Катарсис семидисятника
| Вид материала | Документы |
Содержаниеэписодий IV. [поезд] |
эписодий IV. [поезд]
1.
Над Хабаровском повис дождь. Этот подлый дождь вместе с ветром тиранил все живое на земле, гнул траву и деревья, смывал краску с домов, а слои плакатов, слипшись во времени, напоминали рентгеновский снимок. Здание аэровокзала было серо и мрачно, и фигурки людей, видневшиеся за стеклами, не выдерживали и казались микроскопическими.
«Где-то это все уже было, – подумал Марк, ежась под дождем, поливавшим самолетный трап, по которому они сейчас спускались. – «Но идущие за мной…», нет, не то. Ах да, «Король Лир». Да, почему-то он мне представлялся всегда именно так – без красивых явлений атмосферных – дождь и дождь, мерзкий, скверный дождь. Да!.. и еще: «…экий скверный дождь… Словно вонючая моча волов…»
— Ну что, Мара, – спросил Ленька, – значит, договорились? Я, Птица, ты и Гриша. Оккупируем купе целиком – и – вася.
— Ну, уж договорились! – раздражительно сказал Марк. – Ну, Леничка, миленький, ну, сколько же можно в ступе-то одно и то же толочь?! – он истерически взвизгнул, – Ради бога, оставь меня в покое.
Ленька, ошарашенный, остановился. Марк прошел вперед, совершенно не сознавая, куда идет, уткнулся в какого-то мужчину, спиной к нему читавшего газету, повернул налево и бросил чемодан к стене. Многие оглядывались.
— Что это с ним? – спросил Птица, – Охуел, что ли? С цепи сорвался? – повысил он голос явно с целью.
— По-моему, это ты сейчас с цепи сорвешься, – произнес Леня, – Он же тебе ни слова не сказал.
— Ну и что? Моего лучшего друга Леньку, понимаешь…
— Замолчи, – не принял шутливого тона Леня. Птица обиделся:
— Товарищ младший сержант! Извольте вести себя прилично, – уже надрывно крикнул Птица.
— Я тебя прошу! замолчи! я тебя прошу! замолчи! Я тебя прошу! – заорал Леонид, брызнув слезами, топча ногой и размахивая кулаком, – Замолчи! Я…
— Леня, Ленечка, что с тобой, – испуганно забормотал Птица, обнимая его за плечи. – Брось ты, все в порядке. Ну, нельзя же так беситься из-за… Нет-нет! – испугался он, – Не пустяков, это у меня машинально вылетело, это устойчивая языковая конструкция, так бывает… И, вообще, пошли на вокзал. Вон Гриша идет, узнал, как до вокзала дойти. – Он шел, обнимая приятеля за плечи, и тихонько вел к Марку, постепенно присоединяя и того [итого!] в качестве своего слушателя. – Психи вы оба. Ведь мы-то живы! Ведь целых две недели прошло. Помнить надо, но надо научиться и забывать.
— Да, ты прав, – мрачно произнес Марк, – мы оба психи… На Леньку зачем-то наорал. Прости меня, Ленька, мудак я. Дай мне по морде.
— Ну-ну, ребят, только не хватает в хабаровскую комендатуру загреметь…
— Да нет, все правильно. Нервишки, – отозвался Ленька.
Тяжело дыша, он вдруг весь покраснел. Приятели сделали вид, что не заметили его смятения.
— Это все из-за дождя, – добавил он, погодя.
— Точно! – встрепенулся Марк. – А то я аж сам на себя удивился.
— Да… – продолжил Ленька... – Тогда пурга была, тоже мерзкая. И еще от следователя только вчера…
— Да… Такой… тип… – в лице Марка появилось такое выражение, будто его сейчас стошнит. – Наверное, еще сталинской закалки… Ну, чего? – это уже Грише.
— Пойдем. Тут сам черт ногу сломит, – отозвался Гриша. – Язык до Киева доведет… Что с вами, ребят?
— Да вот, два пьяных психа чуть было глотку друг другу не перегрызли, да и меня прихватить хотели. Все, молчу, молчу. Глух и нем, как рыба.
— Дерево, – вдруг произнес Марк. Все четверо остановились как вкопанные. Перед ними росло дерево: осинка [метров в] пять высотой. Мокрая и ободранная, как и весь этот дождливый день, она стояла как насмешка над четырьмя мальчишками, увидевшими первое дерево после двухлетней разлуки. Но они все равно по очереди обняли ее, как и представляли себе это два года, и оставили еще сильнее погрустневшую уродину догнивать под хмурым небом.
[…]
Тем временем дождь перестал. Ребята шли по мокрым улицам шеренгой, а когда притих ветер, стало как-то сносно и легкие улыбки появились на их лицах.
Ленька с Марком шли посредине. Рядом с Марком шел Гриша. С другой стороны – Птица. И было такое странное ощущение, как будто Птица с Гришей взяли двух друзей в плен и конвоируют. Это ощущение подчеркивалось тем, что на Грише все было так идеально подогнано по его ладной фигуре, что хоть в витрину военторга ставь. Ушитые брюки отдавали чуть в клеш. Из-под них блестели начищенные ботинки, идеально обрезанные и углаженные. Значки на груди были в полном комплекте и все – высшие. Лычки аккуратно и ровно обмотаны нитками по краям и в струнку вытянуты поперек погон с фибровыми вставками. Поверх аппликационных букв «СА» были укреплены металлические, и аппликация ровненькой каймой окружала их. Фуражка выгнута и сдвинута направо назад. Не дембель – картинка. Не так изящно, но очень аккуратно и со вкусом был обмундирован Птица. Рубашка офицерская; галстук – двойной виндзорский узел – ровнехонько и симметрично выглядывает из-под кителя.
Поэтому вид нескладного квадратного Леньки и нарочито простого Марка – на груди только второй ВСК, второй бегунок и отличник (все честно заработанные), «неуделанные» ботинки (с шитым рантом – еще года три прослужат), неушитые брюки (правда, в размер) и простые лычки на простых, без аппликации (правда, со вставками) погонах с металлическими буквами.
— Далеко до вокзала, мамаш, – спросил Птица у какой-то женщины в железнодорожной шинели, копавшейся, подставив колено, в своей сумке. Та повернулась и неожиданно оказалась молоденькой девушкой лет восемнадцати-девятнадцати.
— А как идешь, сынок, так и топай, – засмеялась она.
— Ой, гражданочка, – запричитал Птица, а что это вы ищете? – может, я помочь могу?
— Иди-иди, – еще раз хохотнула девушка, кося глазом на Марка. – Мне вон тот, черный, люб.
Марк весь покраснел от подобной бесцеремонности. «Тоже мне, Грушенька Белова нашлась», – огрызнулся он про себя.
— Рядовой Чайкин, – резко оборвал он Птицу. Они отошли на несколько шагов.
— Ты что, сбесился? – удивился Птица.
— Кончай клинья бить, – Марк старался не глядеть, чувствуя на себе дерзкий насмешливый взгляд. – Не в Москве… Да и не в Анадыре, – добавил он, подумав, поднял, наконец, голову, увидел, что девушка идет по улице прочь. И в этот момент она оглянулась и посмотрела на него опять, но не так, как он ожидал, а так, как в глубине души боялся: нежно и тихо. Как ошпаренный, он повернулся и, увлекая за собой Птицу, кинулся догонять Гришу с Ленькой, которые успели уйти вперед шагов на тридцать.
— Да нет, я сам видел. Просто кретинизм какой-то, – говорил Ленька. Это… это просто в голове не умещается. Это я даже от такого кретина, как Федя, не ожидал!
— Брось ты, Ленька. Попробуй взглянуть на это с другой точки зрения.
— Не могу я взглянуть на это с другой точки зрения… – взвился Ленька.
— А я тебе помогу, – безапелляционно оборвал его Гриша.
— …да и не может быть тут никакой другой точки зрения для человека с нормальной психикой!
— Подожди. Не кричи. Или ты хочешь, чтобы я перестал считать тебя за человека с нормальной психикой? Тогда и доказывать не надо ничего… Ты вот лучше послушай… Тому уже ничем не поможешь. Правильно?
— Да я понимаю, к чему ты ведешь…
— Ну и слава богу, что понимаешь, – стоял на своем Гриша, – а ты все-таки ответь на поставленный вопрос. Вы себя ведете невоспитанно, молодой чемодан.
— Ну, правильно, правильно, а что дальше?
— Значит, правильно. Ему абсолютно все равно, что и как с ним сделают. Правильно?
— Ты что-то темнишь…
— Правильно, – не реагируя, продолжал Григорий. – А теперь, давай, допустим… ну, хотя бы на минутку, недостойную кандидата в члены, идеалистическую мысль, что душа… – а ты ведь веришь в ее существование – так вот… что эта душа присуща любому существу, начиная с одноклеточных или даже просто с какой-нибудь белковой молекулы и кончая гомо сапиенс.
— А чего тут представлять? Я, в отличие от некоторых, не кандидат в члены, чем и горжусь, и, честно говоря, довольно серь… Слушай, что ты мне каплешь на мозги! Это же ты повторил то, что я тебе самому говорил недели три назад в сушилке.
— Ага! Вот ты и попался, – торжествующе заявил Гриша. – Теперь слушай мои собственные слова: как же ты, сукин сын, заступаешься за бездушный осколок кости, которому ни холодно ни жарко, сидеть ему в дереве или лежать под стеклом, а сам в это же время хладнокровно срываешь гриб, грызешь яблоко, закусываешь ветчиной?
— Ну, это уж нет, – возмутился Ленька. – Причем тут вообще эти материальные, там, идеальные понятия, когда речь идет о моральном смысле поступка.
— Ну, уж мораль ты не трожь, сам прекрасно знаешь, что сколько людей, столько и моралей.
— Но все равно, есть же какие-то критерии, постулаты, что ли?
— Нету! Постулаты устанавливаются людьми, следовательно, они относительны. Абсолютна только скорость света в вакууме, и то – пока не появился еще какой-нибудь новый Эйнштейн и не отменил старого.
Ленька запутался и начал помаленьку сдавать позиции.
— Ну, предположим… Мы еще вернемся к этому. Но все равно ты утрируешь. Что же, после твоих умозаключений вегетарианцем-то быть преступление? Хоть ложись и помирай, да еще смотри, не придави при этом клопа!
— Во! Видишь, ты и сам все прекрасно сформулировал. Я же тебе ничего нового не говорил. Я просто хотел взять и довести твои собственные рассуждения до их логической развязки. Но ведь даже этого не понадобилось. Ты и сам прекрасно с этим справился. Либо ложись и помирай – либо помалкивай в тряпочку, раз уж живешь.
Насмешливый Гришин голос звучал спокойно и нарочито глуховато, чтобы собеседник вслушивался в его речь. Была у него такая неприятная манера. Ну, что поделаешь. Власть портит человека.
— Ленька, Гриша! Вы не туда идете, – крикнул Марк сзади.
— Заговорились, – иронически поддакнул Птица.
Они вернулись. Ребята поджидали их.
— Да вот, – пожаловался Ленька, – Гришка софизмами сыплет, чтобы доказать и обосновать подлость.
— Не передергивай, Ленечка. Я этого не делаю. Если хочешь, я могу сейчас доказать, что ты прав, осуждая Федю. И так же неопровержимо. – Гриша торжествовал. – Я просто демонстрировал моему юному другу, что базу можно подвести подо что угодно, и…
Ленька сгреб маленького сержанта в свои объятья и начал давить.
— Идиот, – отбивался Гриша, – оставь что-нибудь для жены, я тут ни при чем.
— Ты при своем выпендрёже, – отпустил его Ленька.
Они пошли дальше. Вдруг Марк сунул свой чемодан Птице и побежал на другую сторону улицы.
— Куда это он? Наверное, папирос купить… Ну, точно, к ларьку.
Ребята остановились, поджидая Марка. Редкие машины пугливо сверкали на них своими ветровыми стеклами, в которых проносились дома и деревья. Воздух после дождя был чист, прозрачен и холоден.
— Пошли… Давай чемодан.
Марк показал две пачки хабаровского «Севера» и колоду карт.
— И картишки? Отлично, – обрадовался Птица, – пулечку распишем.
— Какую пулечку?
— Ну, в преф, – объяснил Ленька.
— А я не умею, – сказал Марк.
— А ты, Гриша?
— Играл, – отозвался тот, – только давно. Уже забыл, небось, все.
— Ну и все. Комплект есть, – обрадовался Птица. – А Марк поучится.
2.
Васька стоял у окна и смотрел на дождь. Шел, шел – и вдруг дождь в окне привлек к себе его внимание, как вид горящего дома. Было что-то великолепное в этом сером небе, заключенном в прямоугольник рамы, и в повторяющихся двойниках в соседних окнах, убывающих в перспективе. Минуты две он стоял, не в силах оторвать глаз, да и не только глаз – мысли, чувства, даже обоняние: веснушчатые ноздри его время от времени шевелились, как бы принюхиваясь…