Хёйзинга и. Осень средневековья

Вид материала

Документы

Содержание Осень* средневековья Предисловие к первому изданию Формы — в жизни, в мышлении — вот что пытаюсь я здесь описывать. Приближение к истинному содержанию 1. Яркость и острота жизни

Подобный материал:

• Й. Хейзинга Йохан Хейзинга (1872 1945) выдающийся нидерландский историк и теоретик, 236.7kb.
• Конкурс стихов. Награждение ризами за стихи, 51.9kb.
• На конкурсе стихов и сочинений было три номинации: выразительное чтение стихотворений, 49.22kb.
• Родная природа в творчестве поэтов 20 века, 178.48kb.
• Осень! Славная пора!, 48.89kb.
• Лекция №4 тема: Философская мысль Средневековья и Возрождения, 262.58kb.
• Конспект лекции по теме «Музыка Средневековья», 50.4kb.
• План I. Введение. II. Этап >       Чехословакия.       Политика союзников по отношению, 252.54kb.
• Осень прощальная, 3759.32kb.
• Загадки: Пришла без красок и без кисти и перекрасила все листья (Осень), 900.58kb.

трети — современной автору, эпохи. И одержимость этого мира, его стремительное скатывание к катастрофе взрывают «покой познания», дававший столь прекрасные научные плоды при освещении других кризисов — осени Средневековья или сумерек гуманизма. Автор блестящего эссе «В тени завтрашнего дня; диагноз духовной болезни нашего времени» оказывается включенным в трагические реалии этой эпохи, действующим лицом, страдающим вместе со своими современниками и, быть может, воспринимающим трагизм ситуации даже острее их, ибо он как человек духа видел и понимал всем своим существом угрозу культуре, угрозу смерти духовного начала в обществе и человеке, превращающую людей в уничтожающих друг друга хищников, чья борьба ведет не только к отрицанию социального прогресса, но к мировой дисгармонии и распаду, к вселенской катастрофе. В нем, однако, нет и тени высокомерия интеллектуала, видящего «дальше других». Напротив, Й.Хёйзинга считал, что настроения беспокойства и страха по поводу грозящей миру гибели разделяют большинство его современников, ведь им «основания для подобных мыслей дал экономический кризис, который они испытывали на собственной шкуре (у большинства шкура чувствительнее духа, и с этим

 

К оглавлению

==10


ничего не поделаешь)». А эти «массовые воззрения», наиболее полно выражающие ментальность общества, всегда интересовали Й.Хёйзингу как исследователя больше, чем рафинированные интеллектуальные концепции, хотя и в этой области он был тонким знатоком — достаточно вспомнить его работы об Абеляре или Иоанне Солсберийском.

Как историк Й.Хёйзинга убежден, что каждая эпоха проходит через свои страдания. И чтобы найти «лекарства против несчастной фортуны», следует сравнить кризис нынешний с теми, что бывали в предшествующие времена, ибо, «хотя возврата к прошлому нет, прошлое может дать нам поучительный урок, послужить ориентиром». Прежде всего нынешний кризис — это кризис культуры. Наблюдение это особенно важно, ибо сделано в то время, когда почти всеобщим убеждением было то, что основные беды кроются в кризисе экономики и в произраставших на этой почве политических кризисах. Кризис культуры расшатывает основы бытия человечества, а это в свою очередь приводит и к крушению индивидуального человеческого существования. И хотя история знала немало кризисов культуры, из которых ближайшие рубежи, по мнению голландского историка, 1500 и 1800 г., однако кризис XX века больше не просто по масштабу, но и по его сущности: это кризис веры в Бога вообще и кризис христианства в частности, кризис европейского гуманизма, а следовательно — кризис человека.

Лишь один кризис, знаменовавший собой кардинальный поворот в истории, — падение римского мира — может быть сравним с культурным переворотом XX века, сулящим устрашающую перспективу. Й.Хёйзинга формулирует ее так: «Путь древнеримской культуры привел ее к варварству. Идет ли нынешняя культура тем же путем?» Кажется, все указывает на это, истончается стремление культуры к идеалу, а стремление — одна из основных черт культуры, утрачивается равновесие между духовными и матереальными ценностями, исчерпываются возможности рационального познания и управления миром, наука находится «у предела возможностей мышления», констатируется всеобщее ослабление способности суждения, общество и человек, желая счастья немедленно и на Земле, будучи введены в заблуждение благами комфорта западной цивилизации, теряют даже желание критического взгляда на мир и на себя, что приводит к упадку морального сознания, в результате чего даже религиозные устремления многих становятся, по существу, атеистическими и бездуховными. Уже не выполнение долга, но псевдоромантически понятый героизм, ведущий к вседозволенности, становится идеалом. Это усугубляется влиянием комплекса идей об относительном характере морали. Иллюстрируя это размышление, Й.Хёйзинга вспоминает о марксизме: «В учении марксизма вся сфера нравственных убеждений и обязанностей не может найти себе места иначе как в духовной надстройке, возвышающейся над экономической структурой данной эпохи, вырастающей из нее и, поскольку она обусловлена этой структурой, обреченной вместе с нею изменяться и погибнуть. Таким образом, нравственный идеал всегда подченен общественному идеалу, и ценность его относительна в самом прямом смысле этого слова... Нравственное суждение, как бы его поняли христианин, мусульманин, буддист, платоник, спинозист или кантианец, здесь полностью отсутствует».

Но что есть главный симптом болезни — кризиса современной культуры? Ответ Й.Хейзинги неожидан и точен, он основывается на понимании им человека как человека играющего. «Сейчас, — писал он, — можно сказать, что люди превращают в игрушку весь белый свет... Пуерилизм — так мы назовем позицию общества, чье поведение уже не отвечает уровню разумности и зрелости, которых оно достигло в силу своей способности судить о

 

==11





вещах; которое вместо того, чтобы готовить подростка к вступлению во взрослую жизнь, свое собственное поведение приноравливает к отроческому». Для пуерилизма тоже свойственна игра, но не подлинная игра, искренняя, творчески реализующая агональное, соревновательное начало, интуитивно принимающая во внимание некоторые нравственные основания, а игра, оказывающаяся не в состоянии удержать свой неподдельный игровой характер, игра, слишком организованная и слишком технически оснащенная, игра, принимающая себя чересчур всерьез и оттого перестающая быть игрой, становящаяся грубой пародией на самое себя.

Надлом европейской цивилизации фиксировали многие выдающиеся мыслители, историки и писатели. Ф.Ницше, О.Шпенглер, А,Тойнби, Т.Манн, Х.Ортега-и-Гассет по-разному осмысливали и переживали кризис культуры и кризис человека, «запечатлевшие» их время. Й.Хёйзинга «ставит диагноз» современной ему цивилизации: порог безумия, готового прорваться в слепое неистовство, угроза исчезновения человеческого духа со страшной опасностью сохранения внешних атрибутов цивилизации, когда «моторы бы продолжали вращаться». «Повсюду царят сомнения в прочности общественного устройства, внутри которого мы живем, неясный страх перед ближайшим будущим, ощущение упадка и грозящей человечеству гибели... Нас прямо-таки захлестывают события. Мы воочию видим, как шатается все то, что казалось прежде незыблемым и священным; истина и человечность, право и разум. Мы видим, как перестают функционировать государственные институты, хиреют производственные системы. Мы видим, как продолжают отчаянно работать вхолостую общественные силы. Грохочущая машина этого неистового времени того и гляди начнет буксовать». Тень варварства сгущается над XX столетием, в конце его все больше закрывая перспективы развития истории как культуры. Вхождение Европы в «эпоху ребячества» (по выражению Ортегии-Гассета) или «пуерилизма» (по определению Хёйзинги) в конце второго тысятелетия грозит обернуться саморазрушением цивилизации.

Реклама, спорт — тревожные проявления пуерилизма, направляющие динамику культурного движения современного общества к варварству, в ходе которого «достигнутое содержание самой высокой пробы исподволь заглушается и вытесняется элементами низшего содержания», а на смену радости игры приходят жестокость, страсть к разрушению, поглощение человека, уже не играющего, но бессмысленно и напористо действующего.

Й.Хёйзинга трезво оценивает угрозы и провалы своей эпохи. В его высказываниях о тучах, «сгущающихся над Эммаусом» жаждущего бегства от реальности и спасения человека, угадывается намек на тьму фашизма, уже нависшую над Европой. Однако в полном согласии со своей природой человека и ученого он остается оптимистом. Считая, что новая война будет слишком разрушительной, а потому невозможной, он уповает на здравый смысл и нравственность людей, «плывущих в одной лодке». Ведь не захотят же они все вместе пойти ко дну; «надежду на труд, веру в возможность спасения, решимость его добиваться — этого у нас никому не отнять». Как прекрасны эти надежды гуманиста, взращенные христианством, неразрывно связанные с европейской культурной традицией XIX столетия, кажущегося золотым по сравнению с веком двадцатым.

Вера в человека пронизывает и наиболее известное произведение Й.Хёйзинги — «Homo ludens: опыт определения игрового элемента культуры», — увидевшее свет в 1938 г., за год до начала Второй мировой войны, в которой «пуерилистические герои», новые варвары, попытались разрушить и культуру и цивилизацию, принеся в жертву своему стремлению к

 

==12


«новому порядку» миллионы и миллионы людей. Варварское разрушение культуры обернулось смертельной угрозой самой жизни. Но во время выхода книги военный молох еще только предвкушал свои жертвы, среди которых предстояло оказаться и светлому «мастеру игры» Й.Хёйзинге.

Просвещенная Европа с упоением зачитывалась книгой голландского мыслителя, Й.Хёйзинга стал крупнейшим авторитетом в культурологии. Он успешно универсализировал понятие игры, столь органичное для европейской культурной традиции, восходящее к Пифагору и Платону с их представлениями о людях как объектах божественной игры. Платон называл человека «дитя играющее», основатель неоплатонизма Плотин представил вселенское и человеческое бытие как игру, считая, что «мы и все, кто играет, делаем это, или, во всяком случае, стараемся делать это, играя». Даже в «темные века» Исидор Севильскйй, создавая всеохватывающую энциклопедию знания «Этимологии», включает в нее раздел, посвященный игре, а игру рядополагает с войной. Через «игривое» Средневековье, через XVIII век, ставший историческим образцом культурной игры, через шиллеровское представление об игре как о свидетельстве и проявлении человеческой свободы, через стремление Спенсера связать игру с эволюционной теорией и вывести ее за рамки собственно человеческого существования, нить традиции приводит к творчеству Й.Хёйзинги, который синтезировал важнейшие элементы этого наследия, органично взрастив на их основе современную концепцию культуры как игры.

Однако не только голландский историк находился под обаянием идей игры. С конца XIX века и особенно в первые десятилетия двадцатого они увлекают многих писателей, поэтов, художников и отчасти — мыслителей. Библейская София, «играющая пред Господом», вдохновляет русского, философа В.Соловьева, «ужас зачинателя игры» пронизывает поэзию Н.Гумилева, позже Б.Пастернак пишет об игре, переходящей в «гибель всерьез». В Западной Европе одновременно с «Homo ludens» Герман Гессе создает один из величайших романов XX века, «Игру в бисер», повествующий о том, что «у Игры, по сути, нет начала», что она есть вместилище духовного универсума, «слияние живой красоты духовности и искусства с магией формул, с лаконизмом точных дисциплин»; речь идет, конечно, о Высокой Игре, о совершеннейшем выражении интеллектуальных потенций человека, об Игре как чистом смысле вселенского бытия.

Для Й.Хёйзинги игра не «струенье невещественного света», как для Г.Гессе, но совокупность смыслов истории, культуры, человеческой жизни, Если убрать игру, то вся история распадется на потерявшие смысл фрагменты, лишится творческого начала. Человек не-играющий, по мысли Й.Хёйзинги, собственно, даже не человек, ибо он утрачивает свое главное качество — свободу, а вместе с нею и радость, и возможности созидания культуры и самого себя. Если все в жизни человека определяется только непреложным целеполаганием и полезностью, то что же может выявить сущность человека как богоподобного существа во вселенной? Ведь игра — это «действие, протекающее в определенных рамках места, времени и смысла, в обозримом порядке, по добровольно принятым правилам и вне сферы материальной пользы или необходимости».

В хёйзинговской концепции игры при всех ее несомненных философских, социологических и культурологических достоинствах есть еще один очень важный элемент, который находится, собственно, вне научной сферы, но делает ее привлекательной не только для интеллектуальной элиты, но и для очень широкого круга людей, — это утверждение радости, имеющей место в человеческом существовании, несмотря на все присущие

 

==13





ему беды и страдания. И радость эта не просто комплекс эмоций, связанных с игрой, она одно из онтологических оснований жизни, ведь «из заколдованного круга игры человеческий дух может освободиться, только направив свой взгляд на самое наивысшее».

Й.Хёйзинга, вероятно, намеренно оставил без внимания метафизическую сторону игры, отметив лишь, что она есть «специфический фактор всего, что окружает нас в мире», и что игра «старше культуры». Метафизически же ситуация игры может быть представлена как соотношение между реальностью и как бы реальностью, которая аналогична реальности, построена по ее модели, но не обладает истинным бытием, а лишь уподобляется ему. В сущности, такова ситуация между Создателем мира и его творением, даже если Создатель не персонифицирован, а является неопределимым, вечным, совершенным, • непознаваемым источником всего сущего. Его порождение, будь то результат творения или эманации, — всегда подобие, отражение, не то, что есть, т.е. не то, что обладает бытием, но то, что существует или — в пределе — кажется, является мировой иллюзией — майей, как в буддизме. На это обращает внимание Г.Гессе, заставляя своего героя пережить все соблазны, страсти и несчастья майи в едином моменте интуитивного постижения, с тем чтобы он больше никогда не покидал леса — места отшельничества. Этот онтологически-игровой принцип мироустройства и делает возможным существование игры как культуры, выводя ее, однако, из сферы нравственных норм, делая ее саму по себе ни доброй, ни злой, В конечном счете человеческий выбор придает смысл истории и жизни каждого человека, дает ему возможность «пережить форму духовной свободы» как высшего свидетельства его особой роли в мироздании. Выбирать, однако, для Й.Хёйзинги не значит «бороться», «решать проблемы», «утверждать свои взгляды во что бы то ни стало». Это прежде всего — принять и понять историю и жизнь, сохранив свое достоинство. Тихий голос, если в нем звучит мудрость, в конце концов сможет преодолеть оглушающую какофонию пуерилистического мира. Й.Хёйзинга верит, что голос мудрости будет услышан современниками и потомками, Феномен самого историка подтверждает это. Й.Хёйзинга оказался у истоков многих направлений современного гуманитарного знания и — вне их, исповедуя историю и как ремесло, и как чудо, утверждая своей жизнью и своей наукой подлинную свободу личности и ученого. Его голос обращен и к нам. Научные рассуждения Й.Хёйзинги обладают не только убедительностью истинности, но и сильным эмоциональным воздействием. Они «раскрывают», «утверждают», «выявляют смыслы», но и дают утешение, надежду, столь нужные нам, переживающим очередную переломную эпоху и весьма сердитым на историю. «История ничего не может предсказывать, кроме одного; ни один серьезный поворот в человеческих отношениях не происходит в той форме, в которой воображало себе его предшествующее поколение. Мы знаем наверняка, что события будут развиваться иначе, не так, как мы можем их себе представить. В конечном результате исторического периода всегда наличествует компонент, который впоследствии оценивается как новое, как нечто неожиданное, прежде немыслимое. Это неизвестное может означать зло. Но пока и поскольку ожидание может колебаться между благом и злом, человеческий долг обязывает надеяться». Задумаемся над словами мудрого мастера.

В.И. Уколова, д.и.н; профессор

 

==14





^ ОСЕНЬ* СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

ИССЛЕДОВАНИЕ ФОРМ ЖИЗНЕННОГО УКЛАДА И ФОРМ МЫШЛЕНИЯ В XIV И XV ВЕКАХ ВО ФРАНЦИИ И НИДЕРЛАНДАХ

Herfsttij der Middeleeuwen. Studie over levens- en gedachtenvormen der veertiende en vijftiende eeuw in Frankrijk en de Nederlanden.

 

==15

 

==16


00.php - glava02

^ ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Возникновение нового — не этого ли наш дух более всего ищет в минувшем! Нам хочется знать, как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного уклада, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска. Иными словами, мы рассматриваем некий период времени прежде всего как скрытое обещание того, что исполнится в будущем. Сколь ревностно выискивали мы в средневековой цивилизации ростки современной культуры! Столь ревностно, что порою казалось, будто история духовной жизни Средневековья представляет собою не более чем преддверие Ренессанса. И действительно, во времена, слывшие некогда закостенелыми, мертвыми, новое повсюду уже пускало побеги, и все словно бы устремлялось к будущему совершенству. Однако в поисках новой, еще только возникающей жизни мы легко забывали, что в истории, так же как и в природе, умирание и зарождение неизбежно следуют друг за другом. Старые формы культуры умирают в то же самое время и на той же почве, где новое находит пищу для роста.

Здесь делается попытка увидеть в XIV—XV вв. не возвещение Ренессанса, но завершение Средневековья; попытка увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого полностью завершили свое развитие, налились соком и уже перезрели. Зарастание живого ядра мысли рассудочными, одеревенелыми формами, высыхание и отвердение богатой культуры — вот чему посвящены эти страницы. Мой взгляд, когда я писал эту книгу, устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском.

Теперь, оглядывая написанное, я спрашиваю себя, не растворились бы все мутные краски в прозрачной ясности, задержи я свой взгляд подольше на этом вечернем небе. Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начал этот труд. И легко может случиться, что читателю, неизменно сосредоточивающему свое внимание на упадке, на отжившем и увядающем, слишком уж густой покажется падающая на эту книгу тень смерти.

I- •                -•               •                   ^                 "              •   .

Отправной точкой этой работы была потребность лучше понять искусство братьев ван Эйков¹* и их последователей, потребность постигнуть их творчество во взаимосвязи со всей жизнью эпохи. Бургундское общество было тем единством, которое я хотел охватить своим взором; мне казалось, что его можно рассматривать, несколько обобщая, как некую культурную ценность, наподобие итальянского кватроченто^*, и эта книга первоначально должна была носить название De eeuw van Bourgondie [Век Бургундии]³*, Но по мере того как мои цели принимали все более общий характер, я

Г             ^!        -       '

==17


вынужден был ввести некоторые ограничения. Единство бургундской культуры приходилось постулировать лишь в очень узком смысле, небургундская Франция требовала по меньшей мере столь же много внимания. Так вместо Бургундии самой по себе возникла пара: Франция и Нидерланды, и при этом весьма отличные друг от друга. Ведь при рассмотрении умирающей средневековой культуры в целом французский компонент оставил бы нидерландский далеко позади. Лишь в тех областях, где нидерландская культура имела самостоятельное значение: в религии и в искусстве, — говорится о ней подробнее. Некоторое нарушение в главе XVI установленных географических границ, с тем чтобы наряду с Рюйсбруком и Дионисием Картузианцем привлечь также Мастера Экхарта, Сузо и Таулера, в особых оправданиях не нуждается.

Сколь незначительным кажется мне сейчас число прочитанных мною книг и документов XIV—XV вв. по сравнению со всем тем, что я хотел еще прочитать! Сколь охотно я, помимо ряда основных духовных направлений, на которых большею частью основывается представление об эпохе, указал бы и немало других! Но все же, если более всего я ссылаюсь; из историков — на Фруассара и Шателлена, из поэтов — на Эсташа Дешана, из теологов — на Жана Жерсона и Дионисия Картузианца, из художников — на Яна ван Эйка, — это объясняется не столько ограниченностью материала, сколько тем фактом, что именно они щедростью и тонким своеобразием творчества особенно ярко отражают дух времени.

^ Формы — в жизни, в мышлении — вот что пытаюсь я здесь описывать. Приближение к истинному содержанию, заключенному в этих формах, — станет ли и это когда-либо делом исторического исследования?

Январь 1919 г.

 

==18


00.php - glava03

^ 1. ЯРКОСТЬ И ОСТРОТА ЖИЗНИ

Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость, злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которыми и поныне воспринимает горе и радость душа ребенка. Всякое действие, всякий поступок следовали разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного стиля жизни. Важные события: рождение, брак, смерть — благодаря церковным таинствам достигали блеска мистерии. Веши не столь значительные, такие, как путешествие, работа, деловое или дружеское посещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями, присловьями и обставлялись теми или иными обрядами.

Бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать облегчения, в ту пору они были куда мучительнее и страшнее. Болезнь и здоровье рознились намного сильнее, пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли собою настоящее зло. Знатностью и богатством упивались с большею алчностью и более истово, ибо они гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности. Подбитый мехом плащ, жаркий огонь очага, вино и шутка, мягкое и удобное ложе доставляли то громадное наслаждение, которое впоследствии, быть может благодаря английским романам, неизменно становится самым ярким воплощением житейских радостей. Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо. Прокаженные вертели свои трещотки и собирались в процессии, нищие вопили на папертях, обнажая свое убожество и уродства. Состояния и сословия, знания и профессии различались одеждой. Знатные господа передвигались не иначе, как блистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть. Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны громогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой, Влюбленные носили цветы своей дамы, члены братства — свою эмблему, сторонники влиятельной персоны — соответствующие значки и отличия.

Во внешнем облике городов и деревень также преобладали пестрота и контрасты. Средневековый город не переходил, подобно нашим городам, в неряшливые окраины с бесхитростными домишками и унылыми фабриками, но выступал как единое целое, опоясанный стенами и ощетинившийся грозными башнями. Сколь высокими и массивными ни были бы каменные дома купцов или знати, здания храмов своими громадами величественно царили над городом.