1949 г. 39. Чутье зла

Вид материала

Документы

Содержание 80. Федерация в истории россии 81. Федерация в истории россии

Подобный материал:

• Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла?, 27.44kb.
• Рекомендація 86 Рекомендація щодо працівників-мігрантів (переглянута в 1949 році), 281.91kb.
• Добра и зла является одной из наиболее важных в романе. Булгаков считает, что зло всегда, 30.16kb.
• Правительству Федеративной Республики Германия, об установлении диплом, 67.65kb.
• «гвура», 970.94kb.
• Статья посвящена китайской революции 1949 г. Автор (на основе проанализированных документов), 164.92kb.
• Конспект: Революция 1848г подкосила его. Был наследником романтизма традиционалистом,писал, 986.98kb.
• Знаний, помогающая судить о том, что следует и чего не следует делать, отличая добро, 90.16kb.
• Родился в крестьянской семье в селе Екатериновка Приволжского района Самарской области, 229.94kb.
• В. П. Макаренко проблема общего зла: расплата за непоследовательность Москва Вузовская, 1311.26kb.

II

С давних, древнейших времен людям снится в их ноч­ном сознании мечтательный сон о некоем блаженном «тридесятом Царстве», где царит абсолютная справед­ливость и полная свобода, где нет ни слабостей, ни стра­даний, ни болезней, где можно обойтись без труда и лише­ний, где люди не знают ни греха, ни запрета, ни преступ­лений, ни наказаний, ни принуждения, ни справедливости. «Там» — все притязания оправданы, все потребности удовлетворены; люди наслаждаются всеобщей справед­ливостью и всеобщим счастьем. При этом одни думают, что это есть воспоминание об «утраченном рае», а дру­гие предполагают, что это есть предчувствие «грядущего блаженства». А народная масса мечтает об этом — то в сказках, то в сновидениях, то в бесформенном, молча­ливом ожидании и вожделении.

Если это «блаженное царство» видится людям в потус­тороннем мире и связывается с будущей, загробной жизнью, то взор человеческий становится ясным и трезвым для здешней, земной жизни: тогда он видит ее несовер­шенства и невозможности; он постигает слабость и гре­ховность человеческого существа; он научается духовно ценить труд и лишения, страдания и б о л е з н и; он убеждается в необходимости запретов, принужде­ния и наказания; он начинает мириться с неизбежностью несправедливости в земной жизни. Ибо на самом деле зем­ная жизнь требует от человека работы и терпения, сми­рения и жертвенности, отречения и уживчивости; здесь — качество родится из страдания и труда; здесь человек дол­жен заплатить за все великое — напряжением и мукою. А покрыть и исцелить все это может только любовь. Имен­но таков дух Христианства, именно таково христианское правосознание.

Но если люди утрачивают веру в Бога и в будущую жизнь, то они начинают считать здешнюю, посюсторон­нюю земную жизнь — единственной, всеобещающей и ни к чему не обязывающей. Тогда их духовный взор тускнеет, а их земной взгляд становится близоруким и алчным: он уже не видит и не желает видеть несовершенств и не­возможностей земной жизни; он прилепляется к своей максималистической химере и начинает галлюцинировать. Тогда «тысячелетний сон» выплывает из бессознатель­ного, завладевает дневным сознанием, и начинается эпоха брожений и революций. Душа становится как бы «пере­утомленной», нетерпеливой, требовательной и ожесточен­ной. Тогда появляются темпераментные «истолкователи» этого «переутомления» и нетерпения, «пророки» этой тре­бовательности, вожди этого ожесточения. Пишутся «гим­ны» этой неосуществимой химере (напр., «Капитал» Марк­са); слагается «наука» грядущего переворота; сеются уто­пические идеи; возникают партии «немедленного введения» тысячелетнего царства (социалисты, коммунисты); по­литика начинает галлюцинировать; слепая воля ожесто­чается и люди пытаются прорваться к неосуществимому блаженству ценою многой крови.

Какое тягостное пробуждение готовится этим людям и народам! Какое разочарование! Кровавая химера вры­вается в жизнь, развязывая души, подрывая веру и нрав­ственность, опрокидывая правосознание и разрушая исто­рическое наследие народа... Она нагромождает силы го­сударственного террора и хозяйственной техники, опусто­шает и порабощает души, пытается создать «нового чело­века» — и все для того, чтобы осуществить новое, обрат­ное неравенство и утопить людей в потоке небывалой несправедливости. Урок, поистине, жестокий и отрезвляю­щий... А политика есть дело трезвое и не терпит галлю­цинаций. И хозяйство есть дело живого и здорового инстинкта и гибнет от противоестественных выдумок. Справедливость же есть дело веры, совести и всенарод­ного творческого искания; она неосуществима в порядке уравнительных декретов и мстительного насилия.

И нашему поколению, пережившему и перестрадавше­му весь этот трагический опыт, надлежит поставить перед собою вопрос: стоило ли русскому народу отдавать свой, исторически накопленный запас свободы и справедливости во имя этого обратного неравенства и этого порабощения? И далее, — другой, более радикальный вопрос: есть ли справедливость столь драгоценное благо в жизни наро­да, чтобы из-за призрака «новой, полной справедливости» приносить столь безмерные жертвы?.. Что же, человек жи­вет на свете для того, чтобы установить «справедли­вый строй»? Или справедливый строй ему нужен для того, чтобы развязать и оплодотворить его высшие твор­ческие силы? Что лучше и мудрее: временно терпеть несправедливый порядок во имя Родины, или отдавать Ро­дину на поток и разграбление во имя немедленной «при­бавочной справедливости»? И кажется мне, что поставить этот вопрос — значит уже ответить на него. По крайней мере русская история уже ответила на него и вписала свой ответ кровавыми буквами в историю человечества.

Справедливость есть существование и драгоценное на­чало в жизни народа. Но она не есть ни высшая, ни последняя ценность человеческого духа. Естественно же­лать своему народу справедливости для того, чтобы открыть свободную дорогу творчеству и качеству — чест­ности, совести, уму, таланту, гению; но не естественно разжигать в своем народе завистливую химеру равенства, для того чтобы «погасить высшие способности» (Достоев­ский, «Бесы»); и столь же не естественно внушать своему народу, что до водворения «полной справедливости» нель­зя ни жить, ни творить культуру (русские революцион­ные партии). Ибо, на самом деле вся культура челове­чества вплоть до наших дней создавалась при отсут­ствии «полной справедливости»; — она создавалась благо­даря предметному неравенству людей и притом именно творчеством «высших способностей»...

Человек живет на свете н е для того, чтобы быть пе­дантом справедливости, и не для того, чтобы требовать «немедленно» ее «полного» осуществления. Тысячу раз прав тот, кто, пренебрегая выпадающими на его долю несправедливостями, продолжает посильно служить Божь­ему Делу на земле. И наоборот, неправ тот, кто прекращает свое служение (а может быть — и свою жизнь) впредь до восстановления «причитающихся ему» справед-ливостей.

Для того, чтобы народ творчески служил своей родине и своей национальной культуре, ему несомненно нужно и важно искать справедливость. Но так как «полная справедливость» — есть бесконечное задание (не более, чем «регулятивная идея»), то все народы творили и будут тво­рить свою духовную культуру — при отсутствии полной справедливости, т. е. в исторически данном нагроможде­нии справедливости, полу-справедливости и несправед­ливости. Мы не должны скрывать этого от нашего народа; напротив, мы должны открыть ему глаза на то, что «пол­ную» справедливость надо самому искать и творить в течение всей своей жизни, а не требовать ее «немедленно» от других; и что с этим надо раз навсегда примирить­ся. Мы должны ему открыть глаза на то, что во имя немед­ленной «прибавочной справедливости» нельзя отдавать свое государство на поток и разграбление; что мы все должны быть готовы временно терпеть несправедливость во имя нашей родины, ибо прежде, чем наслаждаться «справедливой жизнью», надо обеспечить себе хоть какую-нибудь жизнь. Жизнь на земле невозможна без терпения, смирения и отречения. Эти три основы были заповеданы нам Евангелием. Коммунисты восстали против этих тра­диционных добродетелей, как «реакционных» и «выгодных только буржуазии». И что же? Ни один исторический режим не возлагал на своих «подданных» такого бреме­ни изнурительного терпения, вынужденного смирения и унизительного отречения, как коммунистический строй. То, что Евангелие раскрыло нам как добродетель и мудрость, как религиозное служение, — коммунисты возложили на нас в порядке каторжной покорности и притом без меры, без чести, без свободы и без духа — в виде публичной порочности и в форме политического пресмыкательства; и то, что в евангельском учении являлось доброволь­ным самоограничением и в христианском обществе творило духовную культуру, — оказалось в коммунистическом по­рядке источником всеобщего культурного снижения и раз­рушения...

Именно поэтому строительство грядущей России долж­но исходить из следующих основных правил:

1.— Справедливость драгоценна и необходима в жизни народа, но она отнюдь не есть высшая ценность жизни и последняя цель государства.

2.— Справедливость нельзя смешивать с равен­ством; а требовать всеобщего уравнения — противоестест­венно и несправедливо.

3.— Важней всего, чтобы правительство и народ искренно хотели справедливости и взаимно верили друг другу в том, что это хотение искренно и жизненно.

4.— Надо, чтобы люди не ценили справедливость выше того, чего она стоит, и не задавались задачей «немедлен­но» добиваться «полной справедливости».

5.— Надо воспитывать в народе христианское понима­ние справедливости, а именно — настойчивое искание ее для других и жертвенную щедрость в перенесении несправедливостей, выпадающих на собственную долю.

6.— Надо воспитывать в народе государственно-пат­риотический дух, готовый во имя единого и общего блага Родины не настаивать на немедленном удовлетворении собственного справедливого интереса.

Только на этом пути восстановим Россию. Только этим укрепим ее.

<10 ноября 1949 г.>


80. ФЕДЕРАЦИЯ В ИСТОРИИ РОССИИ


Чтобы найти для России верный и спасительный путь, русское политическое мышление должно прежде всего освободиться от формализма и доктринерства и стать почвенным, органическим и национально-историческим. Государственный строй не есть пустая и мертвая «форма»: он связан с жизнью народа, с его природою, климатом, с размерами страны, с ее историческими судьбами и — еще глубже — с его характером, с его религиозною верою, с укладом его чувства и воли, с его правосознанием, сло­вом, с тем, что составляет и определяет его «националь­ный акт». Государственный строй есть живой порядок, вырастающий из всех этих данных, по-своему выражаю­щий и отражающий их, приспособленный к ним и неотрыв­ный от них. Это не «одежда», которую народ может в любой момент сбросить, чтобы надеть другую; это есть скорее органически-прирожденное ему «строение тела», это его костяк, который несет его мускулы, его органы, его кровообращение и его кожу.

Люди, воображающие, что политический строй есть нечто отвлеченно-выдумываемое и произвольно изменяе­мое, что его можно по усмотрению заимствовать или брать «с чужого плеча», что его стоит только «ввести» и все пойдет как по писаному, обнаруживают сущую полити­ческую слепоту. Они напоминают ту сумасшедшую старуш­ку, которая, живя на курорте, расспрашивала всех подряд, кто чем лечится, и все восклицала: «Вам — это — помо­гает?! может быть и мне—это—попробовать?!» — От­вет ей мог быть один: «Да, мне—это—помогает, но вас это может погубить!» Так и в политике... Ибо поистине неумно представлять себе государственную форму, как самый нелепый из маскарадных костюмов («Бэбэ»), который одинаково можно напялить на мужчину и на жен­щину, на старого и на молодого, на рослого и на низень­кого, на толстого и на худого: все они одинаково «омаскарадятся» и «онелепятся»... Ни в медицине, ни в по­литике — нет всеисцеляющих средств и лекарств. У лю­дей нет всеподходящих одежд. Нет единой, всеустрояющей государственной формы. Нет, и не будет!

Так, например, и перед революцией, и в эмиграции бы­ли наивные русские люди, которые непременно требова­ли для России «английской конституционной монархии»... Что же, если они могут превратить Россию — в небольшой остров, с морским климатом и всемирным мореплаванием, с тысячелетним прошлым Великобритании, с английским характером, правосознанием, укладом чувства и воли, с английским темпераментом и уровнем образования — то их политическое требование станет осмысленным. А ес­ли они не могут произвести такое превращение, — тогда к чему беспочвенные мечты и праздные разговоры?!.

И так обстоит во всех вопросах политики. Так решает­ся и проблема федеративного строя.

Люди, предлагающие для России федеративный строй на том основании, что он некоторым другим народам «по­могает», обязаны прежде всего спросить себя: «а что по­вествует об этом история самой России? Имеются ли хоть какие-нибудь данные для того, чтобы уповать на ус­пех в этом деле?»...

Внимательно изучая историю России, мы видим, что возможность установить федеративное единение была дана русскому народу четыре раза: 1. — в Киевский пе­риод, до татарского нашествия (1000—1240); 2. — в Суз-дальско-Московский период, под татарским игом (1240— 1480); 3. — в эпоху Смуты (1605—1613); и, наконец, 4. — в 1917 году в период так называемой «февральской рево­люции».

Установим же исторические факты.

1. — В Киевский период, в России, еще не разоренной татарами, культурно расцветающей и международно ува­жаемой, создание единого государства на основе договора облегчалось, по-видимому, тем, что князья состояли в близком кровном родстве друг с другом и числили свои княжества в общем нераздельном «династическом» вла­дении. Казалось бы, что единство Руси, осознанное и вы­говоренное Владимиром Мономахом, так же, как и напор тюрко-половцев, длившийся почти два века, должны были бы привести князей к спасительному прочному единению. Однако, для этого необходимо было правосознание креп­кого и долгого «дыхания», которого на Руси не было. Его не было у князей, растравлявших свое честолюбие и властолюбие началом «родового старшинства» и личной конкуренцией при «передвижении» из города в город. Его не было у княжеских дружинников, нередко переходивших вместе с князьями из удела в удел и вовлекавшихся в их конкуренцию и вражду. Его не было у веча, представ­лявшего в государстве вообще центробежную силу и менявшего князей по своему настроению. Князья же не верили друг другу, интриговали, вели бесконечные усобицы и наводили на русскую землю то половцев, то поляков. Побуждения зависти, честолюбия и корысти преобладали. Начало договора на Руси было не прочно; русское пра­восознание толковало обязательства, вытекающие из договора — прекарно («мое слово, хочу дал, хочу назад возьму»). Все договаривались друг с другом на срок (князья в Любече 1097 г., дружинники с князьями, вече с князем), т. е. впредь до измены, нередко замышляя самую измену в момент «ряда» (соглашения)... Достаточно, например, вспомнить, что князь Василько Ростиславич был оклеветан Давидом Игоревичем, изменнически захвачен Святополком Изяславичем и варварски ослеплен ими при самом возвращении их из Любеча, где все целовали крест на взаимную верность. К этому присоединялись: дробление Руси вместе с размножением рода; распад, свойственный всякому большому равнинному пространст­ву; и то своеобразное славянское «упорство на своем», ко­торые отмечали уже древние византийские писатели. Вот откуда эти мудрые обличения, произносимые стенающим тоном, которые мы находим в «Слове о полку Игореве» (XII век):

«Усобица князем на поганыя погибе: рекоста бо брат брату—се мое, а то мое же—... А князи сами на себе крамолу коваху; а погани сами победами нарищуще на русскую землю»...

Вследствие этого вторгшиеся монголы застали Русь в состоянии разброда и беспомощности. Князья-конкуренты оказались неспособными даже к стратегическому сговору, который мог бы дать в их распоряжение армию до 300 000 воинов. Монголы били их порознь; геройство князей и их дружин погибало втуне, и участь России была решена на 250 лет... Федерация не удалась, а до унитарного государ­ства было еще далеко.

Владимир Мономах (ум. в 1125 г.) еще надеялся на договорное объединение Руси. Но уже внуки его — Анд­рей Боголюбский (уб. в 1175 г.) и Всеволод Большое Гнездо (ум. в 1212 г.) утратили эту надежду. Они ищут спасения в единодержавии; они ищут не дробления земли на «волости», а расширения своей, единой великокня­жеской территории. Их поддерживает в этом простой народ (люди «меньшие», «мизинные») и духовенство, а бояре и промышленное купечество примыкают к партии распада. Таким образом, популярные в народе Мономаховичи впервые выговорили новое политическое слово: до­говорное начало не по силам Руси, в федерации нет спасе­ния, надо искать спасения в единодержавии (унитарном начале).

<5 декабря 1949 г. [?]>


81. ФЕДЕРАЦИЯ В ИСТОРИИ РОССИИ