Предисловие

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 38

албанцев? Да, при Милошевиче албанцы подвергались жестоким репрессиям, были

вынуждены бежать из края. Теперь то же самое происходит с сербами. Разница

только одна: в первом случае репрессии проводила югославская армия, теперь -

Армия освобождения Косово (АОК). Это к вопросу об эффективности военной

операции.

И последнее. Ночью 4 июня я принимал решение, согласиться ли с планом

военных по переброске колонны десантников в приштинский аэропорт. Уже

подписаны все документы. Существуют договоренности: миротворческие войска

одновременно занимают выделенные им позиции. Нужно ли?

Я долго сомневался. Слишком опасно. Да и зачем теперь демонстрировать

смелость, махать кулаками после драки?

И все-таки в обстановке тотального неприятия нашей позиции европейским

общественным мнением я решил, что Россия обязана сделать завершающий жест.

Пусть даже и не имеющий никакого военного значения.

Дело было не в конкретных дипломатических победах или поражениях. Дело

было в том, что мы выиграли главное - Россия не дала себя победить в

моральном плане. Не дала расколоть себя. Не дала втянуть в войну.

Этот жест моральной победы и был продемонстрирован всей Европе, всему

миру под носом огромной военной группировки НАТО.

Печальная страница новейшей истории была перевернута, на Югославию

перестали падать ракеты и бомбы. Надолго ли?

ОТСТАВКА ПРИМАКОВА

Где-то примерно в январе 1999-го фонд "Общественное мнение" провел

интересный социологический опрос: кто из руководителей России в XX веке

оказал наибольшее влияние на судьбу страны? Результат был совершенно

обескураживающим. На первом месте Брежнев, на втором Сталин, на третьем

Ленин.

Я попытался понять логику отвечавших. Вряд ли за последнее время в

мировоззрении людей произошел такой гигантский откат назад, к

коммунистической идеологии.

Дело было в другом - все это время, особенно в течение последнего года,

после осеннего кризиса 98-го, в обществе нарастала внутренняя тяга к

стабильности, активное неприятие любых перемен.

На фоне президента, который пытается ускорить реформы, обостряет

политический процесс, премьер-министр смотрелся главным фактором этой

внешней стабильности и спокойствия. Отвечая тем самым на основной социальный

запрос масс: "Оставьте нас в покое!"

... Имел ли я право отойти в сторону? Имел ли я право позволять

Примакову медленно, но верно перехватывать политическую инициативу, вести

страну обратно в социализм, в историческое вчера? Было ли это благом для

России?

Глубоко убежден - нет, не имел. Не имел ни морального, ни

политического, ни человеческого права. Мы с огромным трудом вытащили страну,

ее людей из социализма, из очередей и дефицита, из страха перед парткомом, и

теперь одним махом возвращать все назад было бы настоящим преступлением.

Первый неприятный разговор с Евгением Максимовичем произошел у нас в

январе. Примаков предложил Думе обсудить некий план политического

урегулирования на ближайший год, до выборов. В чем была его суть?

Президент берет на себя обязательство не распускать Думу и не

отправлять правительство в отставку. Дума прекращает процедуру импичмента и

не выражает недоверия правительству. Правительство не имеет права вносить в

Думу вопрос о недоверии себе (есть в Конституции такая процедура).

Текст этого соглашения, все его ключевые моменты были мне хорошо

знакомы.

Это были тезисы того знаменитого соглашения, которое было разработано

осенью, при утверждении кандидатуры Черномырдина.

Однако Черномырдина Дума "прокатила", и политическое соглашение на этом

приказало долго жить. В политическом смысле документ этот умер именно тогда,

в сентябре.

... Почему Примаков решил реанимировать его?

С точки зрения логики все было вроде бы гладко: готовящаяся в Думе

процедура импичмента, моя болезнь - факты указывали на то, что политическому

процессу необходимы какие-то рессоры.

Но власть - не арифметика и не детский конструктор. Это живой организм,

в котором все меняется каждую неделю, иногда каждый день. Если тогда,

осенью, при утверждении Черномырдина этот "пакт о ненападении", как его

назвали газеты, был уступкой, то сейчас, в конце января, тот же пакт

выглядел актом полной капитуляции президентской власти.

Вместе с письмом о политическом соглашении Примаков обсудил с

председателем Госдумы Геннадием Селезневым законопроект о гарантиях

президенту после окончания срока его полномочий. Получалось, как будто это я

что-то прошу для себя. Хотите принимать такой закон - принимайте. Такова

всегда была моя позиция. Но при чем тут ограничение полномочий? В таком

сочетании закон выглядел не просто ущербно, а как прямая подножка мне,

действующему президенту.

Примаков приехал с этим документом ко мне в больницу. "Евгений

Максимович, - спросил я, - как можно было вносить документ, значительно

урезающий президентские полномочия, говорить по нему с Думой и Советом

Федерации, даже не поставив меня в известность, не посоветовавшись со мной?

Как это все понимать?"

Примаков смутился, стал оправдываться: "Борис Николаевич, я же

действовал в ваших интересах, в интересах всего общества, в государственных

интересах. Простите, что не согласовал, документ немедленно отзываю... "

Разговор был неприятный, но необходимый. Выходя, Примаков бросил моим

помощникам что-то вроде того, что, видимо, Борис Николаевич его неправильно

понял.

... Он сидел с кожаной папочкой на коленях. Я такие папочки хорошо

помнил: в них руководящие партийные работники, в том числе ЦК КПСС, носили

важнейшие документы. Таскать с собой портфель им было по статусу не

положено. Примаков, видимо, хотел раскрыть папочку, поговорить по тексту

политического соглашения, но я не дал ему такой возможности, и он так и

просидел весь разговор с этой папочкой. Мне даже стало как-то жалко его.

Всей этой истории можно было бы и не придавать никакого значения. Да и

намерения Евгения Максимовича, вполне возможно, были искренними. Но случай

дал мне повод задуматься совсем о другом: о том, как плавно могут быть

размыты основы Конституции, какой тихой может быть реформа власти - от

президентской республики к парламентской.

Я по-прежнему считал Примакова "своим" премьером и прекрасно помнил,

ценой каких невероятных усилий нам удалось буквально уломать его занять это

кресло.

Однако политическая атмосфера в стране, как я уже говорил, за эти

месяцы кардинально изменилась.

... Примаков на всех своих постах был исключительно лоялен ко мне.

Очень вежлив, внимателен, по-человечески близок. Среди когорты молодых

политиков, которая пришла во власть после 91-го, мы с ним были настоящими

"мастодонтами", начинавшими еще в то, советское, время. И

он всегда ненавязчиво давал мне знать об этом своем особом,

поколенческом, понимании. Не шел на конфликт. Демонстративно дистанцировался

от всей кремлевской борьбы, от всех закулисных перипетий. Сидел у себя в

Ясеневе, в СВР, потом на Смоленской площади, в МИДе, спокойно работал,

заботясь прежде всего о своей репутации настоящего профессионала. И знал,

что я за это высоко ценю его.

Именно эти качества были для меня решающим аргументом при назначении

его премьером - опыт, знания.

Почему я так подробно говорю об этом? Мне хочется, чтобы читатель

уловил очень неоднозначную подоплеку наших отношений: ведь при назначении

Евгения Максимовича я и подумать не мог, что спустя всего несколько месяцев

между нами глухой стеной встанет непонимание.

"Примиряющий" и "объединяющий" Примаков, как это ни парадоксально, с

каждым днем становился для огромной части бизнеса, а значит, и среднего

класса, СМИ, для многих политиков и целых думских фракций главным

раздражающим фактором. Вольно или невольно Евгений Максимович консолидировал

вокруг себя антирыночные, антилиберальные силы, вольно или невольно наступал

на свободу слова, и журналистов не могло это не волновать.

Особенно памятен разнос, который Евгений Максимович устроил Российскому

телевидению. Собрав творческий коллектив, он в течение чуть ли не часа

распекал журналистов, указывал на недопустимый тон, на ошибки, на то, что

можно и нельзя говорить о правительстве.

Я помню, как во время одной из наших встреч, когда он опять и опять

бранил журналистов, я в сердцах сказал ему: "Евгений Максимович, да не

обращайте внимания, никто нас не поссорит, как и договорились, будем

работать вместе!" - "До 2000 года?" - "Да!"

Примаков на минуту задумался. "Борис Николаевич, - вдруг предложил он,

- а давайте прямо сейчас вызовем бригаду с телевидения, и вы повторите свои

слова так, чтобы они все услышали".

Через некоторое время в кабинет вошли телевизионщики, и я сказал,

жестко фиксируя каждое слово: "... Позиция моя - я работаю до выборов 2000

года. Позиция премьера - он работает до выборов нового президента".

Я снова и снова протягивал ему руку, демонстрируя всем, что мы в одной

связке, что мы делаем одно дело.

Я говорил, но Примаков меня не слышал - не мог или не хотел, не знаю.

Иногда мне очень хотелось ему сказать: "Евгений Максимович, очнитесь, сейчас

другое время! Вокруг нас другая страна!" Но... боялся обидеть, оскорбить.

Возможно, в этом и была моя ошибка.

А весной того, 1999 года произошел еще один очень знаменательный эпизод

нашей общественной жизни. На заседании правительства министр юстиции Павел

Крашенинников докладывал вопрос об амнистии. Очередная амнистия состоится в

мае, говорил он, по традиции освобождаются от уголовной ответственности

лица, которые не проходят по "тяжелым" статьям. Всего из мест заключения

выйдут на свободу 94 тысячи человек.

Неожиданно министра юстиции перебил Евгений Максимович Примаков. Это

проявление гуманизма, все правильно, сказал он. Но это необходимо сделать и

для того, чтобы "освободить место для тех, кого сажать будем за

экономические преступления".

Эту фразу наверняка запомнили многие. Той весной многие российские

граждане в массовом порядке начали паковать чемоданы. Стало окончательно

ясно, что популярный премьер-министр, претендующий на роль общенационального

лидера, живет в плену советских стереотипов.

... Мне было по-настоящему горько. Это была не вина, а трагедия

Примакова. Евгений Максимович загонял и себя, и всех нас в тупик.

В стране происходили, как я уже говорил, довольно тревожные процессы.

Возбуждались непонятные уголовные дела. Под арест попадали невиновные люди.

Часть сотрудников спецслужб не скрывали при допросах и обысках бизнесменов,

что ждут реванша за прежние годы. Почти весь российский бизнес, деловая

элита пребывали в тоске и унынии по поводу своего ближайшего будущего. Эта

ситуация грозила настоящим расколом страны в главном вопросе, вопросе

экономических реформ.

Косовский кризис усилил в обществе антизападные настроения, и Примаков

был вполне способен объединить ту часть политиков, которые мечтали о новой

изоляции России, о новой "холодной войне".

Дальнейшее пребывание Примакова у власти грозило поляризацией общества.

Разделением его на два активно враждующих лагеря. Это была тяжелая

тенденция.

Затягивание этого процесса, сползание к прежним, советским, методам

руководства могли превратить его отставку в настоящий гражданский конфликт.

Стало понятно, что ждать до осени, тем более до 2000 года, как я

запланировал раньше, просто нельзя. Невозможно.

В марте я поменял главу администрации и вместо Николая Бордюжи назначил

Александра Волошина.

Решение о том, что именно Волошин займет это место, созрело больше

месяца назад. В администрации он работал давно, последние полгода был

заместителем главы администрации по экономическим вопросам. Раньше я его

знал не слишком хорошо, все больше читал его экономические доклады на мое

имя. Но последние несколько месяцев наше общение с ним стало чуть ли не

ежедневным.

Волошин отвечал за экономический блок послания президента Федеральному

Собранию. Естественно, по ходу такой сложной работы все время возникает

масса вопросов. У меня - к разработчикам, у них - ко мне.

На наших с ним встречах мы подолгу обсуждали, какие моменты необходимо

акцентировать, какие проблемы требуют детализации. Мне нравилась его

спокойная, чуть сухая манера излагать свои мысли, нравилось, как он

аргументирует свою позицию, как спорит, без излишних эмоций, ровно. Он был

из того поколения молодых политиков, которым чуть за сорок и которые пришли

во власть не из-за самой власти, не из-за карьеры. Она им не нужна. Любой из

них (Волошин, пожалуй, даже больше других) в любой момент готов был

вернуться назад, к своей спокойной частной жизни. Нет, они пришли во власть,

чтобы попытаться сделать ее сильной, эффективной. Они пришли, чтобы доказать

всем, и себе в том числе, что Россия будет цивилизованной, демократической

страной.

Внешне Волошин - типичный кабинетный ученый. Бесстрастное лицо вроде бы

очень закрытого человека. Нарочито тихая речь. При этом Александр Стальевич

- абсолютно нормальный, живой, остроумный собеседник, когда узнаешь его

поближе.

Я встаю обычно в 5 или 6 утра, рано. После чашки чаю иду на второй этаж

в свой кабинет, там на столе лежат срочные документы. Беру один из них -

текст послания. Читаю, дохожу до места, которое меня не устраивает. Поднимаю

трубку телефона "СК", прошу соединить с Волошиным. Через несколько секунд

голос оператора: "Борис Николаевич, Волошин у телефона, связь открытая".

"Открытая" - значит, не шифруется. Дело в том, что он живет в квартире

в обычном жилом доме на Ленинском, естественно, туда спецсвязь была не

подведена, поэтому общаемся с ним по его городскому телефону.

(Так как с Волошиным приходилось вести и конфиденциальные разговоры,

через какое-то время проблему решили. Специалисты ФАПСИ поставили ему в

квартиру особый ящик - шифратор. Волошин был не слишком доволен, поскольку

ящик занимал половину 9-метровой комнаты.)

Постепенно, во время этих и других разговоров, у нас сложился с ним

особый, человеческий, контакт. И когда я понял, что настала пора менять

руководителя администрации, другой кандидатуры, кроме Волошина, у меня не

было.

Правда, перед подписанием указа я позвал к себе Чубайса и Юмашева. Два

бывших шефа моей администрации. Прекрасно знают эту работу, чувствуют,

какими качествами должен обладать человек на таком месте. Спросил, что они

думают о Волошине. Оба твердо поддержали мой вариант.

Когда Примаков узнал об этом решении, он сильно расстроился. Даже

обиделся на меня. Позже не удержался, спросил: "Борис Николаевич, зачем вы

Бордюжу уволили?" Я ответил: "Не справлялся".

Кстати, сообщить Примакову о снятии Бордюжи и назначении нового главы

администрации я попросил самого Волошина. Он позвонил ему и сказал: "Евгений

Максимович, это Волошин. С сегодняшнего дня президент назначил меня главой

администрации".

Это, еще раз повторю, сильно расстроило Примакова. И с самого начала у

них отношения не сложились. Волошин был совсем чужим для премьера.

Россия - страна настроений, эмоций. Так уж мы устроены, тут ничего не

поделаешь. В политике эти эмоции и настроения людей переплетаются порой

самым причудливым образом.

... Скажем, человек, находящийся в России у власти, всегда вызывает

ожесточенную критику, порой даже немотивированную злобу, какую бы

политическую позицию он ни занимал. С другой стороны, именно руководитель

страны (в данном случае премьер-министр) в России автоматически становится

мощным политическим центром, консолидирующим самые различные силы.

За полгода своего премьерства Евгений Максимович наверняка почувствовал

эту тенденцию. Почувствовал свою политическую перспективу как премьера,

который может идти на выборы 2000 года во главе какого-то нового

общественного движения.

Однако меня эта тенденция совершенно не устраивала. При всей своей

честности, порядочности, даже верности президенту Примаков категорически не

мог быть тем премьером, который будет бороться за президентство в 2000 году.

В этой роли России нужен был, по моей оценке, человек совсем другого склада

ума, другого поколения, другой ментальности.

Вольно или невольно, но Примаков в свой политический спектр собирал

слишком много красного цвета.

Кстати, в том, что отставка Примакова произошла довольно резко и

быстро, виноваты именно те, кто рьяно собирался ограждать его от президента,

возводить между нами какие-то политические бастионы. Еще 19 марта Зюганов

призвал защищать правительство с помощью стачкомов и массовых выступлений.

(Консультации Примакова с руководством КПРФ, кстати, стали практически

постоянными. Я в них уже не вмешивался, предпочитая ни о чем не спрашивать

Евгения Максимовича.) Так вот, коммунисты запланировали на май еще один

раунд политического обострения - решающее голосование в Думе по импичменту.

Комиссия по импичменту работала вовсю уже больше года. Было пять пунктов

обвинения: уже упоминавшийся "геноцид русского народа", развал армии, 93-й

год, Беловежские соглашения и образование СНГ, война в Чечне...

Именно на май коммунисты и подгадали это голосование. Возможно,

считали, что находящийся в процедуре импичмента президент, как бы

подвешенный на ниточке неопределенности, вряд ли решится отправить в

отставку премьера. Возможно, хотели спровоцировать открытое столкновение

президента и правительства, вызвать массовые беспорядки, добиться новой

атаки на меня в Совете Федерации. Но так или иначе, именно думский импичмент

ускорил отставку Примакова. Потому что проблема теперь формулировалась для

меня предельно просто: увольнять Примакова до голосования или все-таки

после?

... Значительная часть администрации была против отставки до

голосования. Их аргументация была простой: после отставки Примакова

импичмент неизбежен. Больше того, получается, что президент сам идет на

импичмент: после отставки близкого к коммунистам правительства левые в Думе

во что бы то ни стало захотят компенсировать свое политическое поражение.

Я же считал по-другому.

Резкий, неожиданный, агрессивный ход всегда сбивает с ног,

обезоруживает противника. Тем более если выглядит он абсолютно нелогично,

непредсказуемо. В этом я не раз убеждался на протяжении всей своей

президентской биографии.

Занимать выжидательную позицию было опасно не только в психологическом

плане. Если бы голосование в Думе состоялось и была начата процедура

отстранения от должности, в этом неопределенном состоянии мне было бы уже

гораздо сложнее снимать Примакова. И думцы это понимали не хуже меня!

Сразу после голосования, буквально через несколько дней, 17 мая,

планировалось заседание Совета Федерации, на котором должна была быть

принята специальная резолюция в поддержку правительства. По моим оценкам,

поддержать премьера были готовы подавляющее большинство сенаторов, порядка

120-130 человек.

Голосование по импичменту, поддержка Совета Федерации... Да, такой

расклад очень сильно укреплял позиции Евгения Максимовича.

Ну и наконец последнее: существование на политической сцене такой

серьезной фигуры, как Примаков, и психологически, и непосредственно через

контакты, различные договоренности очень сильно влияло на настроение

депутатов.

Как бы хорошо я ни относился к Евгению Максимовичу, рисковать будущим

Blog

Предисловие

Содержание