Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая
| Вид материала | Книга |
- Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая, 37688.39kb.
- Вопросы к вступительному экзамену по дисциплине, 120.62kb.
- Учебно-методический комплекс учебной дисциплины «История зарубежной философии (20 век)», 429.83kb.
- И. Г. Гердер полагал, что человечество в своем развитии закон, 715.41kb.
- «История западноевропейской философии. Часть первая. Античность. Средние века», 256.77kb.
- Задача курса студент должен знать основную проблематику философии и осознанно ориентироваться, 539.28kb.
- Вопросы для сдачи кандидатского экзамена по истории философии, 38.83kb.
- Социально-исторические идеи таджикских просветителей конца XIX начала, 593.79kb.
- 1. Ответьте на вопросы: 1 Вчём заключаются антропологические основания идей Платона, 91.72kb.
- Темы рефератов по истории и философии науки для соискателей Православного института, 44.49kb.
I. Человеку кажется, что он все производит изнутри своего существа, а на самом деле развитие его способностей зависит от других
Не только философы возвели в ранг изначальной, чистой потенции человеческий разум, не зависимый от органов чувств и тела, но и человек, погруженный в сновидение своей жизни, чувственно воспринимающий мир. мнит, что сам собою сделался тем. чем он стал. Вселенное творцом в душу его чувство самостоятельной деятельности побуждает человека трудиться и творить, и самая сладкая награда за труд — ощущение, что ты сам начал и кончил все, что сделано было тобою. Годы детства теперь позабыты, зерна, которые были брошены тогда в душу человека, и те зерна, которые и теперь каждодневно принимает его душа, дремлют в глубине; человек видит перед собой цветущее дерево, он радуется его росту, плодам, которые зреют на его ветвях. Но философ по опыту знает, как складывается человек, как ограниченна человеческая жизнь, а в истории он может постепенно, шаг за шагом, проследить, как создавался, как воспитывался наш человеческий род, — все напоминает ему о том, сколь зависим человек, а потому ему следовало бы незамедлительно вернуться в наш реальный мир из своего идеального мира, в котором человек представляет себя существом единственным и самодовлеющим.
Человек не рождает себя сам, не рождает он и свои духовные силы. Сам зародыш — наши задатки — генетического происхождения, как и строение нашего тела, но и развитие задатков зависит от судьбы; судьба поселила нас в той или иной земле и приготовила для нас средства воспитания и роста. Нам пришлось учиться даже смотреть и слушать, а что за искусство требуется, чтобы научиться языку, главному средству выражения наших мыслей, — не тайна ни для кого. Весь механизм человека, характер возрастов, длительность жизни — все таково, что требует помощи извне. У детей мозг мягкий, он липнет еще к черепной коробке, лишь постепенно складываются полосы, с годами он затвердевает и, наконец, твердеет настолько, что не воспринимает новых впечатлений. В таком положении и члены тела ребенка, и его влечения; члены тела — нежные и хорошо приспособленные к тому, чтобы подражать другим людям, а чувства детей вбирают в себя все. что они видят и слышат, — с поразительным вниманием и внутренней жизненной силой. Итак, человек — это искусно построенная машина, наделенная генетической диспозицией и полнотою жизни; но машина не играет на самой себе, и даже
229
самому способному человеку приходится учиться играть на ней. Разум — это соединение впечатлений и практических навыков нашей души, сумма воспитания всего человеческого рода; и воспитание его человек довершает, словно посторонний себе самому художник, воспитывая себя на чужих образцах.
Таков принцип истории человечества; не будь этого принципа, не было бы и самой истории. Если бы человек все получал от себя, изнутри себя, если бы все полученное он развивал отдельно от предметов внешнего мира, то существовала бы история человека, но не история людей, не история целого человеческого рода. Но поскольку специфическая черта человека состоит как раз в том, что мы рождаемся, почти лишенные даже инстинктов, и только благодаря продолжающемуся целую жизнь упражнению становимся людьми, поскольку сама способность человека к совер-шенствованнию или порче1 основана на этой особенности, то вместе с тем и история человечества необходимо становится целым, цепью, не прерывающейся нигде, от первого до последнего члена, — цепью человеческой общности и традицией воспитания человеческого рода.
Потому мы и говорим о воспитании человеческого рода, что каждый человек лишь благодаря воспитанию становится человеком, а весь человеческий род существует лишь в этой цепи индивидов. Правда, если кто-нибудь скажет, что воспитывается не отдельный человек, а род, то это будет непонятно мне, потому что род, вид — это только всеобщие понятия, и нужно, чтобы они воплощены были в конкретных индивидах. Какую бы совершенную степень гуманности, культуры и просвещенности ни отнес я к общему понятию, потому что идеальное понятие это допускает, я ничего не сказал бы о подлинной истории человеческого рода, как ничего не скажу, говоря вообще о животности, каменности, железности и наделяя целое самыми великолепными, но противоречащими друг другу в конкретных индивидах свойствами. Наша философия истории не пойдет по пути Авер-роэса. согласно которому всему человеческому роду присуща единая, и притом очень низкая, душа, лишь частично передающаяся отдельным людям2. Но если бы, наоборот, говоря о человеке, я ограничился бы только индивидами и отрицал бы, что существует цепь взаимосвязи между всеми людьми и между людьми и целым, то я, в свою очередь, прошел бы мимо человека с его естеством и мимо истории человечества, ибо ни один из нас не сделался человеком сам по себе, собственными усилиями. Все человеческое в человеке связано со всеми обстоятельствами его жизни; через духовный генезис, воспитание связано с родителями, учителями, друзьями, связано с народами и с предками народа, связано, наконец, с целой цепью рода, с цепью, которая одним из своих звеньев уже касалась той или иной душевной силы человека. Если идти по линии восхождения, народы становятся семьями, семьи восходят к своим родоначальникам; поток истории сужается и сужается и. наконец, подходит к своему первоистоку. и вся населенная Земля обрашается в дом, в котором воспитывалась наша семья, в дом со множеством крыльев, классов, комнат, где, однако, все преподавание ведется по одному образцу, образцу, что, со множеством
230
добавлений и изменений, передавался по наследству из поколения в поколение начиная с самого прародителя племени. Доверимся ограниченному пониманию школьного учителя и решим, что не без основания разделил он своих учеников на классы; если теперь окажется, что человеческий род на всей Земле, согласно потребностям своего времени и своего местожительства, повсюду воспитывается, как того требует искусство, найдется ли такой рассудительный человек, который, зная, что отец человеческого рода, определявший, где и когда жить каждому народу, поступил и как учитель человеческого рода? Увидев корабль, подумает ли кто-нибудь, что он построен непреднамеренно, без плана?
А кто сравнит искусное строение человеческой природы с любым климатом на Земле, где живет человек, неужели откажется подумать, что, наверно, климатические различия между столь многообразными племенами людей тоже были заложены в самом творении Земли и что они преследовали цели духовного воспитания человечества? Но поскольку местожительство само по себе ничего еще не решает, а нужно, чтобы существовали живые, подобные нам существа, которые будут учить, воспитывать, наставлять нас, то мне кажется совершенно несомненным, что человеческий род воспитывается и что существует философия его истории, — это так же верно, как и то, что существует человечество, то есть солидарное единство индивидов, и что только человечество и превращает каждого из нас в человека.
Но сразу становятся ясны нам и простые и недвусмысленные принципы философии истории, очевидные, как сама естественная история человека; эти принципы — традиция и органические силы. Человек воспитывается только путем подражания и упражнения: прообраз переходит в отображение, лучше всего назвать этот переход преданием, или традицией. Но нужно, чтобы у человека, подражающего своему прообразу, были силы, чтобы он воспринимал все, что сообщают, что передают ему что возможно сообщить и передать, чтобы он усваивал и преобразовывал в свое существо все это сообщенное. Итак, что, сколько он воспримет как и что усвоит, применит и употребит, — все это зависит только от присущих человеку сил, а в таком случае воспитание человеческого рода — это процесс и генетический, и органический — благодаря усвоению и применению переданного. Мы можем как угодно назыавть этот генезис человека во втором смысле, мы можем назвать его культурой, то есть возделыванием почвы3, а можем вспомнить образ света и назвать просвещением, тогда цепь культуры и просвещения протянется до самых краев земли. Калифорниец и обитатель Огненной Земли научились делать лук и стрелы, — у них есть язык и понятия, они знаю искусства и упражняются в них, но тогда это уже культурный и просвещенный народ, хотя и стоящий на самой низкой ступеньке культуры и просвещения. Различие между народами просвещенными и непросвещенный, культурными и некультурными — не качественное, а только количественное. На общей картине народов мы видим бессчетные оттенки, цвета меняются с местом и временем, — с местом и временем,—
231
итак, здесь все дело в том, с какой точки зрения смотреть на изображенные на картине фигуры. Если мы примем за основу понятие европейской культуры, то, конечно, найдем ее только в Европе; а если мы проведем искусственные различения между культурой и просвещением, хотя ни культура, ни просвещение не существуют по отдельности, то мы еще более удалимся в страну фантазий. Но мы останемся на земле и посмотрим, посмотрим сначала в целом и общем, что за воспитание человека являет нам сама природа, которой ведь лучше всего должны быть известны характер и предназначение созданного ею существа — и вот оказывается, что такое воспитание есть традиция воспитания человека для одной из форм человеческого счастья и образа жизни. Где существует человек, там существует и традиция, бывает и так, что среди дикарей традиция действеннее всего заявляет о себе, хотя она и относится к узкому, ограниченному кругу. Если человек живет среди людей, то он уже не может отрешиться от культуры,— культура придает ему форму или, напротив, уродует его, традиция захватывает его и формирует его голову и формирует члены его тела. Какова культура, насколько податлив материал, от этого зависит, каким станет человек, какой облик примет он. Дети, оказавшись среди животных, приносили к ним человеческую культуру, если прежде жили с людьми, — об этом свидетельствует большинство примеров: но если ребенка с момента его рождения отдать на воспитание волчице, то он останется единственным на Земле человеком, совершенно лишенным культуры.
Что вытекает из этой твердо установленной и доказанной всей историей человеческого рода точки зрения? Во-первых, отсюда следует принцип, который поощряет и утешает нас в самой жизни, но, далее, вдохновляет нас и на это рассуждение, — принцип этот таков: если человеческий род возник не сам по себе, если человек замечает в себе такие задатки, глядя на которые невозможно не изумляться, то, очевидно, и для развития этих задатков творцом определены средства, в которых скажутся его отеческая мудрость и благоволение. Если глаза человека были созданы столь красивыми, — неужели напрасно? Нет, глаза открываются и видят золотой луч света, и луч света создан для глаз, а глаза для Солнца4; — Солнце приводит к завершению мудрость такого творения. Таковы все чувства, все органы, они находят средства, с помощью которых доводят до окончания свое развитие, и находят среду, для которой они созданы. Но если говорить о чувствах и органах духа, от применения которых зависит характер человеческого рода, мера его счастья, неужели здесь все совсем иначе? Быть может, здесь, в духовной области, творцу не удалось исполнить свои намерения, а вместе с тем и намерения всей природы в той мере, в какой они зависят от сил и энергии человека? Нет, этого не может быть! Здесь вина может быть только в нас: мы или приписываем творцу ложные цели, или препятствуем их достижению, насколько это вообще в наших возможностях. Но коль скоро возможности наши тут ограниченны, а всемудрый творец не будет отступаться от своих замыслов в угоду творению своих мыслей, то мы можем быть
232
совершенно спокойны и уверены, что даже в самой запутанной истории человеческого рода мы сумеем распознать цели и намерения бога. Всем творениям бога присуща цель, — если даже каждое отдельное творение входит в совершенно необозримое целое, то, с другой стороны, каждое само по себе — тоже целое, оно заключает в себе божественность своего предназначения. Так — растение, так — животное; неужели с человек и его предназначением иначе? Неужели тысячи людей рождаются ради одного все прошлые поколения — ради последнего всякий индивид — ради рода то есть ради абстрактного наименования? Нет, премудрый не играет — он не творит отвлеченных сновидении; каждое свое чадо любит он, как отец, в каждом ощущает он самого себя, как если бы сотворенное им существо было единственным на целом свете. Все его средства — цели, все цели — средства целей еще более великих, в которых все совершая и все завершая, Бесконечный открывает свою сущность. Итак, в том, что такое каждый человек, чем он может быть, по необходимости заключена цель человеческого рода,—но что за цель? Счастье и человечность, какие возможны на этом месте, в этой степени, в этом звене цепи, охватывающей весь человеческий род. Итак, где бы ты ни был рожден, кем бы ты ни был рожден, человек, ты всегда тот, кем должен был стать, — не бросай цепь, не старайся перешагнуть через нее, но прилепись к ней! Лишь во взаимосвязи ее звеньев, в том, что усвоишь ты и отдашь, в этой двуединой деятельности мир твой и жизнь.
Во-вторых. Как бы ни льстило человеку, что бог выбрал его себе в помощники, предоставив человеку и ему подобным воспитываться и развиваться на земле, все же самое это избранное богом средство показывает все несовершенство нашего земного существования, — мы, говоря по существу, еще не люди, а только становимся людьми. Что же это за несчастное существо: у него самого нет ничего, он всему должен учиться, во всем упражняться, везде ему должен быть показан пример, — он словно воск, мягкий и податливый! Если человек гордится своим разумом, покажите ему широкие просторы земли, на которых живут его собратья, — пусть выслушает он всю многозвучную, полную диссонансов историю их. Есть ли такая бесчеловечность, к которой не привыкало бы то или иное племя, даже группа племен; ведь многие, даже, может быть, большинство, были людоедами! Есть ли такая нелепая фантазия, которую не освящала бы традиция!1 Итак, ни одно живое существо не может пасть так низко, как человек; всю свою жизнь он остается ребенком по уму, иногда он бывает послушным воспитанником чужих умов. В какие руки он попадет, таким и станет, и я не думаю, чтобы существовала такая возможная для человеческих нравов и обычаев форма, которая не была бы реализована и которой не следовал когда-либо отдельный человек или целый народ. История исчерпывает все пороки, все ужасы, и, наконец, здесь и там начинают проглядывать мысли и доблести, более достойные человека. Иначе и не могло быть, если следовать принципу, избранному нашим творцом,—наш род мог быть воспитан только самим собою: заблуждения передавались из поколения в поколение, и иначе не могло быть; путы людей стал подо-
233
бен лабиринту, со всех сторон открывались ложные ходы и тупики, и то\ь-ко едва заметные следы вели к скрытой в глубине цели. Счастлив тот смертный, который дошел до цели, который повел к ней других, счастлив тот, чьи мысли, желания, склонности воздействовали на человечные чувства его собратьев. Бог творит на земле через избранных, через людей, превосходящих большинство, — и для религии и языка, для искусств и наук нет более прекрасного венца, чем пальмовая ветвь нравственного прогресса в душах человеческих. Тело тлеет в могиле, а имя наше вскоре станет тенью на земле, — и лишь воплотившись в глас божий, в традицию воспитания, развития человечества, мы можем безымянно творить в душах потомства.
В-третьих. Философия истории идет вслед за звеньями цепи, за традицией, а потому это подлинная история людей, иначе все внешние события — лишь облака и пугающие нас уроды. Страшно смотреть, как катастрофы, совершающиеся на Земле, оставляют после себя одни развалины, вечное начало без конца, как судьба все переворачивает и как ни в чем не заметно ясного намерения и цели! И только цепь развития, воспитания превращает развалины в целое, в этом целом пропадают, правда, фигуры людей, но дух человеческий живет, не ведая смерти, и трудится, не ведая усталости. Вечно славятся имена, которые, словно гении человечества, сияют в истории культуры, которые, словно яркие звезды, встают в ночи времен! Пусть эоны5 разрушат многое в здании культуры, пусть золото втопчут в грязь забвения; труды человеческой жизни не были напрасны, ибо все, что Провидение желало спасти в творении своем, оно спасло, сохранило в иных формах. Все равно ни одно создание рук человеческих не вечно на Земле, ибо построенное воздвигнуто было руками времени для времени, в потоке поколений, и, препятствуя новому, сдерживая новые силы, оно несет вред потомству. Итак, даже непостоянство, даже несовершенство всего созданного человеком было предусмотрено замыслом творца. И должна была явиться глупость, чтобы мудрость попрала ее, и самые прекрасные творения человека были бренными, и тленными, и неотделимыми от своей материи, на развалинах их должны были вновь строить и совершенствовать свое люди; все мы трудимся, все упражняемся на этой Земле, словно в мастерской. Каждому приходит пора уйти из жизни, а поскольку умирающему все равно, что сделает потомство с трудами рук его, то благому духу претило бы даже, если бы последующие поколения мертво и тупо поклонялись старому и не желали строить ничего своего. Дух дозволяет им новые труды, ибо дух взял свое: силы возросли, и человеческие упражнения принесли свои богатые плоды для души.
О златая цепь развития, ты опутываешь Землю, пронизываешь всех индивидов и достигаешь трона Провидения, — я увидел тебя, я высмотрел самые прекрасные твои звенья, я следовал за чувствами отца, матери, друга, наставника, и теперь история для меня — уже не ужас и опустошение на священной земле, как думал я раньше. Тысячи позорных поступков прикрыты гадкими похвалами, тысячи являют нам себя во всей своей
234
омерзительности — и лишь подчеркивают немногие подлинные заслуги деятельной человечности.— заслуги этн обретались людьми в сокровенной тишине и ретко знал человек, какие следствия выведет, словно дух из материи провидение из его жизни. Лишь среди бурь мог расти благородный побег лишь сопротивляясь ложным притязаниям, могли одержать победу сладкие труды люден; нередко они, казалось, гибли от чистоты людских намерений. Но труды люден не погибли. Из праха всего благого возрастало семя грядущего, политое кровью, оно росло и обретало неувядающий венец. Механизм переворотов уже не вводит меня в заблуждение, нашему человеческому роду потрясения нужны, как волны — водной глади, для того чтобы озеро не превратилось в болото. Гений человечности вечно обновляет свой облик, вечно расцветает и вновь возрождается в народах, поколениях, племенах.
^ II. Особое средство для воспитания людей — язык
В человеке, даже и в обезьяне, живет странный инстинкт подражательства, не подсказанного разумным рассуждением, а непосредственно производимого органической симпатией. Одна струна вторит другой, тела, чем чище, плотнее и однороднее они, обладают способностью вибрировать, — таково и органическое строение человека; это самое тонкое строение, а потому оно более всего настроено звучать в унисон с другими существами, вторить им и чувствовать их звуки в самом себе. История болезней человеческого рода показывает, что не только аффекты и телесные раны распространяются симпатическим путем, но даже и безумие.
На примере детей мы прекрасно видим, как проявляется гармония созвучных существ, именно ради нее телу ребенка на многие годы следовало бы оставаться арфой, откликающейся на всякий звук. Действия, жесты, даже чувства и мысли незаметно переходят к детям; они уже бывают настроены даже на то, чего они еще не могут исполнить на деле, они незаметно для самих себя следуют своему влечению — своего рода духовная ассимиляция. Таковы и сыновья природы — дикие народы. Они прирожденные мимы, все, что рассказывают им, все, что им хочется выразить, они живо воспроизводят; вот почему подлинный образ мысли их выражен в танцах, играх, шутках, беседах. Фантазия их, подражая, накапливала свои образы; эти образы — типы, которыми владеют как особым своим достоянием, память их и язык, поэтому мысли их без труда переходят в действие и усваиваются живой традицией.
Но сколь бы выразительной ни" была их мимика, человек еще не пришел бы благодаря ей к отличительной особенности своего рода, к самому искусному и сложному, что есть у него,—к разуму. Человек становится разумным благодаря языку. Вглядимся пристально в это чудо, в это божественное насаждение, генезис живых существ и язык — величайшие чудеса всего земного творения.
235
Если бы кто-нибудь спросил у нас, как свести в звуки образы, которые представляют нам глаза, ощущения, которые доставляют нам органы чувств как сообщить этим звукам внутреннюю энергию, способность выражать мысли и возбуждать мысли,— несомненно, люди сочли бы такую загадку выдумкой сумасшедшего, — заменяя одну другой совершенно непохожие друг на друга вещи, он вознамерился превратить цвет в звук, звук в мысль, мысль в живописующий образы звон. Но божество на деле разрешило эту проблему. Дыхание, исходящее из наших уст, становится картиной мира, наши мысли и чувства отпечатлеваются в душе другого человека. Все человеческое, что когда-либо делали на земле люди, все их мысли, желания, все будущие их мысли и дела — все зависит от слабого дыхания уст, от сотрясаемого потока воздуха, — если бы божественное дыхание не коснулось нас, если бы, словно волшебный звук, не застряло оно на наших губах, мы до сих пор, как дикие звери, бродили бы в лесах. Вся история человечества, все накопленные сокровища традиции и культуры — не что иное, как следствие разгаданной божественной загадки. И что еще более поразительно, так это то, что и после того, как загадка была разгадана и мы каждый день разговаривали друг с другом, взаимодействие орудий речи еще не понятно нам. Слух и речь тесно взаимосвязаны; когда претерпевает изменения органическое строение, одновременно изменяются органы слуха и речи. Мы видим, что и все тело построено так, чтобы эти органы согласовались между собой, — однако как взаимодействуют они — нам по-прежнему не ясно. Аффекты, особенно радость и боль, звучат в нашей речи; что слышат уши, о том говорят уста, образы и ощущения превращаются в духовные знаки, эти знаки могут быть осмысленным языком, они даже могут возбуждать души, — все это взаимосогласие множества органов и задатков, добровольный союз самых различных чувств и влечений, энергий и членов тела, установленный творцом, — такое же удивительное единство, как и союз души и тела.
Как странно, что сотрясаемое дуновение — это единственный и, во всяком случае, лучший способ выражать мысли и чувства! Не будь он столь непостижимым образом связан со столь не похожими на него действиями нашей души, и сами эти действия не совершались бы, все тонкое развитие нашего мозга было бы напрасным, все задатки нашего существа не получили бы окончательного развития, — об этом говорит и пример людей, выросших среди животных. И глухонемые от рождения, годами жившие среди людей, видевшие человеческие жесты и другие знаки, продолжали вести себя как дети или животные в образе человеческом. Они повторяли то, что видели, но не понимали; и как бы ни выразительна была их мимика, они так и не могли связать знак и смысл. Ни у одного народа нет представлений, которых он не мог бы назвать; самый живой образ тонет в темном чувстве, пока душа не находит нужный признак и не запечатляет его благодаря слову в воспоминании, памяти, рассудке — в рассудке всего народа, в традиции, — чистый, обходящийся без языка разум, — это Утопия. То же можно сказать и о чувствах и о склонностях целого общества. Лишь язык превратил человека в человека, чудовищный
236
поток аффектов язык сдержал дамбами и поставил им разумные памятники в словах. Не лира Амфиона воздвигла города, не волшебная палочка превратила пустыни в сады, — все это сделал язык, сблизивший людей. Благодаря языку люди объединились в союзы, приветствуя друг друга, они заключили союз любви. Язык утверждал законы, связывал роды; лишь благодаря языку стала возможной история человечества с передаваемыми по наследству представлениями сердца и души. И теперь встают перед моим взором герои Гомера, я слышу жалобы Оссиана, хотя тень певца и тени героев давно уже исчезли с лица земли. Но сотрясаемый устами воздух обессмертил их и являет образы их моему взору; голос давно умерших людей звучит в моих ушах, я слышу давно отзвучавшие слова их. Все, что думали мудрецы давних времен, что когда-либо измыслил дух человеческий, доносит до меня язык. Благодаря языку мыслящая душа моя связана с душою первого, а может быть, и последнего человека на земле; короче говоря, язык — это печать6 нашего разума, благодаря которой разум обретает видимый облик и передается из поколения в поколение.
Но, если вглядеться повнимательнее, мы увидим, что средство нашего воспитания и образования — язык — весьма несовершенен, рассматривать ли его как узы, соединяющие людей, или как орудие разума, так что трудно представить себе более легкую, летучую, невесомую паутину, чем ту, которой пожелал связать род человеческий творец наш. Благой отец наш, разве не возможно было иное исчисление мыслей наших, иное, более проникновенное соединение умов и сердец?
1. ^ Ни один язык не выражает вещи, но выражает только имена вещей; и человеческий разум не познает вещи, но только признаки вещей, обозначаемые словами, — замечание охлаждающее, полагающее тесные границы всей истории нашего рассудка и придающее ей полную несущественность. Вся наша метафизика — это метафизика; другими словами, это отвлеченный, упорядоченный перечень наименований, отстающий от опытных наблюдений. Перечисляя и упорядочивая вещи, такая наука приносит свою пользу и может служить введением ко всем искусственным приемам нашего рассудка; но если рассмотреть ее как таковую, по сути дела, то она не содержит ни одного полного и существенного понятия, ни одной существенной истины. Вся наша наука ведет счет, пользуясь отдельными внешними, отвлеченными признаками, не затрагивающими внутреннего существования вещей; у нас нет даже и органа, с помощью которого могли бы мы почувствовать и выразить такую сокровенность существования. Ни одной силы мы не знаем в ее существе — и даже не можем узнать: ведь даже ту силу, что одушевляет нас, ту, что мыслит в нас, мы чувствуем, но не знаем, мы пользуемся ею, но не понимаем ее. А потому мы не можем уразуметь и взаимосвязи причины и следствия, ибо не усматриваем ни внутренней сущности действующей причины, ни внутренней сущности производимого ею действия; о бытии вещи нет у нас ни малейшего представления. Бедный наш разум пользуется знаками и рассчитывает, некоторые языки соответственно и именуют его7.
237
2 А с помощью чего же считает разум? Быть может, с помощью от-леченных признаков, как бы несовершенны и несущественны ни были они? Не тут-то было! Сами эти признаки еще раз облекаются в произвольные и совершенно чуждые их сущности звуки, которыми мыслит душа. Получается, что разум считает на палочках и фишках, пользуется значками и пустыми звуками, ведь никто же не поверит, что есть существенная взаимозависимость между языком и мыслями, не говоря уж о самих вещах, — не поверит в это никто, кто знает хотя бы два языка. А ведь на свете языков куда больше, чем два! И все же разум считает, пользуясь каждым, и довольствуется игрой теней, приводя вещи в произвольную связь и порядок. Почему так? Вот почему: в распоряжении языка — одни несущественные признаки, а потому для языка в конце концов совершенно безразлично, пользоваться теми или этими значками. Ах, какую печаль вызывает такой взгляд на историю человеческого рода1 Выходит, что мы по своей природе никак не можем избежать заблуждений, ложных мнений, и не потому что наблюдатель ошибается, а потому что таков сам генезис наших понятий. Если бы мы мыслили не отвлеченные признаки и выговаривали бы не произвольные знаки, а самою природу вещей,— прощайте, ошибки, прощайте, ложные мнения, мы — в стране истины! А теперь — как далеки мы от истины, даже если нам и покажется, что мы вплотную приблизились к ней, ведь все, что я знаю о вещи, это внешний, отрывочный символ ее, облеченный в иной, произвольный символ. Правильно ли понимает меня другой человек? То ли представление связал он со словом, что и я, или он не связал с ним никакого представления?.. А он тем временем пользуется этим словом, считает с помощью его и, пожалуй, передаст другим в виде пустой скорлупки. Так всегда было с философскими школами и религиями. У основателя школы или религии были, по крайней мере, ясные представления, хотя от этого они еще и не становились истинными; но ученики и последователи понимали его по-своему, то есть в слова его вкладывали свое содержание, и вот, наконец, вокруг людей зазвенели одни пустые звуки. Сплошные несовершенства! Сплошные несовершенства заключены в единственно доступном нам средстве передавать мысли, и все же все наше развитие, вся наша культура привязаны к этой цепи, и мы не можем избегнуть ее.
В сказанном для истории человечества заключены важные последствия. Во-первых: если судить по избранному богом средству человеческого образования, то едва ли человек создан для философской спекуляции или чистого созерцания, слишком уж несовершенны они в том, в чем доступны нам. Итак, не для чистого созерцания создан человек: чистое созерцание или обман, потому что ни один человек не видит сокровенной сущности вещей, или остается чисто непосредственным, коль скоро не допускает признаков и слов. Сам созерцатель не может повести другого своим путем — тем путем, на котором обрел он свои несказанные сокровища; он вынужден предоставить своему ученику, его гению, сумеет ли тот приобщиться к созерцаемым образам. Таким образом, по необходимости открываются врата перед тысячью напрасных мучений духа, перед хитрым
238
обманом которому нет конца, как показывает нам история всех народов. Но очевидно, не создан человек и для философском спекуляции, потому что по своему генезису и способу сообщения она ничуть не совершеннее а головы начетчиков она наполняет пустыми словесами. А уж если соединить обе крайности — спекуляцию и созерцание — и метафизических мечтателей повернуть к бессловесному разуму, преисполненному созерцаний, — о несчастный род человеческий, ты паришь в просторах вздора, среди холодного зноя и теплого холода! Благодаря языку божество повело нас по пути более надежному, по среднему пути. Благодаря языку мы обретаем лишь рассудочные понятия, их довольно для нас, чтобы мы могли наслаждаться природой, применять на деле свои силы, здраво пользоваться своей жизнью и, короче говоря, воспитывать в себе дух человечности. Не эфиром дышим мы — для этого наша машина не приспособлена, — а здоровым воздухом земли.
Но если говорить о понятиях истинных и полезных, неужели мы должны верить отвлеченному философу, его гордой философии и думать, что люди и здесь далеки друг от друга? Нет, история народов и природа разума и языка не позволяют мне думать так. Несчастный дикарь, который в своей жизни видел мало, а понятий составил еще меньше, связывая понятия, поступал точно так, как и первый из философов. Язык у него был, как у философа, а благодаря языку он мог многообразно упражнять рассудок и память, фантазию и воспоминание. Был ли круг, в котором вращался он, уже или шире, не имеет значения, а важно то, что упражнял он свои способности по-человечески. Европейский мудрец не назовет ни одной душевной способности, которая была бы специфически присуща именно ему, мудрецу: что же касается соотношения разных сил, возможности упражнять их, то и тут природа стократно возмещает недостаток одного другим. У многих дикарей память, фантазия, практический ум, решительность, правильность суждения, живость выражений так процветают, как мало у кого из европейских ученых с их изощренным искусством и усложненным разумом. Но, конечно, эти последние с помощью чисто словесных понятий и знаков могут исчислить такие бесконечно тонкие и искусные комбинации, о которых и не думает естественный человек; однако если представить себе сидящую за столом счетную машину, разве будет она прообразом всего человеческого совершенства, счастья и здоровья? Пусть один мыслит в образах то, что не способен мыслить абстрактно, но если и нет у него развитой мысли о боге, то есть слов о боге, а он деятельно, всею своею жизнью, постигает великий дух творения — бога, то он доволен жизнью и, пока жив. благодарит бога, и если он не может, пользуясь значками слов, доказать существование бога, а просто верует, то куда счастливее и бесстрашнее отправится он в страну праотцев, чем во всем сомневающиеся и верующие только на словах мудрецы-философы.
Итак, воздадим хвалу благому Провидению, благодаря нему люди в душе своей гораздо более схожи друг с другом, чем на поверхности, внешне, и причиной тому — несовершенное, но всеобщее средство — язык. У нас
239
разум —только благодаря языку, и язык — только благодаря традиции вере в слово отцов. Самым неспособным учеником будет тот, кто потребует отчета в том, как и почему человек впервые воспользовался словами; вера в трудные вещи, такие, как наблюдение природы и опыт, помогут нам пройти через жизнь, здраво полагаясь на существующее. Глупец не верит своим чувствам, из него выйдет пустой философ; а тому, кто, доверяя и упражняя свои чувства, именно этим самым исследует и исправляет их тому одному достанется сокровище опыта, которого хватит на всю жизнь человека. Ему будет довольно того языка, какой есть, при всех его ограничениях, ведь язык должен лишь направлять внимание наблюдающего природу человека, должен повести его к самостоятельному, деятельному пользованию душевными силами. Более утонченное наречие, пронизывающее все сущее, словно луч Солнца, не могло бы быть всеобщим, а для сферы той более грубой деятельности, какой заняты мы в наши дни, оно было бы настоящим бедствием. То же можно сказать и о языке сердца, и этот язык говорит немногое, но и этого немногого довольно, и наш человеческий язык создан, скорее, для сердца, чем для разума. Рассудку помогут жест, движение, сам предмет, но чувства сердца так и остались бы скрыты, если бы мелодический поток речи не перенес их на своих кротких волнах в сердце другого человека. И это еще одна причина, почему творец избрал орудием нашего воспитания музыку звуков — язык чувства, язык матери и отца, ребенка и друга. Если души существ не могут коснуться друг друга и разделены, словно решеткой, они шепчут друг другу слова любви, а если бы эти существа говорили языком света, то и весь их облик и все звенья их воспитания несомненно изменились бы.
Во-вторых. ^ Философское сравнение языков было бы самым превосходным опытом истории и многогранной характеристики человеческого рассудка и души, в каждом языке отпечатлелся рассудок и характер народа. Не только инструменты языка видоизменяются вместе со страной, почти у каждого народа есть свои буквы и свои особенные звуки; наименования вещей, даже обозначения издающих звуки предметов, даже непосредственные изъявления аффекта, междометия — все отличается повсюду на Земле. Когда речь заходит о предметах созерцания и холодного рассуждения, то различия еще возрастают, и они становятся неизмеримыми, когда речь доходит до несобственного значения слов, до метафор, когда затрагивается строение языка, соотношение, распорядок, взаимосогласие его членов. Гений народа более всего открывается в физиогномическом образе его речи. Всегда весьма характерно, чего больше в языке — существительных или глаголов, как выражаются лица и времена, как упорядочиваются понятия, все это важно в самых мелких деталях. У некоторых народов мужчины и женщины пользуются разными языками, у других целые сословия различаются по тому, как говорят они о себе — «я». У деятельных народов — изобилие наклонений, у более утонченных наций — множество возведенных в ранг абстракций свойств предметов. Но самая особенная часть всякого языка — это обозначение чувств, выражения любви и почи-
240
тания, лести и угрозы; слабости, присущие народу, иной раз обнажаются здесь, производя комический эффект1*. Почему я не могу назвать труд, который исполнил бы — хотя бы в незначительной степени — мечту Бэкона, Лейбница, Зульцера и других о создании всеобщей физиогномической характеристики народов по их языкам? Материалы для такой книги найдутся в лингвистических трудах, в записках путешественников, бесконечно трудной, обширной такая книга не будет, потому что все ненужное можно опустить и вместо этого по-настоящему воспользоваться тем, что можно ясно рассмотреть со всех сторон. В изяществе и поучительности тоже не будет недостатка, потому что все своеобычное, что есть в народе, в его рассуждении, в его фантазиях, нравах, образе жизни, представится наблюдателю целым садом, итогом будет развитая архитектоника человеческих понятий, наилучшая логика и метафизика здравого рассудка. Венок повешен на вершину столба, и в свое время новый Лейбниц8 найдет его.
Сходным трудом была бы и история языков некоторых народов в связи с пережитыми ими переломами, в первую очередь я имею в виду язык нашего отечества. Хотя он, в отличие от других, и не смешивался с чужеземными языками, но все же он весьма изменился со времен Отфрида9, и особенно изменилась грамматика. Сопоставление различных культурных языков, пережитых ими катастроф, каждым новым оттенком света и тени создавал бы переменчивую картину многообразных путей развития, поступательного движения человеческого духа; если судить по различным наречиям — все возрасты человеческого духа представлены на земле и все цветут. Вот — народы, переживающие период детства, вот — народы, которые вступили в пору юности, вот возмужалые народы и, наконец, престарелые; а сколько народов, сколько языков воскресали из праха, скольким привит был побег другого языка!
И вот традиция традиций — письменность. Если язык — это средство воспитать человечность в нашем роде, то письменность — это средстве учености, образованности. Все народы, не затронутые путями этой искусной, сложной традиции, остались некультурными, если полагаться на наши понятия, а те, что даже несовершенно приобщены были к этому средству культуры, сумели подняться и увековечили разум и законы в знаках письма. Смертный, кто открыл это средство — связывать быстротечный дух не только узами слова, но и узами буквы, — был словно богом среди людей2*.
Но что было заметно уже тогда, когда мы говорили о языке, теперь еще заметнее: и это средство увековечения наших мыслей придало определенность духу и речи, но одновременно и ограничило и связало их своими путами. Вместе со знаками письма угасали постепенно живые акценты, живые жесты речи, все то, что прежде так помогало словам смело про-
1* Здесь — не место приводить конкретные примеры; оставим их для другого случая.
2* История письменности и других изобретений, в той мере, в какой относятся они к истории человечества, будет показана в дальнейшем изложении.
241
никать в самую душу человека; в результате сократилось количество диа-ектов наречий, характерных для народов и племен, ослабла память людей живая сила их духа; всему этому виною искусственное средство — предначертанные формы выражения мысли. И человеческая душа давно бы уже была раздавлена ученостью, книгами, если бы само Провидение не давало передышки нашему духу, прибегая к разрушительным катастрофам и революциям. Рассудок связан буквой, и вот он уже не идет, а робко пробирается, плетется через силу; лучшие наши мысли умолкают, погребенные в мертвых черточках письма. Но все это не мешает нам видеть в письменной традиции самое долговечное, самое упорное и действенное установление бога на земле, — благодаря нему народ воздействует на народ, столетия — на столетия, а со временем весь человеческий род будет связан единой цепью братской традиции.