере, здешний мирок, и поддерживать его в таком состоянии было для него так же естественно, как дышать. Или он лишь чуть помогал ходу вещей, когда мир охватывало страстное и непреходящее желание вернуться к своей первозданной форме?
Поместив приготовленную еду в холодильник, Корица сообщил мне, что будет на обед. Я поблагодарил. Затем, подойдя к зеркалу, он поправил галстук, проверил сорочку и надел пиджак. Чуть улыбнувшись, шевельнул губами: «До свидания». Оглядевшись вокруг напоследок, вышел через парадный вход. Сел в «мерседес», вставил в магнитофон кассету с классикой, нажал на кнопку пульта дистанционного управления. Ворота распахнулись, и машина, описав такую же дугу, как при въезде, выехала со двора. Ворота за ней закрылись. С чашкой кофе в руке я смотрел во двор через щель в занавеске. Птицы больше не кричали так громко. Ветер гнал рваные низкие тучи, небо над ними затягивал другой, плотный слой облачности.
* * *
Из кухни, сидя перед стоявшей на столе чашкой, я обводил глазами комнату, где Корица навел замечательный порядок. Она напоминала большой натюрморт в трехмерном изображении. Тишину нарушало только тиканье настольных часов. Стрелки показывали двадцать минут одиннадцатого. Глядя на стул, на котором только что сидел Корица, я снова спросил себя: а верно ли я поступил, не рассказав им о визите Усикавы накануне вечером. Правильно я сделал или нет? Не подорвет ли это своего рода доверие, установившееся у меня с Корицей и Мускатным Орехом?
Но мне хотелось немного посмотреть, как будут развиваться события дальше. Узнать, что в моих действиях вызвало такое раздражение у Нобору Ватая и почему. На какой хвост я ему наступил? Какие контрмеры он собирается принять? Может, мне удастся хоть немного приблизиться к его тайне, если я найду ответ на эти вопросы. И к тому месту, где находится Кумико.
Стрелки часов (тех самых, что Корица вернул на место, передвинув на два сантиметра вправо) уже почти подобрались к одиннадцати. Я вышел в сад, чтобы спуститься в колодец.
* * *
– Когда Корица был еще маленький, я рассказала ему о подводной лодке и зоопарке. О том, что я видела в августе 45-го с палубы транспорта. О том, как японские солдаты расстреливали зверей в зоопарке, где работал отец, пока американская подлодка нацеливала пушку на наше судно, чтобы его потопить. Я долго никому не рассказывала эту историю, держала в себе. Молча блуждала в мрачном лабиринте между иллюзией и реальностью. Но когда родился Корица, я поняла, что он единственный, кому я смогу это поведать. Он еще не понимал слов, а я уже начала ему рассказывать, снова и снова передавая полушепотом подробности того, что тогда произошло, и эти картины живо вставали передо мной, как будто я открывала крышку и выпускала их наружу.
Став понимать речь, Корица все настойчивее просил меня еще и еще рассказывать об этом. Я повторяла эту историю сто, двести, а может быть, и пятьсот раз. Но не просто повторяла одно и то же. Корицу интересовали включенные в мой рассказ маленькие истории. Мальчик хотел знать и о других ветвях дерева. Мы то и дело уходили в разные стороны, и я все говорила, говорила… Моя история разрасталась все больше и больше.
Так у нас родилось нечто вроде собственной мифологии. Понимаешь? Каждый день мы пускались в разговоры как одержимые. О чем только не говорили! Как звали зверей в зоопарке, как блестел у них мех, какого цвета были глаза. О наполнявших воздух запахах. О том, как звали каждого солдата и как они выглядели. Об их рождении и детстве. Какие у них были винтовки, какие тяжелые патроны им приходилось нести на себе, о страхах и жажде, которые их одолевали. Какой формы были плывшие по небу облака… Когда я обращалась к Корице, у меня перед глазами складывались четкие картины, цвета и образы. Я облекала в слова то, что видела, и передавала сыну. Подходящие слова тут же находились. Этому не было конца. Все время появлялись какие-то новые детали, история разрасталась и уходила в глубину…
Вспоминая о том времени, Мускатный Орех улыбнулась. Я впервые видел на ее лице такую естественную улыбку.
– Но однажды вдруг все кончилось, – проговорила она. – В то февральское утро, когда сын перестал говорить, наша общая история кончилась.
Мускатный Орех сделала паузу, чтобы закурить.
– Теперь я знаю, что произошло. Его слова поглотил лабиринт того мира, который жил в наших рассказах. Сына лишило языка нечто такое, что вышло из этих самых рассказов. А через несколько лет это нечто убило моего мужа.
* * *
Ветер задувал сильнее, чем утром, без устали унося на восток тяжелые серые тучи. Они напоминали мне безмолвных путешественников, стремящихся куда-то на край света. Доносившиеся из сада завывания ветра, гулявшего в голых, оставшихся без единого листочка ветвях деревьев, напоминали невнятные короткие стоны. Я постоял немного у колодца, глядя на небо, и подумал: «Может, и Кумико сейчас где-то смотрит на эти облака». Эта мысль пришла в голову просто так, без причины. Вдруг возникла ниоткуда.
Спустившись по лестнице в колодец, я потянул за веревку и закрыл крышку. Несколько раз глубоко вдохнул, крепко сжал в руке бейсбольную биту и в навалившейся темноте медленно опустился на пол. Полный, абсолютный мрак. Вот в чем дело. Вот оно – самое главное! Ключ в этой непроглядной тьме. Смахивает на урок кулинарии по телевизору: «Итак, главное в этом рецепте – полный мрак. Надо, чтобы он был как можно гуще». «А бита как можно крепче», – подумал я и чуть улыбнулся в темноту.
Пятно на щеке понемногу стало теплеть. Оно давало знать, что разгадка всего, что происходит со мной, становится ближе с каждым шагом. Я закрыл глаза. В ушах засела мелодия, которую за работой все утро слушал Корица. «Музыкальное приношение» Баха. Оно звучало в голове, напоминая приглушенный шум голосов в зале с высокими сводами. Но вскоре все стихло, и тишина стала забираться в мозговые извилины, как насекомое, откладывающее яйца, охватывая один участок мозга за другим. Я открыл глаза, потом опять закрыл. Тьма смешалась, и я начал постепенно отделяться от своей телесной оболочки.
Все было как всегда.