Василия Сергеевича Ощепкова и всех его учеников. Об одном из них Николае Васильевиче Мурашове в трилогии рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- Николае Васильевиче Гоголе. Прочитать повесть «Ночь перед рождеством» из цикла «Вечера, 3286.75kb.
- Ы о Николае Васильевиче очень разнообразен: от предельно прагматичной, предназначенной, 148.78kb.
- Доклад убогова Василия Сергеевича, 937.75kb.
- Фёдоре Васильевиче Плотникове […] Яучилась в школе, где он был директором, рассказ, 20.45kb.
- России Александра Сергеевича Пушкина. Вэти дни мы еще и еще раз вспоминаем и прекрасные, 304.47kb.
- Николае Николаевиче Носове и о его произведениях. Предлагаю послушать ученицу 5 класса,, 48.82kb.
- Жизнь Василия Фивейского. Город. Так было. Красный смех. Губернатор. Иуда Искариот, 18.45kb.
- Увсех знакомство с творчеством Александра Сергеевича Пушкина, наверно, происходило, 22.46kb.
- Проза Василия Макаровича Шукшина интересна увлекательностью сюжета, приметливостью, 53.03kb.
- Василия Макаровича Шукшина? Его я вижу в образе Ваньки Колокольникова из рассказ, 25.99kb.
В этой связи на Лубянке 29 сентября 1937 года было принято « Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения». Постановление предусматривало «гражданина Ощепкова привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58 п.6». Мерой пресечения «способов уклонения от следствия и суда» было избрано содержание под стражей.
А между тем в Инфизкульте шел уже учебный год и, несмотря на то, что так и не был всё ещё утвержден новый учебный план, Ощепков приступил к тренировкам на факультативной основе. Всё происходило, вроде, так же, как обычно, ребята приходили к нему, несмотря на необязательность посещения. Только борцы первого выпуска, те, что занимались вместе с Колей Мурашовым, теперь или разъехались по городам и весям, или занимались преподавательской и тренерской работой здесь же, в Москве, а эти, вновь набранные новички, ещё только приглядывались к новому тренеру, так же, как и он к ним. Наверное поэтому как-то сошел на нет обычай провожать его с занятий и всё чаще после тренировок он вечером медленно возвращался в свой Дегтярный переулок один – размеренно дышал, старался ни о чём не думать…
Однажды во время такого неторопливого возвращения, это было первого октября, почти у самого дома Василия Сергеевича окликнули. Он обернулся и увидел Перлова. Яков в своём длинном пальто стоял под желтоватым светом уличного фонаря, как-то небрежно покачиваясь с пятки на носок, - похоже был нетрезв…
Ощепков подошел поближе, поздоровался. Они стояли друг напротив друга, обменивались вроде бы случайными, незначащими фразами, потом замолчали. Василий Сергеевич взглянул в лицо собеседнику и поразился выражению его глаз: оно было какое-то знающее, это выражение… И как-то странно мешались, сменяя друг друга, в перловском взгляде страх и торжество, злорадство и почти собачья просьба о каком-то прощении…
Василий Сергеевич невольно встряхнул головой, словно освобождаясь от этого непонятного взгляда, приподнял шляпу и поклонился, прощаясь. Протягивать Якову руку почему-то не хотелось. Перлов не сразу тронулся с места – может быть ждал, что его пригласят в дом, потом кивнул, как бы говоря: «Ну, так тому и быть!» и резко развернувшись, исчез в темноте.
- Может, зря я его к нам не пригласил? – усомнился Василий Сергеевич, рассказывая жене об этой странной встрече.
- Нет уж, уволь! – с жаром возразила она. – Я имени его на нюх не переношу, не то что чаи с ним распивать.
- Ну зачем же сразу уж и чаи? – поддразнил её Василий Сергеевич.
- А без чаю какое гостеванье! – пресекла она попытку мужа отвлечь её от неприятной темы. – Интересно, что ему об этакую пору возле нашего дома понадобилось? Может, тебя поджидал?
- Да, вроде, нет..., - раздумчиво ответил Василий Сергеевич. – Разговор-то у нас так, пустой был.
Он и спать лег с мыслями об этой встрече, о несостоявшемся чаепитии с Перловым, и уже на самой грани сна мысль о Тайной Вечере вдруг почему-то пришла к нему, смешалась с раздумьями об учениках, и внезапно словно въявь прозвучал усталый и скорбный голос: «…истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня».
Василий Сергеевич проснулся, подхваченный этим, блеснувшим как молния, многое объяснявшим озарением, и позвал жену:
- Анна! Слышишь, Анна? – и услышав ее сонный отзыв продолжил: - Если что…Ну, если со мной что случится, рукопись мою Толе Харлампиеву отдай, коли не заберут ее.
Но жена то ли не вникла в его речь спросонок, то ли решила, что приснился ему дурной сон – откликнулась без тревоги, совершенно мирно:
- Господь с тобой, ну что может случиться? Спи…
Но Василию Сергеевичу долго не засыпалось, хотя уже был прочитан им про себя весь порядок вечерних молитв, а когда, казалось, сон только что сморил его наконец, резко и пронзительно в предутренней тишине прозвенел дверной звонок и следом раздался нетерпеливый стук.
- Господи, да кто там?! Что такое?! – вскрикнула Анна, наспех набрасывая халат.
Василий Сергеевич по-военному быстро оделся и усмехнулся знакомому голосу управдома, произнесшему из-за двери: - Открывайте, телеграмма вам. – Подумал: « Хорошо, что Динки нет, у подружки ночевать попросилась, а то – напугали бы».
Обыск длился долго, перевернули всю квартиру. «Странно, - подумал Василий Сергеевич, - их совсем не интересует то, что относится к спорту. Что же они думают здесь найти?».
Они оживились только обнаружив японский штык, который он привез с собой на память о Токио. Внесли его в протокол об изъятии, заставили расписаться. Заполняя еще какие-то бумажки, спросили, кто постоянно проживает вместе с ним. Он ответил: «Жена» - и, увидев предупреждающий взгляд Анны, промолчал о девочке. Ничего не сказал и присутствовавший в качестве понятого управдом. Так и осталась эта запись в его «деле», словно и не было на свете ребенка по имени Дина. А может и впрямь по их нелюдской логике не была эта девчонка, на её счастье, «членом семьи изменника Родины» - сокращенно: ЧСИР, как именовали эту категорию в Соловецких, Колымских, Кунгурских и иных отделениях ГУЛАГА, где сидели и подростки.
Когда сказали наконец: - Собирайтесь! – Анна кинулась к нему, молча припала к груди. И он, тоже без слов, гладя её растрепанные со сна волосы, с горечью подумал: «Вот и опять расстаёмся…Бедная ты моя…». Но ещё не верилось в долгую и тем более окончательную разлуку: это, конечно, ошибка, может быть, чьи-то наветы. Должны же разобраться, сказать, в чем обвиняют, и он им всё объяснит.
На Лубянке, в следственном изоляторе, перед тем, как отправить в камеру, он прошел медицинское освидетельствование: молодая врачиха с каким-то серым невыразительным лицом спросила, есть ли у него жалобы на здоровье, и в глазах её мелькнуло сожаление, которого он не понял.
А она подумала, оглядывая его мощную спортивную фигуру, о том, что именно таким – физически крепким людям – здесь приходится особенно тяжело: им приходится выносить всё до конца, потому что они своей силой лишены возможности ускользнуть в спасительное беспамятство и бесчувствие. Она предвидела, что и этому придется вынести многое, и потому, минуту подумав, неразборчивым «докторским» почерком вписала в медкарту, в графу про жалобы : « Ишемическая болезнь сердца». Забыв научное название болезни, добавила так, как называли в народе: «Грудная жаба». В случае чего – пригодится…
Ему отвели ( со значением!) камеру, в которой сидели арестованные по так называемому «делу ученых – японистов». И потянулись дни ожидания, наполненные неизвестностью: ведь во время ареста никакого обвинения ему не предъявили – ласково сказали: «А вот вы сами во всём следователю и признаетесь. У нас все признаются».
Ему так и не успели предъявить никакого обвинения: по крайней мере в протоколе его первого и единственного допроса нет никаких вопросов и ответов, касающихся существа дела, кроме тех, что уточняют личность допрашиваемого и его биографию.
Времени для раздумий у Василия Сергеевича оказалось предостаточно, и вероятно, по мнению тех, кто затягивал его вызов на первый допрос, должен был он мучиться неизвестностью, гадать, что уже известно следователям, придумывать увертливые ответы на те вопросы, которые ему зададут.
Но он не чувствовал себя ни в чем виноватым ни перед своим народом, ни перед своей страной, а потому не стал ничего гадать, напомнив себе народную мудрость: «От сумы, да от тюрьмы не зарекайся», и в конце концов решил, что любое испытание – от Господа, а почему Господь его так испытывает – на то Божья воля.
Заключение - тяжелое испытание для сильных, деятельных, энергичных людей, но у Василия Сергеевича были по крайней мере одна возможность облегчить своё положение: уйти в глубокое молитвенное состояние.
Те, кто подсматривал за необычным заключенным в дверной глазок, постоянно докладывали о его непонятном поведении следователю, и тот серьезно задумался над этими сообщениями. К тому же как-то в одном из коридоров следственного изолятора встретил следователь знакомого чекиста Якова Перлова и, припомнив, что тот «разрабатывал» Ощепкова до ареста, спросил:
- Слышь, Яков, ты этого дзюдоиста, - ну, Ощепкова – помнишь? С ним как лучше общий язык найти? – и с удивлением заметил, как по лицу Перлова пробежала какая-то судорога. Нехорошо усмехаясь, Яков ответил:
- А никак! Не завидую я тебе: ни на какой козе к нему не подъедешь, я –то уж точно знаю. - похоже было, что Якову нравилось наблюдать, как его собеседник меняется в лице, и он со злорадством добавил:
- Имей ввиду, усиленный конвой не поможет: он и с несколькими запросто справится. Так что прими меры.
«Легко сказать – прими меры… - подумал следователь, со злостью глядя в спину уходящего Перлова, - Нас, конечно, тоже кое-чему учили по системе Спиридонова – не совсем уж лыком шиты. Однако остеречься не помешает…». И следователь решил разобраться с этой проблемой по-своему.
Через неделю после ареста, в камере, где содержался заключенный Ощепков, заскрежетал в железной двери ключ и раздалась команда: «На выход».
Он шел бесконечными, казалось, коридорами в сопровождении трех конвоиров : двое по бокам и один сзади. Наконец уперлись в дверь, которая распахнулась, ослепляя потоком солнечного света, и Василий Сергеевич уже собирался шагнуть через порог, как вдруг неожиданный удар по затылку чем-то тяжелым ошеломил его и, уже на лежачего, посыпались удары и с боков…
Он начал приходить в себя оттого, что его ткнули в бок, и сквозь прижмуренные ресницы увидел силуэт склонившегося над ним человека. Хорошо поставленный мужской голос произнес: « Ишь, разлегся! Поднимите его!» . И нога говорившего занеслась над ним, чтобы снова ткнуть…
Тогда он собрал все силы и хорошо отработанным приемом рванул эту ногу на себя. На помощь упавшему кинулись остальные… Ощепков не рассуждал в эту минуту, как никогда прежде не раздумывал и на ковре. Его хорошо тренированное тело чувствовало чужую ярость и чужой страх – эта ярость и этот страх были слабым местом его врагов, это работало на него. Он расшвыривал их, но снова и снова, как стая остервеневших собак, они, стеная от боли и матерясь от злости, кидались на него…
Наконец кто-то успел нажать кнопку звонка под столешницей, и караульный, прибежавший на подмогу, увидел из распахнутых дверей клубок сплетенных тел на полу. А затем из этого стонущего клубка, разбросав его, поднялся мощный бритоголовый человек в разорванной до пояса рубахе и шагнул к дверям.
И тогда, от ужаса не понимая, что он делает, караульный вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил. Он был ворошиловским стрелком, только что на отлично сдавшим все нормы ГТО, и потому пуля попала шагнувшему прямо в сердце…
Так и было написано потом в соответствующем акте предусмотрительной врачихой: « 3 \ Х – с.г. арест. Ощепков был у меня на приеме, причем установлено заболевание сердца и сосудов \ грудная жаба \. Можно предположить, что смерть Ощепкова В.С. наступила во время приступа грудной жабы»…
Словом, предположим, что сердце не выдержало. А разве это не правда?
Так и пошла эта запись дальше, наверх, и осталась в «деле» Василия Сергеевича – в деле, в котором не было ничего, кроме постановления об аресте, протоколе изъятия японского штыка, опросных данных, устанавливающих личность и биографию арестованного, и акта о его смерти…
А теперь вот появилось там и постановление о прекращении следствия за смертью обвиняемого.
Записи тюремного врача о причине смерти Ощепкова многие верили и верят до сих пор: в самом деле, почему бы и не страдать Ощепкову болезнью сердца и сосудов под названием «грудная жаба» (хотя у всех настоящих врачей эта болезнь носит научное название «стенокардия»)?
Но даже волос не упадет с головы человеческой без воли на то Господа. В том, наверное, и есть ещё одно проявление мудрости Господней, что очень редко люди подлинно творческие умирают от болезней: смерть приходит к ним так же экстремально, какой была и вся их беспокойная земная жизнь, подобная пламени на ветру. Потому и дал Господь Василию Сергеевичу окончить свою жизнь как борцу и воину.
И, может быть, не стоит сетовать, что такие, как он, уходят, не довершив начатого дела – всегда (благодарение Господу!) есть кому подхватить эстафетную палочку того, кто сошел с дистанции.
27. В живых не числюсь…
( По воспоминаниям Н.С. Мурашова)
За километры, отделявшие перрон Смоленского вокзала от московских окраин, моя жизнь ещё раз сделала такой кувырок, словно кто-то, ведающий моей судьбой, считал необходимым периодически переворачивать её, как песочные часы.
Мой спутник, сидя в машине на вокзальной площади Смоленска, рассказал мне, что к моему возвращению - к осени 1938 года - зашатался непререкаемый авторитет «железного наркома» Николая Ивановича Ежова, и назначенный к нему первым заместителем Лаврентий Берия уже потихоньку начал чистить чекистские ряды, освобождая места своим людям. Затронул этот процесс и военную разведку.
- В такой ситуации ты, Мурашов, первый претендент на расстрельную статью. Посуди сам: своё задание - внедриться и гнать информацию - ты в конце концов сорвал. Ты же не диверсант, чтобы врагов в речке топить, а подготовленный разведчик. А кто тебя такого, непрофессионального, склонного к самодеятельности, отправил в Харбин? Я. А подо мной и без тебя уже земля горит – вокруг немало людей похватали, круг сужается и не сегодня -завтра замкнется. Ну я им в лапы сдаваться не собираюсь. И людей своих зазря не сдаю. Но что с тобой делать, ума не приложу. Вот и выходит, что лучше бы тебе помереть там, на Аргуни, право слово! – закончив этот выразительный монолог , он помолчал, закурил и продолжил:
- Однако, поскольку ты жив, значит надо тебе как-то исчезнуть, затеряться: сменить документы, внешность подправить – ну, усы там отпусти, стрижку смени… Беда в том, что у нас в стране люди бесследно не исчезают: на каждый факт нужен акт. А лучше бы труп предъявить, да откуда его взять?..
И тут меня озарило: торопясь и захлебываясь, я рассказал ему вкратце о поручике Полетаеве, о его роли в моей судьбе, и о том, что его неопознанный труп лежит сейчас в смоленском морге. Правда, у нас с Полетаевым существенная разница в возрасте, но кто будет проверять на сколько лет может выглядеть много переживший, тяжело болевший и, не просыхая, пивший человек?
- Документов, говоришь, не было у него? Точно знаешь? – оживился начальник. - Ну, попытка не пытка…Только как всё это обставить? Ладно… Едем в Москву, там я тебя высажу где-нибудь, а сам, поскольку тебя «не встретил», сделаю запрос по линии, не было ли каких ЧП. Потом получу ответ о смерти в поезде, съезжу на опознание, похороним тебя… Ну, шучу, шучу – труп срочно похороним, акт к делу подошьем – и начнешь ты жизнь заново. По новой «легенде». Тебе ведь не привыкать?
Легко сказать – не привыкать…Думал ли я, что жить «по легенде» мне доведется в своей собственной стране? А начальник успокоено продолжал:
- Документы новые тебе сделаем на …Какое желаешь ФИО?
Я подумал и твердо сказал, вспомнив своего маленького друга беспризорных владивостокских лет: - Буду Митяевым Николаем Васильевичем. Кстати, и инициалы менять не надо.
- Ну что ж… Митяевым так Митяевым. Значит так: для хлопот отвожу я себе на всё про всё пять дней. Если со мной что случится, попробую успеть оставить тебе документы . Ты где на эти дни перекантуешься?
Имя Василия Сергеевича Ощепкова единственным всплыло в моей голове, его я и назвал. Мой собеседник переменился в лице и замахал на меня руками:
- С ума сошёл?! Да твоего Ощепкова уже год как нет на свете – помер в тюрьме на Лубянке. И ты к ним на квартиру лучше не суйся. Впрочем, если уж на крайний случай – оставлю твои документы у вдовы в почтовом ящике, напишу на пакете, что для тебя. Риск большой, конечно… Других предложений нет?
Я только помотал отрицательно головой, не в силах вымолвить ни слова. Весть о гибели Василия Сергеевича окончательно добила меня: да что же это, Господи, делается на Родине? ! Мне и хотелось знать подробности, и не было сил спросить о них.
Мой спутник рассказал, где он живет, и мы расстались, договорившись, что через пять дней я подойду к его дому к семи часам утра и буду ждать его под аркой ворот. Он сунул мне немного денег, но вопрос о том, где я проведу эти пять дней, так и оставался открытым. Дело осложнялось ещё и тем, что у меня не было никаких документов – даже справку из больницы начальник у меня забрал.
Я болтался по городу до усталости, перекусил в какой-то забегаловке. Всё это время мысли о Василии Сергеевиче не оставляли меня. Я должен, должен узнать, что же на самом деле произошло, и что стоит за этими словами: « помер в тюрьме на Лубянке». Да как он вообще там оказался?! Как же Бог попустил, чтобы такой кристально чистый и честный человек окончил свои дни в тюрьме как «враг народа»? Голова у меня горела от этих мыслей и я не находил ответа ни на один заданный себе вопрос.
Потом, когда уже стемнело, ноги сами привели меня на площадь к Ленинградскому вокзалу: я рассчитывал напиться чаю в вокзальном буфете и, может быть, воспользоваться вариантом, который мне с грубой прямотой посоветовал начальник – снять на привокзальной площади девицу легкого поведения ( они там ловили приезжих командированных, не взирая на строгости милиции) и переночевать у неё, пока не сыщется какое-нибудь другое временное жильё.
Пошел мелкий осенний дождь. Я медленно поднимался по ступеням, когда у входа в вокзал заметил какую-то согнутую фигурку. Подойдя поближе, я разглядел, что это была очень немолодая женщина в железнодорожной форме, с совком, подбиравшая метлой мокрую листву. Она выпрямилась и я узнал ту уборщицу, что выводила меня с вокзала служебным ходом в день памятной моей встречи с Перловым. Я ухватился за встречу с этой женщиной как за последнюю соломинку:
- Здравствуйте! – почти выкрикнул я, схватив её за рукав, . – Вы меня не узнаёте? Помните, там на платформе? Вы ещё сказали, что меня внучком назовете, если спросят, кто я такой…
Не знаю, что она поняла из моего сбивчивого объяснения, но, отрицательно покачав головой, она высвободила руку и, не спеша направилась к входу в вокзал.
Я кинулся за ней и снова заступил ей дорогу:
- Господи, да посмотрите же вы на меня! Это было, когда отца Алексия на Соловки отправляли. Ну? Вспоминаете?
Она шарахнулась от меня в сторону и сердитым, совсем не старушечьим голосом зачастила:
- Чего озоруешь? Ну чего фулиганничаешь?! Вот я сейчас милицию свистну!
Этого мне только не доставало! Я сел прямо на мокрые, только что выметенные ею ступени и закачался, схватившись за голову обеими руками. Надо же так глупо влопаться! Я ждал свистка, но вместо этого она потянула меня за руку, заставляя подняться, и всё так же сурово спросила:
- Что? Аль уж совсем худо приходится?
Я только кивнул в ответ.
Всё так же держа меня за руку, она потянула меня к фонарю у входа в вокзал и с минуту всматривалась в моё лицо. Не знаю, что она там разглядела, и узнала ли она меня, но, отпустив, устало спросила:
- Чего тебе от меня надоть?
Я. как мог объяснил, что в Москве у меня никого нет, и я ищу пристанища дней на пять. Конечно, я заплачу.
Она подумала немного и предложила:
- Погуляй тут где-нибудь: у меня через полчаса смена кончается. Чего-нибудь тебе придумаем.
Через полчаса я уже шагал вслед за нею на трамвайную остановку и после короткой езды в полупустом дребезжащем вагоне она привела меня к себе – в маленький флигелек в глубине одного из арбатских двориков.
Только там мы представились друг другу: я назвался просто Николаем, а она повеличала себя Ольгой Саввишной. Надо отдать ей должное – моя спасительница оказалась не очень-то щедрой на расспросы, хотя, наверное, ей и хотелось узнать, кто я такой, откуда прибыл и что делаю в столице. Но она просто накормила меня горячей отварной картошкой с квашеной капустой и бросила на старенький диван льняную простыню, две пуховые подушки и пестрое лоскутное одеяло.
Так я поселился у арбатской прихожанки заколоченной церквушки Николы Явленного, у женщины, с которой Бог меня свел в третий раз в моей жизни. Ольга Саввишна посменно убиралась на Ленинградском вокзале, а я с утра до вечера ходил взад и вперед по ее маленькой комнатушке, слушал черную тарелку репродуктора, передававшего победные отчеты о разоблаченных «врагах народа» и о том, как лучше и веселее стало теперь жить в нашей стране…
Эти пять дней тянулись для меня бесконечно. Наконец назначенный мне срок подошел к концу. Я плохо спал ночь и, проснувшись ни свет, ни заря, отправился в условленное время в показанный мне двор.
Уже рассветало, но под аркой, соединявшей два дома, ещё сгущались потемки. Однако во дворе уже было заметно какое-то движение. Я сделал несколько шагов вперед и разглядел у подъезда машины милиции и «скорой помощи»... В стороне собиралась небольшая кучка людей, к которой время от времени обращался молоденький милиционер: «Расходитесь, граждане! Ну чего не видали?».
Затем дверь подъезда открылась и ещё двое милиционеров вынесли носилки, закрытые чем-то белым, и поставили их в машину «скорой». Милиционеры направились к своему служебному транспорту. Зафырчали моторы, и машины прошли под аркой, посветив мне прямо в лицо своими включенными фарами. Люди, толпившиеся во дворе, стали расходиться. Я подошел поближе и услышал обрывки разговоров:
- Говорят, всю ночь бумаги какие-то жёг…
- А пистолет-то у него откуда?
- Сказывают, большой был начальник – машина его на службу возила…
- С чего же это он?
Я, похолодев от предчувствия, обратился к какому-то мужчине:
- Скажите, вы не из этого дома? – но он с испугом отшатнулся от меня:
- Я ничего, ничего не знаю!
Наконец, кто-то произнес знакомую фамилию, и я всё понял: мой начальник сдержал сказанные мне слова: « Я им в лапы сдаваться не собираюсь».
«А как же я?! – мелькнуло у меня в голове. – Успел ли он сделать что-нибудь для меня?».
Был только один способ узнать об этом. Я отыскал поблизости будочку уличного телефона, набрал знакомый номер и сказал взявшей трубку женщине:
- Анна Ивановна? Извините, это Мурашов вас беспокоит…
- Никакой Анны Ивановны здесь нет! - сердито ответила она. – Вы ошиблись номером.
- А вы не знаете.., - начал было я, но она уже положила трубку.
Я растерянно тоже опустил трубку на рычаг. Это была настоящая катастрофа. Но немного поостыв и взяв себя в руки, я рассудил, что не мог же мой начальник не знать о перемене ощепковского адреса. Я отправился на поиски киоска «Мосгорсправки». Там мне дали новый адрес Анны Ивановны Ощепковой. Оказалось, это был теперь Благовещенский переулок.
Я позвонил в дверь и сказал, услышав голос Анны Ивановны:
- Здравствуйте. Это Коля Мурашов. Вы меня помните?
- Да, да! – ни секунды не помедлив отозвалась она, как будто ждала моего прихода. – Вы можете немного подождать? Я выйду в переулок.
Она быстро шла ко мне навстречу, и беспощадный свет серого осеннего утра высвечивал, как же она переменилась, осунулась, постарела за то время, что мы не видались… Наконец мы встретились.
Я стоял перед нею и не находил слов для выражения моего сочувствия и моей собственной боли. Да она, видимо, и не ждала этого. Она протянула мне какой-то сверток, обернутый в газету, и торопливо сказала:
- Вот, тут пришло на ваше имя вчера. Возьмите и уходите – не надо, чтобы вас со мной видели. Мы ведь теперь с дочкой как зачумленные…
Она повернулась, и мои слова благодарности я произнес уже ей вдогонку.
В пустом проходном дворе я развернул сверток и нашел там пакет, а в нем документы на своё новое имя. В них были даже какие-то пометки – якобы о местах моей прежней прописки и работы, какие-то справки… Был военный билет с отметками о прохождении срочной воинской службы. Ко всему этому прилагалась напечатанная на машинке записка без подписи: «Всё получилось. Тебя нет. Уезжай из Москвы. Прощай. Живи».
В этот день я пришел домой раньше обычного и, всмотревшись в моё лицо, Ольга Саввишна достала из старинного буфета какой-то графинчик и плеснула из него мне в стакан. И я впервые после Харбина выпил залпом водку за упокой души человека, подарившего мне ещё одну жизнь. Вечером, не вдаваясь в подробности, я рассказал Ольге Саввишне, что вынужден скрываться от тех, кого она когда-то назвала «иродами», и она, недолго подумав, предложила:
- Тут в деревне Пареньково, почитай что в Ленинградской области, у меня племянница в школе работает, так она сказывала, что у них никак физкультурника найти не могут. Деревушка –то уж больно глухая, кругом леса да болота. Парни то в город сбегают, то в армию их берут. Ты, поди-ка, отслужил уже, а сам собой здоровый. Неуж с детишками не справишься?
Поразмыслив я согласился.
Мы поехали к племяннице в ближайшее воскресенье. Она оказалась веселой румяной девушкой с косой, уложенной короной вокруг головы. Звали её Валей, Валентиной Алексеевной. В школе она преподавала русский язык и литературу.
Встретила меня Валя очень доброжелательно, лишних вопросов не задавала, видимо доверяя рекомендации тетки, а в понедельник привела меня в школу на радость директору и той разновозрастной ребятне, что сходилась сюда на занятия из всех окрестных деревушек, ещё меньших, чем эта. На другой день прозвенел звонок на мой первый урок и с этого дня началась моя новая жизнь под именем Николая Васильевича Митяева… Я поселился во второй половине той избы, которую колхоз отвел под учительское жилье. В другой половине жила Валя.
Я привыкал к своей новой жизни и стороной - из передач, пойманных по Валиному детекторному приемнику, из старых газет - по крупицам собирал картину происходившего в то время, когда я был далеко от Москвы. Кое-что успел мне рассказать во время нашей встречи мой начальник.
Я узнал, что вскоре после гибели Василия Сергеевича Ощепкова был арестован и расстрелян во время бериевской чистки органов НКВД Яков Перлов. Поговаривали, что именно на его совести были аресты и гибель многих людей, в том числе известных военных, служителей церкви, спортсменов. Думаю, что и арест Василия Сергеевича – его вина.
. Над именем Василия Сергеевича сомкнулись темные воды молчания, но начатое им дело жило, получив, правда, другое название. И называли в качестве основоположника этого единоборства другое, но хорошо знакомое мне имя…