Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   ...   45

3




Осенью 1910-го года брата и меня отправили с гувернером в

Берлин на три месяца, дабы выправить нам зубы: у брата верхний

ряд выпячивался из-под губы, а у меня они все росли как попало,

один даже добавочный шел из середины неба, как у молодой акулы.

Все это было прескучно. Знаменитый американский дантист в

Берлине выкорчевал кое-что козьей ножкой, причиняя дикую

неприличную боль, и как ужасен бывал у тогдашних дантистов

пасмурный вид в окне перед взвинченным стулом, и вата, вата,

сухая, дьявольская вата, которую они накладывали пациенту за

десны. Оставшиеся зубы этот жестокий американец перекрутил

тесемками перед тем, как обезобразигь нас платиновыми

проволоками. Разумеется мы считали, что нам полагается много

развлечений в награду за эти адские утра Ин ден Цельтен ахтцен

А,-- вот вспомнил даже адрес и бесшумный ход наемного

электрического автомобиля. Сначала мы много играли в теннис, а

когда наступили холода, стали почти ежедневно посещать

скетинг-ринг на Курфюрстендаме. Военный оркестр (Германия в те

годы была страной музыки) не мог заглушить механической

воркотни неумолкаемых роликов. Существовала в России порода

мальчиков (Вася Букетов, Женя Кан, Костя Мальцев,--где все они

ныне?), которые мастерски играли в футбол, в теннис, в шахматы,

блистали на льду катков, перебирая на поворотах "через колено"

бритвоподобными беговыми коньками, плавали, ездили верхом,

прыгали на лыжах в Финляндии и немедленно научались всякому

новому спорту. Я принадлежал к их числу и потому очень

веселился на этом паркетном скетинге. Было человек десять

инструкторов в красной форме с бранденбургами, большинство из

них говорило по-английски (я немецкому языку никогда не

научился и в жизни не прочел ни одного литературного

произведения по-немецки). Самый ловкий из них, мрачный молодой

бандит из Чикаго, научил меня танцевать на роликах. Мой брат,

мирный и неловкий, в очках, тихо козылял в сторонке, никому не

мешая, а гувернер пил кофе и ел торт мокка в кафе за бархатным

барьером. Я вскоре заприметил группу изящных, стройных молодых

американок; сначала они все сливались для меня в одно

странно-привлекательное явление; но постепенно началась

дифференциация. Как-то я тренировался в вальсе и, за несколько

секунд до одного из самых болезненных падений, которое мне

когда-либо пришлось потерпеть (расшиб все лицо), я услышал из

этой обольстительной группы уже знакомый мне, полнозвучный как

удар по арфе голос, выразивший мне одобрение. До сих пор

медленно едет она у меня мимо глаз, эта высокая американочка в

синем тайере, в большой черной шляпе, насквозь пронзенной

сверкающей булавкой, в белых лайковых перчатках и лакированных

башмаках, вооруженных какими-то особенными роликами. По ночам я

не спал, воображая эту Луизу, ее стройный стан, ее голую,

нежно-голубоватую шею, и удивлялся странному физическому

неудобству, которое, если и ощущалось мною раньше, то не в

связи с какими-нибудь фантазиями, а только оттого, что натирали

рейтузы. Как-то я шел через вестибюль ринга и около дорической

колонны стояли она и мой роликовый инструктор, и этот гладко

причесанный наглец типа Калхуна крепко держал ее за кисть и

чего-то добивался, и она по-детски вертела так и сяк плененной

рукой, и в ближайшую ночь я несколько раз подряд заколол его,

застрелил, задушил,

Наш гувернер, тот "Ленский", о котором я писал по другому

поводу, высоконравственный и несколько наивный человек, был

впервые за границей. Ему не всегда было легко согласовать свой

страстный интерес к туристическим приманкам с педагогическим

долгом, и в общем нам с братом часто удавалось заводить его в

места, куда родители нас бы может быть и не пустили. Так,

например, он легко поддался приманчивости Винтергартена, и вот

однажды мы очутились с ним сидящими в одной из передних лож под

искусственным звездным небом этого знаменитого учреждения и

через соломинки потягивающими из-под взбитых сливок гладкий и

необыкновенно вкусный "айсшоколаде".

Программа была обычная: был жонглер во фраке; была

внушительного вида певица, которая вспыхивала поддельными

каменьями, заливаясь ариями в переменных лучах зеленого и

красного цвета прожекторов; затем был комик на роликах; между

ними и велосипедным номером (о котором скажу в свое время) было

в программе объявлено: "Gala Girls",-- и с потрясающей и

постыдной внезапностью, напомнившей мне падение на черной пылью

подернутом катке, я узнал моих американских красавиц в гирлянде

горластых "герльз", которые, рука об руку, сплошным пышным

фронтом переливались справа налево и потом обратно, ритмически

вскидывая то десяток левых, то десяток правых одинаковых

розовых ног. Я нашел лицо моей волоокой Луизы и понял, что все

кончено, даже если и отличалась она какой-то грацией, каким-то

отпечатком наносной неги от своих вульгарных товарок. Сразу

перестать думать о ней я не мог, но испытанное потрясение

послужило толчком для индуктивного процесса, ибо я вскоре

заметил в порядке новых отроческих чудес, что теперь уже не

только она, но любой женский образ, позирующий академической

рабыней моему ночному мечтанию, возбуждает знакомое мне, все

еще загадочное неудобство. Об этих симптомах я простодушно

спросил родителей, которые как раз приехали в Берлин из Мюнхена

или Милана, и отец деловито зашуршал немецкой газетой, только

что им развернутой, и ответил по-английски, начиная --

по-видимому длинное -- объяснение интонацией, "мнимой цитаты",

при помощи которой он любил разгоняться в речах: "Это, мой

друг, всего лишь одна из абсурдных комбинаций в природе --

вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиеся

щеки, горе и красные глаза, shame and blushes, grief and red

eyes... Tolstoi vient de mourir" (Толстой только что умер

(франц.)),-- вдруг перебил он самого себя другим,

ошеломленным голосом, обращаясь к моей матери, тут же сидевшей

у вечерней лампы. "Да что ты",-- удрученно и тихо воскликнула

она, соединив руки, и затем прибавила: "Пора домой",-- точно

смерть Толстого была предвестником каких-то апокалиптических

бед.