Катарсис семидисятника
| Вид материала | Документы |
парабаса
— ^ Веснушчатые ноздри – хорошая хуйня, – заметил Лана, когда я читал ему рукопись.
— Н-нда… – засомневался и я. – Н-не знаю… Хуй с ней, – и вернулся к тексту. Лана хотел что-то добавить, но раздумал.
…но где-то досадливо точившая мысль заставила его, наконец, с трудом оторваться от окна. Он раскрыл военный билет, одетый в хлорвиниловую обложку. С одной стороны за обложкой торчало требование, с другой – деньги. Пересчитав, он выяснил, что всего у него ровным счетом сорок пять рублей. «Сколько же нужно доплатить?» – подумал он.
— Сколько нужно доплатить за билет? – спросил он, протягивая в окошечко военный билет и требование.
Кассирша, молодая женщина в бежевой блузке с черной водолазкой и с серебряными серьгами с красными камушками, посмотрела мельком на требование и не глядя вернула военный билет.
— Пятьдесят пять рублей, – услышал он невнятный ответ. А она уже полезла за чем-то вниз, по-видимому, собираясь оформлять билет.
— Нет-нет, – испуганно сказал Васька, – у меня пока еще нет этих денег.
Кассирша равнодушно протянула ему требование.
— Следующий!
Что же делать? Решив во что бы то ни стало лететь на самолете, он уже почти физически не мог идти на вокзал. Отчаявшись, он окинул пространство вокруг себя и буквально наткнулся взглядом на капитана, который сопровождал их от Анадыря до Хабары. Тот, по-видимому, ожидал обратного рейса.
С измученным лицом, весь краснея и смущаясь от унизительности происходящего, Васька бросился к нему как в атаку:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться, я… видите ли… Вы не… только ради бога не подумайте, – тут он стал красным, как свежий борщ, – я тут же вышлю, как приеду.
— Что-то я не пойму тебя, братец, – насмешливо и надменно проговорил тот.
— …десять рублей… – продолжал Василий говорить. Он не слышал слов капитана (а то он, возможно, просто убежал бы и ничего бы не произошло), – Мне надо доплатить пятьдесят пять, а у меня всего сорок пять, – он достал военный билет и стал показывать и разворачивать деньги.
— Да возьми, ради бога, – капитан достал из кармана бумажник и, извлекши оттуда хрустящий червонец, протянул солдату.
— Большое вам спасибо! – в голосе Василия звучала такая искренняя признательность, что капитан был тронут. Глаза солдата радостно засверкали. – Вы даже не представляете, как вы меня выручили. Я уже и не знал, что и делать… Но как только приеду, так сразу же немедленно вам перешлю. Вам куда?
— Да брось ты, – небрежно сморщился капитан, – я человек не бедный.
— Нет уж, позвольте объяснить, – засуетился Василий. – Я для вас совершенно чужая и никак не знакомая личность. И поэтому я считаю, что это будет священной обязанностью для меня и… это принципиально… – отвыкший от нормальной лексики язык плохо поворачивался во рту…
— ^ Что-то тут какая-то несостыковка, – приостановил я чтение, – а какая – не соображу.
— Ты о чем? – спросил Лана.
— Ну, я же где-то на эту тему там написал… раньше… или потом…
— Хуйня, – сказал Лана, – давай дальше.
— …^ Ладно, хуй с ним… Где там? А, ну да…
…а что вы получаете приличное содержание, так это тем более. Значит, для вас не составляет большой разницы, верну я или нет, а мне это будет приятно…
— Ну, хорошо, хорошо, – перебил его капитан, – в нашу часть пришли, капитан Соколюк, политотдел.
Ему, видно, Василий уже надоел. Он повернулся и пошел прочь. Васька радостно махнул рукой и крутанулся вокруг своей оси. «Политотдел, капитан Соколюк», – почти напевал он, направляясь к кассе.
— Здесь не хватает десяти рублей, – сказала кассирша, сверкнув в него рубиновыми сережками.
— Как?! – оторопел Васька, опять покраснев до ушей, – вы же сказали: пятьдесят пять руб…
— Шестьдесят пять, – четко и раздельно произнесла она металлически враждебным тоном.
— Девушка, я сейчас, – метнулся Васька в сторону, поискал глазами Соколюка, но устыдился. Если бы он знал, что нужно доплатить целый двадцатник, он плюнул бы на все и поехал поездом. Если бы она не жевала слова, отвечая… Если бы Васька не был столь взбудоражен. Если…
С полчаса он метался по аэровокзалу, пытаясь стрельнуть у кого-нибудь червонец. Но остальные дембеля были такие же пустые, как и он, или жались. Взгляд его упал на левое запястье. «Сорок минут осталось до рейса». Он тупо глядел на часы, а секундная стрелка методически начала отщелкивать эти сорок минут. «Часы! – осенило его, – Ну конечно! Надо их продать!» Через полчаса стояния на выходе из вокзала он получил от какого-то неопрятного субъекта в кепке, пиджаке и с зонтиком заветный червонец и вручил тому свежекупленные (за 51 рубль) часы с годовой гарантией.
— Жаль мне тебя стало, хлопец, сказал субъект на прощание, – небось, на праздники домой спешишь? – и похлопал Ваську по плечу.
— Говно собачье, – проворчал Васька, вздрогнув от омерзения и, счастливый, бросился к кассе.
— Вот она, людская благодарность, – проговорил субъект, глядя ему вслед, еще раз взглянул на часы, поднес их к уху (хорошие часики) и, раскрыв зонт, исчез за дождем.
3.
— Десятый… одиннадцатый… двенадцатый… тринадцатый. Наш какой?
— Шестнадцатый, – ответил Птица, глянув на билеты. – Места: двадцать первое – двадцать четвертое.
— Пятнадцатый… Шестнадцатый. Птица, тебе сюрприз, – заржал Ленька.
Птица оторвал глаза от билетов и, поглядев на проводницу, узнал в ней давешнюю знакомую, у которой спрашивал дорогу к вокзалу. Она была немного растеряна тем, что снова столкнулась с людьми, с которыми, не чая больше встретиться, вела себя так фамильярно, и чуть покраснела.
— Ваши билеты, – нарочито официально произнесла она. Марк не забыл того прощального взгляда и был тоже смущен: он даже невольно сделал движение, чтобы спрятаться за Ленькиной спиной.
— Что такое? – Гриша недоуменно взглянул на Леньку.
— Это не мне, это Марку сюрприз, – возразил Птица, глядя девушке в глаза и как бы спрашивая ее: «может, я все-таки ошибаюсь?»
Та рассердилась:
— Показывайте билеты и топайте в вагон, – раздражительно сказала она. Сейчас было видно, что девушка эта очень молода и неловка в общении, наверное, вчерашняя школьница.
— Гришенька, ты не в курсе. Мы тогда с тобой увлеклись философскими изысками, и ты все проморгал, – Ленька рванул ручку купе. Дверь с грохотом ушла в сторону. – Чур, на верхней! – закинул он чемодан на полку.
— А я на нижней, – заявил Гриша.
— Я тоже на нижней, – подошел Птица.
Ленька обернулся:
— А где же Марк?
— Тсс… – приложил палец к губам Птица.
Ленька хмыкнул, прыгнул на полку, открыл чемодан и стал доставать оттуда трико, тапочки и полотенце. Ребята стали готовиться к дороге.
4.
Самолет летел уже второй час. Василий второй раз в своей жизни летел в самолете, и ему было здорово не по себе… «Эти «пусто-четыре» дребездят острашенным образом». Вибрация проникла его всего…
— ^ В него, – заметил Лана.
— Его, – повторил я; но тут же заговорил просительно, – Слушай, давай, так невозможно, голосуй, что ли? А я тебе дам слово или не дам…
— А как же…
— Ну, если совсем невмоготу… стукни меня, что ли, по лбу.
— Сильно?
— Нет… ну… – я вернулся к рукописи: упрямо еще раз повторил: «проникла его всего» и продолжил:
…что он не мог думать ни о чем другом, как об этой чертовой вибрации. Рядом дремал в кресле седоватый человек в шляпе. Ваське досталось место у окна, и ему давно хотелось в туалет. Но то, что надо проходить мимо кого-то еще, тормозило его, и прежде чем он решился встать, прошло очень много времени. Вернувшись, он опять уселся и отдался весь в руки вибрации. «Как жаль, что даже и почитать ничего нету. Хотя толку-то от этого «почитать»-то – нуль. Но все равно можно было бы как-то полистать, руки были бы чем заняты. А так…» Скучающим взглядом он обвел салон самолета. Большинство пассажиров дремало, откинув кресла. Самолет гудел и гудел. Это так выматывало, что Ваське в какой-то момент даже показалось, что изменился тон этого гуденья. Но обратил он на это вниманье только, когда вдруг почувствовал какую-то легкость. Машинально он глянул в окно и сначала не понял, в чем дело. В следующий миг глаза разобрались и расшифровали ему смысл происходящего: самолет падал. Васька скосил глаза по салону. Никто ничего не замечал. «Во сне люди летают, – мелькнуло в голове. – Как странно все не соответствует! Такая легкость и сила в теле». Ваське стало так обидно, что следы брызнули во все стороны из ясных глаз его…
— ^ Чего? – остановился я, посмотрев на Лану. Он был совершенно непроницаем:
— Ничего, ничего…
Ему до крика захотелось спрятаться у кого-нибудь на груди и выплакаться-утешиться. Припасть, как в детстве к материнским ладоням, которые и приласкают, и защитят. И тут-то он почувствовал, что это уже было когда-то. И какое-то мистическое волнение охватило его, от чего он впал в некое оцепенение. Жадно вытянув голову на тоненькой шее, он всматривался в окно. И в последнюю минуту пробормотал:
— Капитан Соколюк, – подумал: «А деньги-то он уже не получит. Решит, что я подлец… Чего я ему наговорил о долге чести!..» – и от этой мысли ему стало нестерпимо стыдно. А земля мчалась навстречу…
— ^ А тот седой? – спросил Лана.
— Какой, – не понял я.
— Ну, он тоже разбился, который рядом сидел?
— А-а… – вспомнил я, – не знаю… уж, наверное…
— А на хуя?
— Не знаю, – повторил я, – не помню, может, когда я сам летел на дембель, кто-то такой был рядом, черт его не знает… – и стал искать глазами место, где остановился.
5.
Ровно плыли за окнами разлинованные поля, кучки рощиц и синее небо. Все это было перечеркнуто проводами, тянувшимися вдоль чугунки. Поезд шел плавно и неторопливо.
Ленька лежал наверху и пристально вглядывался в пейзаж, стараясь понять, почему все это кажется бедным, блеклым и маленьким. Ведь вот она, настоящая природа, о которой мечтал страстнее, чем о женщине, два года. Почему же нету, совершенно нет того счастья, которое, вроде бы, вот оно? И тоска, неясная и гулкая, как волчий вой, уже начала появляться, притаившись пока на донышке сердца…
Ты лежишь на спине, уткнувшись взглядом в потолок. Счастливая улыбка невольно блуждает по твоему лицу. Если бы ты поймал себя на этой улыбке, застыдился бы и прогнал ее. Но тебе не до этого. Ты вновь вспоминаешь мимолетный разговор в тамбуре, когда поезд еще стоял в Хабаровске (как давно это было!). Она еще удивилась: «А что это за имя – Марк? В честь Маркса?» …Это у нее красивое и интересное имя… Зоя… Вот ее, наверное, назвали в честь Зои Космодемьянской. Эти дураки-предки вечно выдумывают что-то невообразимое и не думают совсем о последствиях для своих детей. Как того чувака-то звали?.. Даргнилатс, – и ты почти вслух смеешься…
— ^ Как, как? Дас… А что это за имя? – спросил Лана, наполняя рюмки.
— Вот, убей бог, не помню… – растерялся я. – То ли действительно где-то слышал, то ли какое-то сокращение типа Вилена, – я вгляделся в текст. – А! Ну, это же, как ее… контаминация, табуляция, анаграмма, синекдоха, как ее… Ну, «Сталинград» передом назад… ха-ха, стихи получились…
^ Я чокнулся с Ланой, махнул рюмку, вновь надел очки и стал искать в тексте:
— Так на чем я?.. А!
… ты почти вслух смеешься. – Какая она!.. Что-то странное и невообразимое. Другим расскажешь – не поверят. И ведь надо же! Все-таки, я, наверное, очень хороший человек! – от избытка чувств ты аж дергаешься пару раз…
— ^ Что-то у тебя все дергаются, – заметил Лана.
— Тсс!.. Тут другое важно… Может, здесь не совсем уместно это повествование во втором лице?.. А, ладно, давай дальше…
… пару раз. – Ведь как нарочно все хорошее приходит сразу – и поезд, и дембель, и… Зоя!..
— Мара! – толкнул его Птица. – Распишем, может быть.
— Да ну его, – лениво и недовольно отмахнулся тот.
— Ну, давай. Скушно! Делать нечего абсолютно.
— Не буду я, надоела твоя пуля, отвяжись.
— А может?
Марк молча отвернулся к стене.
— Станция, – сказал Ленька. Поезд дернулся пару раз и стал замедлять ход. Появился Гриша.
— Станция, ребят…
Никто не ответил.
— А горючего нет.
— Брось душу травить. Знаешь же, что всё пропили до копья.
Гриша улыбнулся:
— Могу каждому из вас одолжить по пятерке.
Ребята вскочили, не веря своим ушам.
— Шутишь?! – угрожающе проговорил Птица.
— Какие там шутки! Я рога продал.
— За сколько?
— Дешево, – неохотно промямлил Гриша. – Четвертной.
Ребятам стало неловко.
— Ну, чего, – поспешил замять Гриша, – могу сбегать.
— Вместе пойдем, – проронил Ленька, как бы отдавая всем приказ, – Поберегись! – и спрыгнул в тапочки. – Пошли, – он хлопнул Марка по заднице.
— Ща по зубам.
— Чего? Щас еще пятаков наставлю! – засмеялся Ленька. И прозевал – Марк оттянутым пальцем влепил ему в лоб плешку. На лбу у Леньки начала вздуваться красная полоса.
— Ах ты гад! – рассердился он не на шутку, ухватил Марка за ногу и, стащив вниз, зажал его голову между колен.
— Раз… – считал Гриша, – Два… Три…
Ленька хотел опустить тапочек четвертый раз, но потерял равновесие, и Марк вывернулся, а Ленька грохнулся, больно стукнувшись головой об столик. Хохоча и толкаясь, друзья вывалили на перрон.
— Зоечка, сколько сто'ит?
— Пятнадцать минут осталось.
— Красота!
— Ребята, солнце! Тепло! – заорал Птица радостно.
Навстречу шли, пошатываясь, пятеро стройбатовцев.
— Корефан, где здесь горючим можно запастись? – весело обратился к переднему Птица.
На стройбатовце была тельняшка под расстегнутым кителем, а обнаженная голова покрыта жидкими коричневыми волосами. Он сумрачно глянул на Птицу, видимо, на манер быка отреагировал на красный цвет погон и, пробормотав «легавые…», неожиданно страшно ударил Птицу в лицо. Тот отлетел метров на пять и, падая, ударился головой об асфальт. Гриша мгновенно схватил нападавшего за руку у локтя. Парень заорал, а Гриша, стукнув его кулаком около шеи, повернулся, готовый схватиться с остальными. Но там уже все было кончено. Марк сразу ударил одного из противников своим необрезанным и потому полноценным ботинком по голени…
^ Лана заржал и пропел свое любимое «у евреев пэизан необрэзан», но я не отреагировал.
…тот запрыгал от боли, а Ленька просто стукнул двоих лбами, после чего пятый, увидев, что остался в одиночестве, мгновенно протрезвел и бросился бежать. Гриша засунул пальцы в рот, свистнул ему вслед и повернулся к Птице. Тот уже успел прийти в себя и, сидя на платформе, сплевывал кровь. Гриша и Марк помогли ему встать.
— Что у тебя, Коля? – встревоженно спросил Ленька.
— Зуб вылетел, – еле проговорил Птица. – Вся челюсть болит. И на затылке шишка будет.
Ленька облегченно вздохнул.
— Да, въебал он тебе здорово, – Марк посмотрел назад. Ребята тоже глянули туда. «Матрос» лежал без сознания. Двое «ленькиных» тоже не поднимались. Четвертый сидел на лавочке и, раскачиваясь, все еще старался унять боль в ноге.
— Ничего, – сказал Гриша, – я ему, кажется, ключицу сломал. Так что больница обеспечена… Ну, ладно, я, все ж-таки, слетаю один, а вы тащите его домой, а то уже народ собирается. Так и фараоны могут появиться.
— Ну, иди, – Марк посмотрел вслед Грише и проворчал, – Хорошо как фараоны… А если патруль? – он взглянул на дверь вагона, а затем огляделся вокруг. – Чего уставилась, бабка? Дембелей чукотских не видела?.. Пойдем, посадим их на скамейку, а то проходу мешают. Разойдитесь, граждане! Чего сбежались?.. Нет бы помощь оказать. Слушай, у него, похоже, и впрямь что-то серьезное. Ну-ка, подвинься. Ничего, похромаешь с недельку и больше не будешь выёбываться, когда не просят. Ну, хорош симулировать. Мара, давай, ты другого по щекам, как я… Ну, вот так вот. Ну! Живы-здоровы. Гуляйте, ребята. Заберите своего дружка. Буэна фортуна… Там Гриша, кажется, перестарался… – Ленька повернулся и пошел к поезду.
— Что у вас случилось? – раздался взволнованный голос.
— Зоечка? – Марк хмуро посмотрел вверх, в черный прямоугольник тамбура. Она растерялась. Марк выдавил улыбку:
— Не пугайтесь, Зоечка, это я не вам.
«Девятнадцатый век, – насмешливо подумал Ленька, – они все еще на «вы». Такое ощущение, что он все еще мальчик… Но тогда актер – великий…»
— За что вы их так? – Зоин голос звучал уважительно. Можно было подумать, что Марк один справился с двумя десятками вооруженных до зубов бандитов.
— Было бы за что, совсем бы убили, – шутливо огрызнулся Марк, глядя вслед Леньке. Осторожно он взял ее за руку. – Какая у вас рука маленькая… У меня не очень большие ладони, с Ленькиными не сравнить, а ваших две – как моя одна.
Она смотрела ему прямо в глаза, и настолько все было понятно, что у него защемило где-то под ребрами…
^ Я смущенно кашлянул и мельком глянул на Лану. Но тот снова являл собой полную невозмутимость.
…Гриша вошел с охопкой бутялок…
Я ошарашенно остановился… взглянул на Лану, попытался представить, что мне еще предстоит услышать по окончании чтения, и поспешил вернуться к рукописи.
— Слушай, ей богу, так и написано… – засмеялся я. – Короче,
…с охопкой бутялок в объятиях. Зоя быстро выдернула руку и убежала. Марк прошел в коридор и глядел, как она удалялась, покачивая боками и разбрасывая ноги в разные стороны в такт движению согнутой в локте руки.
— Ну, дай же пройти, идиот, – рявкнул Гриша, – жоп не видел, что ли?
— Поговори у меня, – посторонился Марк.
— Скажи лучше, когда ебать будешь. Открой дверь.
Марк дернул за ручку и заорал туш.
— Какая? – поинтересовался Ленька.
— Три шестьдесят две, – гордо ответил Гриша. – Четверть взял. Хватит.
— Мало, – усмехнулся Ленька.
Поезд качнуло, и он поехал.
— Еще четырнадцать часов, – мечтательно произнес Марк, – …А Птица где? – он подпрыгнул и, выжавшись, сел на полку.
— А он очухался и успел найти себе компанию. Через купе. Я смотрел. Сотню рисуют. Это до самой белокаменной. Какие-то неприятные личности едут. Их тут шобла, человек восемь-десять. В общем, два или три купе. Куда ты?
Марк спрыгнул вниз:
— Пойду, поболею… Где это, направо, налево?
— Туда, – Ленька махнул рукой, – Через одно.
Марк вышел, прошел по коридору.
Дверь в купе была открыта. Играли на каком-то чемодане, положенном на колени.
— Ну что, Коля, нашел партнеров? – нарочито бодренько спросил Марк. Восемь глаз недружелюбно посмотрели на него.
— Сейчас, Мара, – Птица ел глазами карты. – Семь первых.
— Вторых, – спокойно отозвался сухощавый мужчина неопределенного возраста. На скелетообразном лице…
— Это как?
Я озадаченно помолчал.
— ^ Хэ его знает. Наверное, на череп похоже, хотел я сказать… В общем, на этом лице…
— прямо кожа да кости – тускло мерцал невыразительный взгляд. Он сложил свои карты в стопку и положил на чемодан перед собой.
Марк взглянул на пулю и ахнул. Свеженачертанная, она гласила, что у Птицы уже шестьдесят три в горе. Марк присвистнул.
— Когда успел?
— Паровоз и распасы. Четвертого туза приловили.
— Ну, вы скажете что-нибудь? – проговорил толстый низенький узкоглазый мужичок в майке, который сидел до Птицы и уже спасовал… Третий партнер, совершенно невзрачный и, похоже, навеселе, меланхолично готовил колоду.
— А, – вздрогнул Птица, – Да, конечно… Здесь.
У самого окна, откинувшись к стенке, сидел четвертый пассажир, прикрыв глаза. Когда Марк входил, он заметил, что на одном глазу у того бельмо. Зато второй глаз глядел зорко и внимательно. В низу подбородка – большой шрам, уходящий наискось вниз.
«Ну и рожи», – подумал Марк.
— Третьих.
— Здесь.
— Четвертых.
— Восемь, – не выдержал Птица. Марк заглянул ему через плечо и увидел, что на руках у того всего шесть взяток: пика – туз, король, дама, валет, трефа – дама, валет, еще две взятки на бубне – король и туз – и червонная восьмерка…
^ Лана поднял руку, на что я торопливо проговорил:
— Ну, потом, сам не соображу, разложим на картах. Может, и лажа, не знаю…
— Пас, – выдохнул Скелет. – Сами откроете?
— Если вам не трудно…
Узкие руки подцепили карты и перевернули. На чемодане лежали трефовые туз и король. В глазах Невзрачного мелькнул интерес:
— Сколько писать?
— Сейчас, снесу… – Птица медленно отделил червовую восьмерку и бубновую семерку, скинул их и, подняв глаза и, сложив карты, объявил десять треф.
— Вист, – немедленно отозвался Скелет.
— Шутишь? – спросил Толстяк, – Тотус проверяется.
— Конечно, шучу. Давайте-ка, посмотрим, как фишка легла.
Толстяк аккуратно выложил всю бубну с восьмерки до дамы, четыре пики и червонную девятку.
— Как интересно, – протянул Скелет.
Птица весь побледнел, глядя на карты Толстяка.
— Да-с, – произнес Скелет, – а ведь мой прикуп, а? Вот мне тут точно десятерная шла. А вы, молодой человек, как это ни парадоксально, без… шести, – и он торжественно выложил четыре трефы и шесть червей.
— Лучше посадить товарища, чем сесть самому, – вдруг заговорил из угла Кривой. Голос у него оказался низкий и пропитой.
— Да… – выдохнул Птица. – У меня была надежда, что вы зайдете в пику.
— Ну, зачем, – усмехнулся Толстяк, – тогда вы были бы только без одной.
Марк стоял ошарашенный.
— Птица, когда твоя очередь сдавать будет, зайди к нам, – он повернулся и вышел.
— Ну что там Коля Чайкин? – Ленька свесил голову с полки. – Включи свет, темно уже.
Марк щелкнул выключателем, и мир стал желтого цвета.
— Коля Чайкин проигрывает что-то около червонца.
— Уже? – удивился Ленька.
— По-моему, зря он с ними сел, – сказал Марк, карабкаясь наверх.
Они замолчали. Снизу доносилось ровное посапывание Гриши. Дверь открылась, вошел Птица.
— Что такое? – он смотрел очень возбужденно.
— Коля, они шулера, – сказал Марк. – Я видел, как они давали маяка. Ты уверен, что у них карты в порядке? Расклады-то! – добавил он.
— Не знаю, – Марк увидел, что Птица его почти не слушает.
— Ты меня слушаешь?
— Да-да, конечно, – Птица подошел к окну, налил себе целый стакан водки, выпил его и вышел.
— Бесполезно, – Ленька отвернулся.
— Идиот, – подал вдруг голос Гриша. – Стакан засадил, сейчас вообще черт те что будет… Я гашу, ребят, генуг трепаться.
— А я думал, ты спишь.
Свет погас, и стали видны зажигавшиеся огни за окнами.
6.
И вновь тебе не спится. Ровный перестук колес, мерное движение, плавное покачивание. Как давно это было! «Сколько мне было тогда? В Феодосию, что ли, мы тогда ехали? Лет одиннадцать, наверное. А может, девять всего. И ехали, ехали. Казалось, не будет конца этому беззаботному поездному бытию. И вот опять… Но сейчас еще и счастье, любовь, Зоя…
Ты спрыгиваешь на пол и не совсем твердо выходишь в коридор.
Она стоит в углу и глядит в черное окно на мелькающие огни. Лицо ее задумчиво и в неясном коридорном освещении видится тебе необыкновенно, небесно красивым. Ты подходишь сзади и неожиданно для самого себя обнимаешь ее. Зоя вздрагивает от внезапности и вырывается. Обернувшись, она видит тебя, пьяно и виновато улыбающегося, и опять бросается к тебе в объятия, даже чересчур поспешно. Лязгает дверь какого-то купе…
…^ Они в смятении отпрянули друг от друга.
«Томка на всю ночь ушла куда-то в десятый…» – вспомнила Зоя и повлекла Марка за руку…
— Ты где живешь? – спрашиваешь ты.
— На Серебренническом переулке.
— Где это?
— Ну, Яузские ворота где.
— Ну, знаю я Яузские ворота. Я там жил недалеко до пятого класса, на Чкалова. А Серебреннический переулок – в первый раз слышу…
…^ Они сидели у окна по разные стороны столика и при мягком свете ночника вглядывались друг в друга.
— Марик… ты какой-то грустный. У тебя что-то случилось, – беспокойно проговорила она…
— ^ Да! – легкомысленно махнул Марк рукой, – Птица засел с какими-то подонками играть… Беспокоюсь за его карманы.
— Неправда! – Зоя нагнулась поближе к нему – так, что он увидел волнующую глубину. – Ты не хочешь говорить мне правду…
— Да нет… – ты замолкаешь. – Просто друга похоронил перед самым дембелем… – чувствуешь, что это неправда. — Да и вообще служба несладкая была, – ты вновь смолкаешь. В который раз за эти дни тебе вспоминается будка, из крыши которой Федя выковырял косточку от черепа – в качестве дембельского сувенира…
[Тот молодой был за что-то выперт из института. Попал в армию, как назло, в артиллерию (там, в отличие от пехоты, служили разные призывы), и нарвался на совершенно уникальные методы унижения. В довершение всех бед он страдал ночным недержанием мочи. Его заставляли по нескольку часов стоять по стойке смирно. Наряды ему были положены каждую ночь: скрести стеклом длинный коридор казармы. Он, естественно, не выполнял задания и на треть, после чего должен был отрабатывать тот же наряд в следующую ночь, а новые все прибавлялись. Если среди ночи он, обессилев, сваливался на пол, то сержант или любой старик, вставая оправиться, или попросту дневальный – пинками поднимали его и заставляли продолжать работу, предварительно поставив по стойке смирно и объявив дополнительный наряд, на что несчастный должен был без промедления ответить: «Есть, один наряд на работу».
А один раз с ним происшествие произошло… Случай случился… Измученный и духовно, и телесно, после двух с половиной недель бессонного каторжного ночного труда (а ведь днем никто его не освобождал от несения службы), он неожиданно получил передышку: лег спать с отбоем, вместе со всеми. (Кто теперь узнает… может, его терпение и покорность наконец пробились сквозь жестокость дедовской инерции и звери вспомнили… ну, неосознанно почувствовали… что они люди?) Когда же наутро с бранью и издевательствами его подняли, то обнаружилось, что он не только обоссался, но еще и обосрался.
Возмущенные старики (ну, не понимает человек доброго к себе отношения), воспринявшие это как протест против совершенно ведь гуманных воспитательных средств (так ли нас гоняли на первом году!), вытащили его голым на улицу, протащили по морозу в сортир и за руки за ноги несколько раз шмякнули о дощатый настил, обоссанный-обосранный, и так и оставили. Как он добрался обратно до казармы, как приводил себя в порядок, история умалчивает…
В этот день батарея заступила в караул. Ему достался самый отдаленный и безлюдный пост – склады ГСМ (это опять как молодому и всеобщему козлу отпущения). Придя туда, сопровождаемый язвительной и утонченной издевательской проповедью разводящего, а также, полпути, пинками соседа – часового с другого, более близкого поста (естественно, старика) – автопарка, он отстегнул штык-нож…
^ Я остановился.
— Кстати, никогда не мог понять, зачем его пристегивать для несения караула. Приемы штыкового боя (которым, кстати, тогда пехоту никто не обучал) неприменимы при обороне охраняемого объекта в одиночку. Если часовой позволил, чтобы к нему приблизились на расстояние штыка, то либо он полный мудак, либо против него работают профи. А это уж хоть чем его вооружи, ему каюк. Наливай, давай… Вот… А если нет, то штык ему на фиг не нужен: у него два рожка снаряженных – шестьдесят выстрелов, десятка два коротких очередей, представляешь?
— ^ Не, – сказал Лана, – я всё больше из пистолета.
— Я знаю, – засмеялся я. – Так о чем я?… Да… до прихода подмоги, по идее, должно хватить. Если, конечно, он сделал самое главное и единственное, что должен был сделать. Вместо всех этих глупостей… Давай, – мы чокнулись. – …поднять караул по тревоге. Так, где там… «штык-нож»… Вот!
…отстегнул штык-нож, выбил на ржавой жестяной стене склада странные и какие-то умиротворенные, что ли, не соответствовавшие и от этого совершенно нелепые строчки (на это ему понадобилась уйма времени, которого, впрочем, у него было предостаточно: его сменял старик; посему его не сменили вообще и примчались только когда часовой, услышавший [выстрелы] с соседнего поста, вызвал по тревоге караул):
…полумрачный полумрак
разливается как лужа
где-то речка колыма
что синоним слова ужас
протекает иль стоит
но не знавшим ласки людям
будто бы старик товит
ожиданье что не будет
…гул метро – смешные песни…
спать…
полумрака ласки песьи
лижут языком кровать
Тогда тебя больше всего поразило «метро» – давно забытый элемент действительности. Наверное, он надеялся, все же, что найдется кто-то, кто поймет, чем были заняты его мысли, когда он был всеобщим рабом и посмешищем… А может, он сделал это из мести – чтобы те, в ком осталась еще совесть, мучались, вспоминая…
^ Жжет нас память и мучает совесть,
у того… у кого она есть….
…Закончив эту кропотливую работу (надо было пробивать по контуру каждой буквы крохотные прорези), он добавил еще боле нелепую надпись: «Прощайте, бляди» (по-видимому, все, на что уже оставалось у него фантазии) – и, передернув затвор автомата (штык-нож он так и бросил у стены, и его потом долго искали), зашел в будку, сунул ствол в рот (ствол, наверное, был холодным и обжигал), дотянулся до спускового крючка, и выстрелом ему снесло полчерепа. «Ленька сказал тогда, что он на его месте перестрелял бы смену и вообще весь караул: и от армии освободился бы, и в дурдоме подлечился бы (ну, в худшем случае расстрел, так ведь какая разница?). Нет, Ленечка, он так не поступил бы, – запоздало начинаешь спорить ты, – да и ты только выёбывался тогда, стыдясь настоящих чувств».]
— Что задумался, милый, – спрашивает Зоя, пересев к тебе. Ты приходишь в себя и глядишь на нее.
— Хочешь, я тебе почитаю стихи, я ж до армии баловался?
— Хочу.
Ты обнимаешь ее за плечи.
— ^ Вот и опять надвигается осень.
Желтые майки листвы, как на кроссе.
Гвозди вбивает шершавой коррозией
желтые, красные, ржавые – в просинь.
Воздуха скатерть крахмально ломается.
Солнце же в ней – оберегом от пули –
горькою недолговечностью мается,
коль до последней ремень затянули.
Выстрелом выльется, тенью протикает
сердце мое, в мире сосен застрявшее,
и – осушающей пастью квартирною –
съестся – решеткою снеговой стражи.
А вот еще слушай – тоже про осень:
«Сеткой эмоций убрали прическу
тусклых дерев над озябшим проспектом.
^ Ветер коварно зажал в кулачок свой
нож
и – по спинам,
по сгорбленным в бегстве.
И показался ужаснее джунглей
вой подъезжавшего сзади вагона.
Тают прохожие –
мчащие жутко
рты
и на них –
замерзающий гомон.
И выкипавшего чайника струйка –
вдруг прикипела –
веселого смеха –
Облако, деда с огромною трубкой,
смыло сплошной пеленою поспешно.
Смерть по земле дефилирует бодро,
словно прошел неприятель татарский.
Смеркнув, небесный потерянный свод вдруг
сжался комком в небольшой планетарий.
^ Ходит осанисто сумрак острожный,
холодом двери закрыв на засов.
Через решетку дождя осторожно
матово смотрят квадраты часов.
А вот… – ты резко смолкаешь. Зоя неожиданно начинает плакать.
Ты в растерянности.
— Зоечка, милая, что с тобой?
— Никогда не читай мне больше таких стихов, – говорит она, улыбаясь сквозь слезы. – Сейчас весна.
«Может, она права?» – возникает мысль. Ты начинаешь тихо смеяться – тебе припомнилось: «Ах люблю я поэтов, забавный народ…» Нет, здесь наоборот, говоришь о мирах, забывая о бабе…
— ^ А, ну это у Есенина, – стал я объяснять Лане, – в поэме… хочешь, почитаю?
Лана стал отказываться, но я настоял на своем. Так что потом я читал ему Есенина, затем мы открыли еще пузырь, а что было дальше, я помню очень смутно.
^ Так что продолжил я читать уже в другой раз.
[…]
Поезд шел и покачивался, а они сидели, обнявшись. Марка начало клонить в сон. Зоя осторожно высвободилась из его объятий и начала стелить. Он встрепенулся и стал с замиранием сердца следить за ее движениями. «Ну, конечно! Зачем здесь нужны слова! И так все понятно. Какое счастие!..»
— ^ Как, как? – спросил Лана.
— Ага, именно так. А там уже было, про Машу когда, не помнишь?
…Ты сидишь, в блаженстве не заметив, как Зоя ушла. Проходит минут пятнадцать, она все не появляется. Посидев в нетерпеливой и досадливой нерешительности еще пять минут, ты отправляешься ее искать.
Заглянув в купе, где шла игра, ты видишь, что оно пусто. «Наверное, обобрали и пошли на выигрыш в вагон-ресторан». Ты заглядываешь в свое купе. Там лежат спят Ленька с Гришей. Птицы нет. «Небось, и его потащили. Ну что ж, спасибо и на этом».
Ты наливаешь себе полстакана, выпиваешь, занюхиваешь водку хлебом и уходишь к тамбуру…
А ребята спали.