Geum.ru

Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материалаКнига

Содержание


V. Счастье человека — это всегда благо индивида, определенное тем самым климатически и органически, детище упражнения, традиции,
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   74
* * *

Но если все это так, мужчина не отстанет от женщины, и есть ли на свете такая доблесть, которая не расцвела хотя бы в одном уголке Земли?  Первая  доблесть мужчины — это мужество,  с которым стремится  он воцарить на Земле и наслаждаться жизнью—не лениво, но вольно и щедро; доблесть эта развилась многообразно и почти всюду, потому что нужда учила ее, а страна и обычаи вели своими путями.  Мужчина стремился  к славе, и ради славы готов был переносить опасности, победить опасность значило обрести самое драгоценное сокровище жизни.  Это  настроение от отца переходило   к   сыну, раннее воспитание усиливало его, и, спустя несколько  поколений,  оно  становилось  наследственной   чертой  народа.   Для прирожденного охотника зов  рога, лай собаки — нечто такое,  что  другой не может себе и представить;  впечатления детства играют тут свою роль, а нередко даже облик охотника и ум охотника переходит из поколения  в поколение. Так и всякий образ жизни  вольного народа.  Песни народа — лучшие свидетельства чувств, влечений, желаний народа, из песен мы уз-

l5* См. «Путешествия» Карвера, с. 388 сл.

219

наем, как видит народ действительность, в песнях мы из уст самого народа слышим подлинный комментарий к образу его мыслей и чувств16*. Даже обряды, поговорки, мудрые речения говорят меньше чем песни, но еще больше скажут нам характерные для народа сновидения, если бы у нас были примеры их снов и путешественники записывали их. В игре и во   сне   человек   вполне   бывает   самим   собою,   прежде   всего — во   сне.

Вторая  добродетель  мужчины — любовь  к  детям,   и   выражается   она лучше всего в мужественном воспитании, которое дает он им. Отец рано приучает   сына   вести   тот   же   образ   жизни,   что  и   он   сам    он   учит  его всему, что умеет делать сам, любит в нем самого себя, потому что сам он, отец, состарится и умрет раньше сына. Чувство это — основа чести рода и доблести рода  на  всей  Земле;   воспитание превращается в дело всего об щества, более того—в дело  вечности;  чувство это наследует все преимущества и все предрассудки родов и племен людей. Вот почему все племена, все народы радуются, когда сын становится мужчиной и берет в руки орудия труда, оружие своего отца: вот почему так скорбит отец, когда смерть кладет конец его высоким надеждам. Прочитайте, как скорбит гренландец, когда умирает его сын17*, как оплакивает Оссиан своего сына Оскара, — и вы почувствуете раны отцовского сердца, прекраснейшие раны, какими ранена бывает грудь мужчины.

Благодарная любовь сына лишь незначительно возмещает любовь, которая  влечет к  сыну отца,  но  и  это отвечает намерениям природы. Сын становится отцом, и сердце его изливается на сыновей, — полноводный поток течет вниз, не вверх, и только так сохраняется в целости цепь растущих и обновляющихся  родов. Итак, нельзя видеть противоестественность в   том.   что   преследуемые   голодом   народы   предпочитают   ребенка   отцу, отжившему свой век, и даже ускоряют смерть престарелых, как рассказывают нам.  В  этом  последнем — не  ненависть,  а печальная  нужда, можно даже  сказать — хладнокровная   благожелательность,  потому  что  ведь они не могут ни прокормить, ни взять с собой стариков, а потому предпочитают дружеской рукой немучительно положить конец их жизни, а не оставлять их на съедение диким  зверям. Не может ли быть так в тяжкую минуту, что друг, глубоко страдая, нанесет смертельную рану своему другу и совершит тем благодеяние, которое не совершить было иначе, потому что не спасти было жизнь друга?   Но песни народов,  войны народов, легенды и сказания   народов,   а   прежде   всего   образ  жизни   народов,   передающийся из  поколения   в  поколение,  говорит  нам  о  том,  что  слава  отцов  не умирает в душе рода, что она непрестанно и деятельно творит в них и что отцы   племени   пользуются   вечным   уважением   и   почитанием   племени.

Наконец, совместно пережитые опасности пробуждают в людях мужество, таковы благороднейшие узы, которые связывают мужчин, это узы дружбы — третья    доблесть    мужчины.     Когда     образ    жизни,    условия

16* См.  «Народные  песни»  в  целом  и,  в частности, северные  песни — т.  I. с.  166,  175, 177, 242, 247; т. II. с. 210, 245.

17*  «Народные песня», т. II. с. 128.

220

страны  заставляют  мужчин   заняться  общим   делом,   появляются   героические души, и они  заключают между собой вечный союз любви — в жизни и после смерти.   Такова   была    дружба    греческих    героев,    которая   будет славна  в  веках;  такими  были  превозносимые  всеми  скифы, такие  герои и теперь живут среди народов,— среди тех, что любят охоту, войны, странствия ло лесам  и   пустыням,   вообще  всякого  рода   приключения.  У   земледельца — соседи, у ремесленника — мастера его цеха, к которым он благоволит н которым, может быть, завидует; и, наконец, ростовщик, ученый, княжеский слуга — как  далеки  от той  дружбы,  когда  друг сам  выбирает себе друга, от дружбы деятельной, верной, проверенной, от дружбы, о которой   знает   странник,   пленник,   раб, связанный   одной   цепью   с   другим рабом. В тяжелые времена  в странах, терпящих бедствия, нужду, друзья находят друг друга; друг, умирая, умоляет друга отомстить за его смерть, он радуется тому, что встретится с другом за гробовой доской. Душа друга пламенеет, пока он не примирит тень покойного, не освободит из плена живого,  пока  не  поможет  другу  в  битве,  не  разделит  с  ним  славу.  Небольшое  племя,  род людей—это  не  что  иное,  как  союз,  как  хор связанных узами крови  друзей, от других родов отделяет их  ненависть и сама любовь. Таковы арабские племена, многие татарские роды и большинство туземных американских племен. Самые кровопролитные междоусобные войны,  которые  вели  такие  племена,  начались  с  самых  благородных  человеческих чувств, хотя и стали позором человечества, — это были чувства оскорбленной чести рода, чувства обиженной, задетой дружбы.

В дальнейшие рассуждения, в рассмотрение различных форм правления, какие существуют на Земле, в обсуждение характеров государей и государынь я пока не буду входить. Ведь до сих пор, на основании указанных у нас причин, невозможно объяснить, почему один-единственный человек царит над тысячами своих братьев по праву рождения, почему, не связанный договором и ничем не ограничиваемый, он может повелевать ими, как ему заблагорассудится, почему, не беря на себя ни малейшей ответственности, он тысячами может отправлять их на верную смерть, почему, никому не давая отчета, может он растрачивать сокровища государственной казны, почему, растратив казну, он самыми тяжкими налогами может облагать беднейший люд, — как сказано, все это мы не можем еще объяснить, и тем более из первоначальных замыслов природы отнюдь не вытекает, почему народ мужественный и смелый, почему тысячи благородных женщин и мужчин должны иной раз целовать туфлю слабосильного тирана, почему должны боготворить они скипетр, которым безумствующий побивает их, какой бог, какой бес внушил им мысль предоставлять на усмотрение одного-единственного человека и разум, и силы, и нередко самую жизнь, и все права человечества и считать высшей радостью и благодеянием для себя, если один деспот породит другого деспота; поскольку все такие вещи при первом взгляде на них кажутся самой запутанной загадкой человечества, а большая часть людей на Земле, к счастью или к несчастью для себя, не знакомы с такими формами правления то мы  и  не можем  причислить  их  к  первым,  необходимым,   всеобщим и

221

естественным   законам   человечества.   Муж   и   жена,   отец   и   сын,   друг   и враг — все эти слова подразумевают определенные отношения, существующие между людьми;   но   вождь,   царь,  король,  наследный   законодатель  и судья, господин и управитель, поступающий по своему усмотрению и произволу, все решающий  за  себя  и  за  своих   даже не родившихся  еще наследников. — все   эти   понятия   должны   быть   разработаны   совсем   иначе, И  мы  сейчас   не   можем   разработать   их   надлежащим   образом.   Довольно того, что мы рассмотрели землю — эту оранжерею естественных чувств и способностей,   искусств   и   умений,   душевных   сил   и   добродетелей,   в   довольно   большом   разнообразии   их;   теперь   же   нам   предстоит   рассудить, может   ли   человек   основывать   на   них   свое   счастье,   способен   ли   он   к счастью  и  далее — есть  ли  мера  человеческого счастья  и  в  чем  она  заключена.

^ V. Счастье человека — это всегда благо индивида, определенное тем самым климатически и органически, детище упражнения, традиции, привычки

Уже слово «счастье» указывает на то, что человек не способен обрести чистое  блаженство  или   сотворить  его  для   себя;   человек — это  сын   счастья;  счастье поселило   человека   здесь   или   там  и способности   человека, меру  и  характер   радостей   его   и   печалей   определило   в   зависимости  от страны, времени, органического строения, обстоятельств, в которых он живет.   Требовать,   чтобы   для   своего   счастья   обитатели   всех   частей   света становились   европейцами, — это   неразумная   гордыня, — разве   мы   сами стали  бы помимо Европы тем, чем  мы стали?  Тот же,  кто поселил нас здесь, других поселил там, и у них те же, что у нас, права наслаждаться земною жизнью. А поскольку блаженство — это   внутреннее состояние, то  мера  и  определение   его  заключено  в   груди   каждого  существа,   а  не где-то еще;   у  другого  нет  права  заставить   меня   чувствовать   так,   как чувствует он,  ведь  он  не  в  силах  внушить  мне  свой  способ  восприятия или превратить мое существование в свое собственное. Потому не будем, увлекаемые гордой леностью или привычной дерзостью, сужать или  расширять фигуру и меру счастья, данного нашему роду, а оставим их теми, какими положил их творец, — он один  знал, к  чему предназначен смертный человек, живущий на Земле.

1. Наше тело, это органическое целое, со всеми присущими ему органами чувств и положенными членами тела, дано нам затем, чтобы пользоваться им, чтобы упражнять его. Не будь упражнения, и жизненные соки остановятся в нас, органы тела ослабеют, тело, живой труп, умрет прежде смерти, оно умрет медленной, недостойной, неестественной смертью. Итак, если природа хотела предоставить нам основу для счастья и здоровья, она должна была наделить нас упражнениями, трудами, работами, как бы навязывая человеку благополучие и не допуская, чтобы он был

222

лишен здоровья. Потому, говорят греки, боги все продают человеку 3 труды17,—не из  зависти, а  из  благожелательности,  потому  что именно в борьбе,   в  стремлении   к  освежающему  покою  заключено  величайшее наслаждение,   ощущение   неутомимых,   действующих  сил.  И  только тогда ослабевает, хиреет человечество, когда роскошь   и   леность,   когда   безделие, отнимающее у человека силы, заживо хоронят тела, превращают их в бледную немочь, в мертвый груз, падающий тяжким бременем на самого себя; так случается  с  человеком,  живущим  в том  или  ином  климате, так случается и с целыми сословиями людей; но в самом суровом климате   в тех странах, где жизнь человека полна лишений, человек растет сильным   крепким, здоровым, его тело изящно и симметрично. Посмотрите историю на родов, прочитайте, что пишет Пажес18* о строении тела у чактов   тегов18, о характере  биссайев19,  индийцев,  арабов;   даже самый  тяжелый   климат мало влияет на длительность  человеческой жизни, и именно лишения укрепляют бедняка, всегда  веселого,  заставляя его выполнять работу, которая  приносит  ему  здоровье.  И   даже   всякие   телесные   уродства,   какие встречаем мы среди народов, будь  они генетического происхождения или наследуемым  обычаем,  не  так   вредны   для   здоровья,   как   наши   искусственные украшения, как множество способов вести неестественное, мучительное существование;  ведь что особенного в том, что у араканца вытянута мочка  ушей,  что у туземца  в  Ост-Индии или  в Вест-Индии выщипана  борода  и  проколот  нос,  что особенного во всем  этом по сравнению с впалой, стягиваемой грудью, опущенными коленями, изуродованными ногами,    скрюченным,    рахитическим    телом,    со    сдавленным    нутром, — но именно таковы многие утонченные дамы и господа в нашей Европе. Восславим   же  Провидение,   ведь   здоровье — это  основа  физического благополучия, а Провидение заложило для него твердый и прочный фундамент по  всей  Земле.  Нам,  бывает, покажется, что природа как мачеха обошлась с некоторыми своими детьми, но, быть может, они были любимыми ее чадами, посмотрите: не сладостную отраву для ленивого пира приготовила  она  им,  но  их  натруженные  руки   приняли  от нее  чашу  здоровья и жизненного тепла, согревающего тела их изнутри. Дети утренней зари, они цветут и вянут; веселый нрав, блаженное самочувствие, не отягчаемое никакими   думами, — вот  что  для   них  счастье,  вот  в  чем  предназначение жизни, вот в чем наслаждение, и может ли быть счастье более мирное и прочное?

2. Мы  гордимся тем,  что силы  нашей души утонченны, но пусть печальный   опыт  научит  нас  тому,   что  не  всякая  развитость и не всякая утонченность  приносят счастье,  что  иной  раз  слишком хрупким инструментом   невозможно  уже  и   пользоваться.   Так,  философская спекуляция может   быть   уделом   лишь   очень   немногих   праздных   людей,   да   и  для них это что-то вроде опиума восточных стран — сладкая дремота, погружающая   человека   в  сон,   расслабляющая,   искажающая   образы  действи-

18* «Voyages de Pages», с. 17, 18, 26, 52, 140, 141, 156, 167, 188 и др.

223

тельности. А о настоящем присутствии духа, о внутренней силе души мы говорим лишь тогда,  когда   чувства  человека  бодры  и  здоровы,  когда  ум его постоянно занят реальными жизненными проблемами, когда внимание его целенаправленно,  когда  память его  ясна  и  решения скоры, когда ему все удается. — но тут наградой служит само ощущение деятельной во всем организме силы, ощущение  радости  и  счастья  жизни. Не думайте, люди, что  счастье — в   преждевременном   развитии,   в   чрезмерной   утонченности или  что жизненный  опыт — в  знании  неподвижных  и  мертвых  терминов науки,   в   умении    пользоваться    головокружительными    приемами    искусства, — все это не удовлетворит живое существо, ибо рецепт вызубривания названий  и заучивания приемов не годится для обретения счастья. Если голова  переполнена знаниями, будь в них само чистое золото, то она да-ьит  на   тело,  сжимает   грудь,   затуманивает  взор,  такая  голова — тяжкое бремя для жизни.  Чем  более утончаем  мы  силы души, тем скорее отмирают праздные силы тела;   в стремлении охватить  весь каркас искусства члены   тела,   способности   наши   увядают,   распятые   на   пышно   блещущем кресте. Благословение здоровья — лишь на душе деятельной, все силы которой   неутомимо  трудятся,   и   снова   возблагодарим  Провидение,   которое весь  род  человеческий   в  целом   не  слишком   утончило,  а  Землю  отнюдь не  превратило  в  ученую  аудиторию.   Душевные  силы  большинства  народов, большинство званий  на  Земле — плотный клубок, и развит он лишь постольку, поскольку требовала этого житейская нужда. Большинство живущих на Земле народов, словно дети, трудятся и мечтают, любят и ненавидят,  смеются   и   плачут,  они  наслаждаются  счастьем   ребяческих  снов. Горе  несчастному,  который   наслаждается   жизнью,   копаясь   в   глубинах своего существа.

3. И, наконец, поскольку наше здоровье и благополучие — это, скорее, тихое чувство, а не блестящая мысль, то и любовью к жизни и радостным ощущением жизни наделяют нас не выводы глубокомысленного разума, а движения сердца. Как же прекрасно, что великая матерь поместила в груди человека этот источник благожелательности, этой подлинной гуманности, присущей нашему роду, гуманности, ради которой создан человек; благоволя к себе и себе подобным, человек почти независим от доводов разума и искусственных пружин деятельности; все живое радуется жизни, ни одно существо не спрашивает и не размышляет, для чего оно существует. Существовать — это цель, а цель — существование. Дикарь не убивает себя, и животное не кончает свою жизнь, а продолжает род, не ведая зачем, и человек терпит все тяготы и труды, живет в самом жестоком климате, только для того чтобы жить. Это простое, глубокое, ничем не возместимое чувство своего существования и есть счастье — капелька в бесконечном море Всеблаженного, что присутствует во всем и во всем радуется и ощущает свое бытие. Вот откуда тот невозмутимо светлый и радостный дух, который изумляет европейца в жизни, в самом выражении лиц чужеземных народов, — всегда беспокойный, никогда не находящий себе места европеец не чувствует в себе той радости бытия; но отсюда же и открытость, благожелательность, предупредительность, непринужден-

224

ность   всех  счастливых   народов   Земли,   если   только  они   не   принуждены защищаться и мстить. И эта благожелательная приятность, если следовать рассказам   путешественников,   столь   распространена    по    всей    Земле,  что очень хотелось бы считать ее  всеобщим характером  человечества, но увы природа   человека   двусмысленна,   и   столь   же   свойственно   ему   влечение ограничить   в  себе   и   в  других   эту  открытость,   эту   благожелательность это ощущение радости жизни, вооружиться против грядущих бед, следуя советам  рассудка  или  ложного  ума.   О  существо,   носящее  блаженство  в груди своей, почему не можешь терпеть ты счастливых вокруг себя, почему по мере сил своих не помогаешь счастью их?     Сами мы, окруженные нуждою,  терпим  нужду  во  многом,  но  еще  больше терпим  от своего искусства и хитроумности; горизонт нашего бытия затягивают тучи, и облако печали, трудов, забот покрывает наше чело, а ведь созданы мы, чтобы радоваться  открыто  и  участливо.  Но  и  тут  сердце  человека  было в  руках природы, и она такое многообразие форм придала его чувствительной материи, что там, где она не могла удовлетворить его своими подарками она  попыталась  удовлетворить  его,  отказывая   в  своих   дарах.   Европеец не имеет  ни  малейшего  представления  о тех бурных страстях, о тех миражах,  что  кипят  в  груди  негра,  а  индийцу  чуждо то  беспокойство, что заставляет европейца метаться по всему свету, бороздя его из конца в конец. Дикарь не может нежиться среди роскоши, но может быть нежен — сдержан и спокоен;  а где пламя благожелательности бросает вокруг себя яркие искры, оно быстро угасает, рассыпавшись потоком искр. Короче говоря, в человеческом  роде существуют все те формы, которые могли существовать  на  земном   шаре  со   всем   различием   климатических условий, жизненных   обстоятельств,   органических   строений   человека,   но   счастье жизни заключается не в хаотическом бурлении чувств и мыслей, а в связи их с подлинным внутренним наслаждением нашим бытием, всем тем, что причисляем  мы  к  своему бытию. Роза счастья — роза с шипами, но что вырастает среди шипов — так это прекрасная роза человеческой радости, радости бытия, — цветок прелестный и, к сожалению, быстро увядающий.

Таковы   простые   предпосылки   человеческого   счастья,   истину   их   почувствует всякий  в душе своей;  и, если  я не ошибаюсь, мы можем прочертить теперь линии, которые отсекут возможные сомнения и заблуждения, касающиеся предназначения рода человеческого. Думать, что человек, каким  мы  узнали  его теперь,  создан  для  того,  чтобы  бесконечно развивать силы своей души, чтобы беспрестанно умножать свои чувства, чтобы безгранично   расширять  свое   влияние,   более  того — думать,  что  че\овек создан   для   государства,   что   государство — это  конечная   цель  человеческого рода, что все поколения людей существуют, вообще говоря, только ради   последнего   поколения,   которое   воссядет  на  престоле  посреди разбитого счастья всех предшествующих родов, — будет ли это разумно? Достаточно взглянуть на то, как  живут наши собратья на целом свете, достаточно обратиться  к  опыту  каждого,  и  мы  увидим,   что   опровергнута эта картина, опровергнуты ложно приписанные Провидению замыслы. Ни голова, ни сердце наше   не   созданы для того, чтобы  чувства и мысли

225

наши росли до бесконечности, и рука наша не создана для такой безмерности,  и  жизнь  наша  не  рассчитана  на  такую  безграничность.  Разве  самые прекрасные силы  нашей  души  не отцветают так,  как  зацветали?  И разве   вместе  с   годами   и   возрастом  одна  сила   не  сменяет  другую,   разве не  уступают  они   друг  другу   в   дружеском   споре,   кружась,  словно  в хороводе?   И  если  чувства  будут  шириться   и   бескрайне   разливаться,  то разве  каждый   из   нас   не  знает   на   своем   собственном   опыте,   что  такая широта только ослабляет   и   уничтожает самое чувство, — что было крепким   вервием,   теперь   легкая   пушинка,   которую   уносит   ветер,   холодная зола,   туманящая   взор   другим.   Мы   не   можем   любить   других   больше, не можем  любить  иначе,  чем  самих себя,  потому  что любим  других  как часть своего существа,  вернее  сказать,  любим  в   других   самого   себя, — тогда,  конечно,  счастлива   душа   деятельная,  которая,  словно  некий   высший дух, охватывает широкое пространство и всю эту широту, неустанно творя благо,    причисляет к своему существу;  но жалка та душа, чувство которой  расплывается   в  словах  и  не приносит  добра  ни  себе самой,  ни другим.  Дикарь,  спокойно  и  радостно  любящий   жену,  детей,  ограниченный в делах, болеющий за судьбу своего рода, словно за себя самого, — это существо в своем бытии подлиннее той культурной тени от человека, что воспламеняется любовью к тени целого рода человеческого, то есть к названию,  к  слову.   В  бедной   хижине  дикаря  найдется  место  для  чужестранца,  которого  он  гостеприимно  встретит  как  своего брата,  встретит спокойно и добродушно, не поинтересовавшись даже, кто он такой и откуда пришел.   А   бескрайне   разлившееся   сердце   праздного  космополита — это хижина, куда не войти никому.

Так неужели же не видите вы, о братья, что природа сделала все возможное — не для того, чтобы мы расходились вширь, но для того, чтобы мы ограничивали себя и привыкали к четким очертаниям нашей жизни? Есть мера у сил наших и чувств — это Оры дней и возрастов наших подают друг другу руки, и одна сменяет другую. Если мужчина и старик вообразят себя юношей — это будет обман чувств. А похотливость души, бегущая впереди самих желаний и во мгновение ока обращающаяся в чувство отвращения, — что это, райская услада или, напротив. Танталовы муки и бессмысленные мучения вечно черпающих воду Данаид? Единственное искусство твое на Земле, человек, — это знание меры! Дитя небес — радость, которой жаждешь ты, — она вокруг тебя, она в тебе, дочь трезвого ума и тихого наслаждения, сестра умеренности и удовлетворенности существованием своим, жизнью и смертью.

Еще менее доступно уразумению, что человек будто бы создан для государства и что с устройством государства будто бы впервые произрастают зерна человеческого счастья; ведь множество живущих на земле народов и знать не знают о государстве и тем не менее живут более счастливо, чем какой-нибудь распятый на кресте своих забот благодетель государства. Не хочу разбирать сейчас, какую пользу или вред приносит такое создаваемое искусством общество, но если искусство только средство,   а  самое   искусное   средство   требует  самого   осторожного   и   тонкого

226

обращения с собою, то отсюда явствует, что, по мере того как государство растет, по мере того как устройство его все усложняется, бесконечно возрастает и опасность того,   что   появится   множество  несчастных.  В больших государствах сотни голодают. а один пожирает плоды их труда и утопает в роскоши; десятки тысяч люден угнетают и посылают на смерть, а один коронованный глупец пли мудрец исполняет свой каприз. И, если, наконец, нас учат, что всякое благоустроенное государство —это машина, управляемая  мыслью  одного   человека,   что   за   счастье   служить   простым винтиком в такой машине и  ни  о чем  не думать?   Или  даже всю жизнь быть  привязанным   к   колесу   Иксиона,   мучиться,   и   страдать,   и,   будучи навеки проклятым,  душить  в  себе  любимое  свое  чадо — последние проблески вольной, самостоятельной души,  а  находить  счастье  в  бесчувственности машины?

Если мы люди, давайте возблагодарим Провидение за то, что оно отнюдь не в государстве положило конечную цель человечества! Миллионы людей на Земле не знают никакого государства, и разве каждый из нас, желая найти счастье в самом что ни на есть искусно построенном государстве, не должен начинать с того же, с чего начинает любой дикарь, — со здоровья и благополучия всех душевных и телесных сил, с дома и семьи, одним словом, со всего того, что нужно завоевать и сохранить самому человеку, а не получить в дар от государства? Мы счастливы благодаря естественным отношениям: мы — отец и мать, муж и жена, дитя, брат, друг, человек; а государство может дать нам лишь искусственные средства, но вот отнять у нас оно может нечто несравненно более существенное — нас самих.

Итак, Провидение было благорасположено к человеку: вместо конечных целей огромных человеческих общежитий, вместо таких целей, достижение которых требует большого искусства, оно поставило перед нами более легко достижимую цель — счастье отдельного человека; насколько то было возможно, Провидение избавляло времена и эпохи от бремени дорогостоящих машин государства. Чудесным образом Провидение разделило людей — лесами и горами, морями и пустынями, реками и климатическими зонами, но прежде всего оно разделило людей языками, склонностями, характерами; всяческими способами затруднено было дело деспотизма, стремящегося поработить себе все человечество; отнюдь не все части света заключены были внутрь деревянного коня, а потому ни одному Нимроду, ни целому роду тиранов не удалось до сих пор загнать в свою загородку всех обитателей Земли. Если считать, что на протяжении веков цель объединенной Европы состоит в том, чтобы тиранить народы Земли, навязывая им счастье, придется признать, что богиня счастья еще далека от цели. Ребячливой и слабосильной была бы мать-природа, если бы исполнение единственно истинного предназначения детей своих — быть счастливыми — она поставила з зависимость от немногих поздних потомков людей, от винтиков и колес их машин, ожидая, что руками их будет достигнута конечная цель всей Земли, всего творения. О вы, люди Земли, что в  течение целых  эонов  населяли  Землю  и уходили  в небытие, —

227

вы лишь удобрили землю прахом своим, для того чтобы потомки ваши в конце земных времен осчастливлены были европейской культурой, — но чем эта гордая мысль не оскорбление величества Природы?

Если есть счастье на Земле, то оно в каждом чувствующем суще-гтве, более того, счастье в нем — от природы, и даже искусство, способствующее счастью, сначала должно стать в нем природой. Мера блаженства — в каждом человеке: в душе его — форма, ради которой он создан, и ее чистых очертаниях он только и может обрести свое счастье. Вот именно для этого и исчерпала природа на Земле все возможности человеческих форм; всякий человек, на своем месте и в свое время, должен был насладиться обманчивым счастьем, без которого трудно было бы смертному пройти путем своей жизни.