Джордж Ритцер Современные социологические теории

Вид материала

Документы

Содержание Мышление и взаимодействие Усвоение значений и символов Действие и взаимодействие Явное поведение Осуществление выбора Творчество Ирвинга Гофмана Передний план Внешний вид

Подобный материал:

• Современные социологические теории, 14098.35kb.
• Демонстрационная версия рабочей программы по курсу «социология» выписка из учебного, 59.84kb.
• Выписка из Государственного образовательного стандарта высшего профессионального образования, 270.96kb.
• Программа дисциплины Эмиль Дюркгейм вчера и сегодня для направления/специальности 020300, 87.35kb.
• Конспект лекций по социологии автор составитель, 713.04kb.
• Тематика курсовых работ по общей социологии Современные российские социологические, 35.76kb.
• Примерной программы наименование дисциплины: Современные социологические теории Рекомендуется, 169.92kb.
• Алексеева та современные политические теории опыт запада курс лекций московский государственный, 4958.5kb.
• Примерный перечень тем курсовых работ по дисциплине, 36.79kb.
• Тема: Становление и развитие социологии. Социологические теории, 59.99kb.

Мыслительная способность

Принципиальное допущение, что люди обладают способностью мыслить, отлича­ет символический интеракционизм от его бихевиористских корней. Это предпо­ложение также создает фундамент всей теоретической ориентации символиче­ского интеракционизма. Бернард Мельтцер, Джеймс Петрас и Ларри Рейнольде Утверждали, что допущение человеческой способности мыслить стало одним из Крупнейших достижений ранних символических интеракционистов, таких как

[260]

Джемс, Дьюи, Томас, Кули и, конечно, Мид: «Индивиды в человеческом обществе не рассматривались как единицы, мотивируемые неконтролируемыми ими вне­шними или внутренними силами, или в рамках более или менее упорядоченной структуры. Напортив, они рассматривались как мыслящие или взаимодействую­щие единицы, составляющие социальное целое» (Meltzer, Petras and Raynolds, 1975, p. 42). Способность мыслить позволяет людям действовать обдуманно, а не вести себя бездумно. Зачастую люди должны управлять собой и контролировать свои действия, а не просто выпускать их на волю.

Способность мыслить находится в разуме, однако у символических интерак-ционистов несколько необычная концепция разума, согласно которой он возни­кает в процессе социализации сознания. Они отличают его от физиологического мозга. Чтобы возник разум, люди должны обладать мозгом, но мозг не порожда­ет разум с неизбежностью, как это понятно в случае низших животных (Тгоуег, 1946). Символические интеракционисты также понимают разум не как предмет, физическую структуру, а, скорее, как длящийся процесс. Это процесс, который сам оказывается частью более общего процесса стимула-реакции. Разум связан прак­тически с каждым понятием символического интеракционизма, в том числе с по­нятиями социализации, значения, символов, самости, взаимодействия и даже об­щества.

Мышление и взаимодействие

Люди обладают способностью мыслить. Эта способность должна формироваться и совершенствоваться в процессе социального взаимодействия. Такой подход приводит символического интеракциониста к анализу специфической формы со­циальной интеракции — социализации. Человеческая способность мыслить начи­нает развиваться на этапе социализации ребенка и совершенствуется на протяже­нии социализации взрослого человека. Взгляд символических интеракционистов на процесс социализации отличается от воззрений большинства других социоло­гов. Как считают символические интеракционисты, традиционные социологи, вероятно, будут рассматривать социализацию просто как процесс, в котором люди усваивают необходимое им для того, чтобы выжить в обществе (например, куль-^ТУРУ> ролевые ожидания). С точки зрения символических интеракционистов, соци­ализация — это процесс более динамичный, позволяющий людям развивать спо­собность мыслить, развивать ее характерным для человека образом. Кроме того, социализация — это не просто однонаправленным процессом получения акто­ром информации, но представляет собой динамичный процесс формирования и приспособления информации к своим собственным потребностям (Manis and Meltzer, 1978, p. 6).

Символических интеракционистов, конечно, интересует не просто социализа­ция, но интеракция в целом, «сама по себе жизненно важная» (Blumer, 1969b, p. 8). Интеракция есть процесс, в котором одновременно развивается и выража­ется способность мыслить. Интеракция всех видов, а не только интеракция во вре­мя социализации, совершенствует нашу способность мыслить. Кроме того, мыш­ление формирует процесс интеракции. В большинстве взаимодействий акторы должны принимать во внимание других и решать, приспосабливать ли им свои действия к другим людям и, если да, то каким образом. Однако не любое взаимо-

[261]

действие, включает мышление. Здесь уместно упомянуть проведенное Блумером (вслед за Мидом) различие между двумя основными формами социального взаи­модействия. Первая, несимволическая интеракция — разговор жестов у Мида — не включает мышление. Вторая форма, символическая интеракция, требует актива­ции мыслительных процессов.

Важность, придававшаяся символическими интеракционистами мышлению, отражается в их воззрениях на объекты. Блумер различает три типа объектов: физические объекты, например стул или дерево; социальные объекты, такие как студент или мать; и абстрактные объекты, например идея или моральный прин­цип. Объекты рассматриваются как предметы «там» в реальном мире. Наиболь­шее же значение имеет способ определения их акторами. Последнее приводит к релятивистской точке зрения, что разные объекты имеют для различных индиви­дов неодинаковые значения: «Дерево будет разным объектом для ботаника, лесо­руба, поэта и садовода-любителя» (Blumer, 1969b, p. 11).

В процессе социализации индивиды усваивают значения объектов. Большин­ство из нас овладевает традиционным набором значений, однако во многих слу­чаях, как с вышеупомянутым деревом, мы по-разному определяем одни и те же объекты. Хотя такой подход можно довести до крайности, символическим инте-ракционистам не нужно отрицать существование объектов в реальном мире. Им нужно только указать на существенное значение определения этих объектов, а так­же на возможность различного определения акторами одного и того же объекта. Как сказал Герберт Блумер: «Характер объекта... состоит из значения, которое он имеет для человека, объектом для которого он выступает» (Blumer, 1969b, p. 11).

Усвоение значений и символов

Символические интеракционисты, вслед за Мидом, склонны приписывать соци­альной интеракции причинную значимость. Таким образом, значение происходит не от изолированных мыслительных процессов, а от интеракции. Этот подход вытекает из мидовского прагматизма: он фокусировался на действии и взаимодей­ствии, а не изолированных мыслительных процессах. Символические интеракци­онисты, в целом, двигались в этом направлении. Среди прочего, центральный во­прос заключается не в том, как люди мысленно создают значения и символы, а как они узнают их в процессе интеракции в целом и социализации, в частности.

Люди усваивают символы, а также значения, в процессе социального взаимо­действия. В то время как на знаки люди откликаются бессознательно, на символы они реагируют обдуманно. Знаки обозначают сами себя (например, жесты злых собак или вода для умирающего от жажды человека). «Символы есть социальные объекты, используемые для представления (или "обозначения", "замены") того, что, согласно договоренности людей, они будут представлять» (Charon, 1998, р. 47).

Не все социальные объекты обозначают другие вещи, но те, которые обознача­ют, становятся символами. Слова, артефакты и физические действия (например, слово «лодка», крест или Звезда Давида и сжатый кулак) могут быть символами. Люди часто пользуются символами, чтобы сообщить что-либо о себе: они водят «Роллс-ройсы», например, чтобы сообщить об определенном стиле жизни.

Символические интеракционисты понимают язык как обширную систему сим­волов. Слова являются символами, потому что используются для обозначения

[262]

вещей. Слова делают все остальные символы возможными. Действия, объекты и другие слова существуют и имеют значение только потому, что они уже были или могут быть описаны словами.

Символы играют решающую роль в способности людей поступать по-челове­чески. Из-за символа человек «не пассивно откликается на реальность, которая навязывает себя, а активно создает и воссоздает мир, в котором он действует» (Charon, 1998, р. 69). Кроме этой общей значимости символы в целом и язык в частности обладают для актора рядом специфических функций.

Во-первых, символы дают возможность людям взаимодействовать с матери­альным и социальным миром, позволяя им называть, классифицировать и запо­минать объекты, с которыми они сталкиваются. Таким образом, люди способны упорядочивать мир, который иначе был бы запутанным. Язык позволяет людям называть, классифицировать и особенно запоминать значительно эффективнее, чем они могли бы это делать с помощью символов другого рода, например изо­бразительных образов.

Во-вторых, символы улучшают человеческую способность постигать окружаю­щую среду. Вместо того чтобы подчиняться потоку множества неотличимых сти­мулов, актор может испытывать более сильное воздействие одних элементов сре­ды по сравнению с другими.

В-третьих, символы улучшают способность мыслить. Хотя набор рисованных символов обычно дает ограниченную способность мыслить, язык значительно ее расширяет. Мышление с этой точки зрения может пониматься как символическая интеракция с самим собой.

В-четвертых, символы значительно повышают способность решать различные проблемы. Низшие животные должны использовать метод проб и ошибок, но люди могут символически обдумать разнообразие альтернативных действий пе­ред тем, как совершить реальный поступок. Такая способность уменьшает шанс совершить трудноисправимую или непоправимую ошибку.

В-пятых, использование символов позволяет акторам выходить за пределы времени, пространства и даже собственной личности. С помощью использования символов они могут вообразить, что представляла собой жизнь в прошлом или какова она может оказаться в будущем. Кроме того, акторы символически могут выходить за пределы своей собственной личности и представить мир с точки зре­ния другого человека. Это хорошо известная в символическом интеракционизме концепция принятия роли другого (D. Miller, 1981).

В-шестых, символы позволяют нам представить метафизическую реальность, например рай или ад. В-седьмых, на самом общем уровне символы позволяют людям избегать порабощения их окружением. Они могут быть активными, а не пассивными, т. е. управлять своими действиями.

Действие и взаимодействие

Важнейшим вопросом для символических интеракционистов является влияние значений и символов на человеческое действие и взаимодействие. Здесь полезно применить мидовское деление поведения на скрытое и явное. Скрытое поведение

[263]

есть процесс мышления, включающий символы и значения. Явное поведение — это поведение, реально осуществляемое актором. Некоторые виды явного поведения не содержат скрытого (привычное поведение или бессознательные реакции на внешние стимулы). Вместе с тем большая часть человеческих действий вклю­чает оба вида поведения. Максимальный интерес для символических интеракци-онистов представляет скрытое поведение. Явное же имеет наибольшее значение для теоретиков обмена и традиционных бихевиористов в целом.

Значения и символы придают отчетливые характеристики социальному дей­ствию (в котором участвует единичный субъект) и социальному взаимодействию (которое охватывает двух или более акторов, участвующих в совместном социаль­ном действии). В случае социального действия индивиды мысленно взаимодей­ствуют с другими. Иначе говоря, предпринимая действие, люди одновременно пытаются оценить его влияние на других участвующих акторов. Хотя зачастую люди демонстрируют бессознательное, привычное поведение, они обладают спо­собностью вступать в социальное действие.

В процессе социального взаимодействия люди с помощью символов сообщают значения другим участникам интеракции. Другие интерпретируют эти символы и строят свои ответные действия на основе своей интерпретации. Иначе говоря, в слу­чае социального взаимодействия акторы вовлечены в процесс взаимного влияния.

Осуществление выбора

Отчасти благодаря способности использовать значения и символы, люди, в отли­чие от низших животных, могут в своих действиях делать выбор. Они не обяза­тельно должны принимать значения и символы, навязываемые им извне. На ос­нове своей собственной интерпретации ситуации «люди способны создавать новые значения и новые границы значения» (Manis and Meltzer, 1978, p. 7). Таким обра­зом, с точки зрения символических интеракционистов, акторы, по крайней мере до некоторой степени, обладают автономией. Они не просто испытывают на себе принуждение или детерминацию; они способны осуществлять нестандартный и независимый выбор. Более того, они способны создавать уникальный стиль жиз­ни (Perinbanayagam, 1985, р. 53).

Эту творческую способность субъекта подчеркнули в своей концепции опре­деления ситуации У. И. Томас и Дороти Томас: «Если люди определяют ситуации как реальные, то они реальны по своим последствиям» (Thomas and Thomas, 1928, p. 572). Томасы осознавали, что большинство наших определений ситуаций сформировало для нас общество. Фактически, они подчеркивали этот момент, осо­бенно как источники наших социальных дефиниций, выделяя семью и сообще­ство. Однако позиция Томасов отличается акцентированием возможности «спон­танных» индивидуальных определений ситуаций, позволяющих людям изменять и модифицировать значения и символы.

Способность акторов проводить различие отражена в статье Гэри Файна и Ше-рил Клейнман (Fine and Kleinman, 1983), в которой анализируется «социальная сеть». Вместо того чтобы рассматривать социальную сеть как бессознательную и/ или принудительную социальную структуру, Файн и Клейнман рассматривают ее

[264]

как набор социальных отношений, которые люди наделяют значением и исполь­зуют для личных и/или коллективных целей.

«Я» и творчество Ирвинга Гофмана

«Я» (самость) является для символических интеракционистов очень важным понятием (Bruder, 1998). Фактически, Рок утверждает, что «Я» «составляет самый центр интеллектуальной схемы интеракционистов. Все остальные социологиче­ские процессы и события вращаются вокруг этого центра, заимствуя у него свое аналитическое значение и организацию» (Rock, 1979, р. 102). Стараясь осмыслить это понятие вне первоначальной мидовской формулировки, сначала мы должны понять концепцию зеркального «Я», которую разработал Чарльз Хортон Кули (Franks and Gecas, 1992). Кули так определил это понятие:

До некоторой степени отчетливое представление о том, как чье-то «Я» — любая разде­ляемая им идея — видится в отдельном сознании, и своеобразное ощущение себя, ко­торым обладает человек, определяется отношением к тому, что приписывается этому другому сознанию... Таким образом, в своем воображении мы воспринимаем в созна­нии другого определенное мнение о нашей внешности, манерах, целях, поступках, ха­рактере, друзьях и так далее, и испытываем различное его влияние (Cooley, 1902/1964, р. 169)

Идею зеркального «Я» можно разбить на три элемента. Во-первых, мы рисуем себе, какими мы кажемся другим. Во-вторых, мы представляем, каким должно быть их суждение об этих наших проявлениях. В-третьих, мы вырабатываем не­которое ощущение себя, например гордость или стыд, как результат нашего пред­ставления о суждениях других.

Понятие зеркального «Я» у Кули и концепция самости Мида имели важ­ное значение для развития современной «Я»-концепции в символическом ин-теракционизме. Блумер определял «Я» крайне просто: «Это выражение [«Я»] не подразумевает ничего эзотерического. Оно означает всего лишь, что чело­век может быть объектом собственного действия... он действует в отношении самого себя и направляет себя в своих действиях в отношении других на осно­вании своеобразного объекта, которым он выступает для самого себя» (1969b, р. 12). «Я» есть процесс, а не предмет (Perinbanayagam, 1985). Как пояснил Блумер, благодаря «Я» люди могут действовать, а не просто реагировать на внешние стимулы:

Этот процесс [интерпретация] имеет две различные стадии. Во-первых, актор опреде­ляет для себя предметы, в отношении которых действует; он должен выявить в себе те предметы, которые обладают значением... Это взаимодействие с самим собой отлича­ется от взаимодействия психологических элементов; это образец участия человека в процессе коммуникации с самим собой... Во-вторых, в силу этого процесса общения с собой, интерпретация становится вопросом обращения с символами. Актор выбирает, проверяет, временно исключает, перегруппировываете'!" и изменяет значения в свете той ситуации, в которой он оказался, и направления своего действия (Blumer, 1969b:5)

Хотя данное описание интерпретации подчеркивает роль «Я» в процессе вы­бора способа действия, на самом деле Блумер не слишком продвинулся по срав-

[265]

нению с ранними формулировками Кули и Мида. Однако другие современные мыслители и исследователи усовершенствовали понятие «Я».

Творчество Ирвинга Гофмана

Наиболее важная, посвященная «Я» работа в рамках символического интеракцио-низма — это «Представление себя другим в повседневной жизни» (1959) Ирвинга Гофмана J. Dowd, 1996; Schwalbe, 1993;Travers, 1992;Tseelon, 1992). Гофмановская концепция «Я» очень многим обязана идеям Мида, в частности, рассмотрению конфликта между I, спонтанной самостью, и те , социальными ограничениями в самости. Данное противоречие отражено в работе Гофмана о том, что он назвал «ключевым рассогласованием между нашими общечеловеческими "Я" и нашими социализированными "Я"» (Goffman, 1959, р. 56). Этот конфликт проистекает из различия между тем, что люди ожидают от наших действий, и теми стихийными действиями, которых мы, возможно, желаем. Мы сталкиваемся с требованием де­лать то, что от нас ожидается. Кроме того, мы не должны колебаться. Как об этом говорил Гофман, «мы не должны быть подвержены отклонениям в ту или иную сторону» (Goffman, 1959, р. 56). Для того чтобы поддерживать стабильность сво­его имиджа, люди выступают перед своей социальной аудиторией. Из-за своего интереса к театральности Гофман сконцентрировался на драматургии или взгляде на социальную жизнь как на ряд драматических представлений сродни тем, что про­исходят на сцене.

Драматургия. Гофмановское понимание «Я» было сформировано его драма­тургическим подходом. Для Гофмана (как и для Мида и большинства других сим­волических интеракционистов) «Я»

не есть органическое явление, с конкретным местоположением... Поэтому, анализируя «Я», мы отвлекаемся от его обладателя, от человека, который, больше всего из-за него выиграет или проиграет, поскольку этот человек и его плоть просто обеспечивает опо­ру, на которой некоторое время будет удерживаться некий продукт коллективной дея­тельности... Средства для производства и утверждения социальных «Я» внутри этой опоры не содержатся (Goffman, 1959, р. 252-253).

Гофман понимал социальное «Я» не как собственность актора, а скорее как продукт театрализованного взаимодействия между исполнителем и публикой. Са­мость «есть театральный эффект, порождаемый... разыгрываемой сценой» (Goff­man, 1959, р. 253). Из-за того что самость — продукте театрализованного взаи­модействия, она может разрушиться во время представления. В своей драматургии Гофман рассматривает процессы, при которых такие нарушения предотвращаются или нейтрализуются. Хотя немалая часть его размышлений отведена этим веро­ятностям драматургии, Гофман указывал, что большинство представлений про­ходит успешно. В результате, при обычных обстоятельствах, исполнителям при­писывается устойчивое «Я», и оно «кажется» исходящим от исполнителя.

Гофман полагал, что когда индивиды взаимодействуют, они хотят изобразить определенное понимание своего «Я», которое будет принято другими. Однако, даже представляя это «Я», исполнители осознают, что часть аудитории может сорвать их спектакль. По этой причине исполнители настраиваются на необходимость

[266]

Ирвинг Гофман: биографический очерк

Ирвинг Гофман умер в 1982 г, на пике славы. Долгое время он считался «культовой» фи­гурой в социологической теории. Гофман достиг этого положения, будучи профессором престижного социологического отделения в университете Беркли, штат Калифорния, и позднее занимая доходную должность в Пенсильванском университете Лиги плюща.

К 1980-м гг. он проявил себя как значимый теоретик. Фактически, в год своей смерти он был избран президентом Американской социологической ассоциации, но не смог выступить с президентским посланием из-за прогрессирующей болезни. Принимая во внимание особый статус Гофмана, Рэндалл Коллинз говорит о его послании: «Каждого интересовало, что он приготовит для своего президентского послания: обычная тради­ционная презентация казалась немыслимой для Гофмана с его репутацией бунтаря... но мы получили гораздо более драматическое сообщение: президентское послание отменяется, Гофман умирает. Это был вполне гофмановский способ выхода из ситуа­ции» (Collins, 1986b, p. 112).

Гофман родился в провинции Альберта (Канада) 11 июня 1922 г. (S. Williams, 1986). Он получил свои высокие степени в Чикагском университете, поэтому чаще всего его назы­вают представителем Чикагской школы и символическим интеракционистом. Однако ко­гда незадолго до смерти его спросили, считает ли он себя символическим интеракцио­нистом, он ответил, что этот термин слишком расплывчат, чтобы он мог поместить себя в данную категорию (Manning, 1992). В самом деле, трудно уместить его творчество в ка­кую-либо одну группу теорий. При формировании своих теоретических взглядов Гофман привлекал многие источники и создал собственный особый подход.

Коллинз (Collins, 1986b; Williams, 1986) больше связывает Гофмана с социальной антропо­логией, нежели с символическим интеракционизмом. Будучи студентом университета То­ронто Гофман изучал антропологию, а в Чикаго «его основные контакты были не с симво­лическими интеракционистами, а с У. Ллойдом Уорнером [антропологом]» (Collins, 1986b, p.109). Сточки зрения Коллинза, изучение цитат из ранних работ Гофмана показывает, что он находился под влиянием социальных антропологов и редко ссылался на символических интеракционистов, а если и цитировал их, то лишь с целью критики. Однако на Гофмана по­влияли описательные исследования, проводившиеся в Чикаго, и, объединив их мировоз­зрение с социально-антропологическим, он создал свой, отличный от других подход. Та­ким образом, тогда как символический интеракционист обычно смотрит на то, как люди создают или обсуждают свой имидж, Гофмана интересовало, как «общество... вынуждает людей изображать определенный образ самих себя... потому что оно заставляет нас пере­ходить от одной из множества сложных ролей к другой, а также всегда отчасти делает нас лживыми, непоследовательными и бесчестными» (Collins, 1986a, р. 107).

Несмотря на оригинальность своего подхода, Гофман оказал огромное влияние на сим­волический интеракционизм. Кроме того, можно утверждать, что он причастен к форми­рованию другой социологии повседневности — этнометодологии. Фактически, Коллинз рассматривает Гофмана в качестве ключевой фигуры в формировании не только этноме­тодологии, но также и конверсационного анализа: «Именно Гофман впервые стал зани­маться тщательным эмипирическим исследованием повседневной жизни, хотя делал это только путем наблюдения, так как еще не настала эпоха магнитофонов и видеомагнито­фонов» (1986b, р. 111). (См. главу 7 о рассмотрении отношений между этнометодоло-гией и конверсационным анализом.) На самом деле, ряд известных представителей этнометодологии (Sacks, Schegloff) учились в Беркли с Гофманом, а не с основателем этнометодологии, Гарольдом Гарфинкелем.

Учитывая влияние гофмановских теорий на символический интеракционизм, структура­лизм и этнометодологию, можно сказать, что они, по-видимому, будут еще долго оста­ваться в силе.

контроля над аудиторией, особенно теми ее членами, которые могли бы оказать разрушительное влияние. Исполнители надеются, что то понимание «Я», которое они представляют публике, будет для нее достаточным, чтобы определить испол-

[267]


нителей так, как они того хотят. Исполнители также рассчитывают на то, что это вынудит аудиторию добровольно действовать таким образом, как хотели бы ис­полнители. Гофман охарактеризовал эту важнейшую задачу как «управление впе­чатлением». Оно включает способы, которые используют исполнители, чтобы под­держивать определенное впечатление вопреки проблемам, с которыми они могут столкнуться, и методы, которые они применяют для решения этих проблем.

Следуя такой аналогии с театром, Гофман использовал термин «передний план». Передний план — это место, где происходит та часть представления, кото­рая обычно действует довольно устойчиво и обобщенно, определяя ситуацию для тех, кто наблюдает за представлением. Далее в рамках этой авансцены Гофман выделяет обстановку и личный передний план. Обстановка относится к физиче­ской сцене, которая обычно должна присутствовать при выступлении. Без этого исполнители обычно не могут выступать. Например, хирургу обычно требуется операционная, таксисту — такси, а конькобежцу — лед. Личный передний план со­стоит из тех элементов экспрессивного оформления, которые аудитория иденти­фицирует с исполнителями и ожидает, что они будут сопровождать их в обстанов­ке. Например, предполагается, что хирург будет одет в медицинский халат, у него будут определенные инструменты и т. д.

Затем Гофман подразделил личный передний план на внешний вид и манеры. Внешний вид включает те моменты, которые говорят нам о социальном статусе исполнителя (например, медицинский халат хирурга). Манеры говорят аудито­рии, какого рода роль исполнитель предполагает играть в данной ситуации (на­пример, использование определенных повадок, внешнего поведения). В частно­сти, резкая и мягкая манеры поведения демонстрируют совершенно разные типы представлений. В целом, мы ожидаем согласованности внешнего вида и манер.

Хотя Гофман рассматривал передний план и другие аспекты своей системы как символический интеракционист, он исследовал и их структурный характер. На­пример, он утверждал, что передние планы имеют тенденцию к институционали-зции, поскольку относительно того, что должно происходить на определенном плане, возникают «коллективные представления». Очень часто, когда исполните­ли играют установленные роли, они обнаруживают определенные, уже установ­ленные для таких представлений передние планы. В результате, как утверждает Гофман, существует тенденция выбирать, а не создавать передние планы. Эта идея передает гораздо более структурный образ, чем мы обычно могли бы ожидать от большинства символических интеракционистов.

Несмотря на такой структурный подход, наиболее интересные достижения Гофмана лежат в сфере интеракции. Он утверждал, что, поскольку люди в пред­ставлениях на авансцене обычно¹ пытаются представить идеализированную кар­тину самих себя, они неизбежно понимают, что должны в своих представлениях что-то скрывать. Во-первых, исполнители, возможно, захотят скрыть тайные удо­вольствия (например, употребление алкоголя), присутствовавшие в предшеству­ющем выступлению времени или в прошлом (как, например наркоманы), несовме-

¹ Но не всегда — см. Ungar (1984) о выставлении себя на посмешище как способе представления сво­его «Я».

[268]

стимые с их текущим представлением. Во-вторых, исполнители, вероятно, захотят скрыть ошибки, которые были допущены при подготовке представления, а также предпринимаемые шаги по их исправлению. Например, таксист, возможно, поста­рается утаить, что сначала поехал в неверном направлении. В-третьих, исполни­тели могут обнаружить необходимость показывать лишь конечные продукты и скрывать процесс, включенный в их производство. К примеру, профессора могут потратить на подготовку к лекции несколько часов, но они, вероятно, будут иметь желание вести себя так, как будто всегда знали материал. В-четвертых, для испол­нителей может быть необходимо скрыть от аудитории, какая «грязная работа» была проведена при создании конечного продукта. Грязная работа может вклю­чать в себя задачи, которые «были физически нечистоплотными, полулегальны­ми, жестокими и как-то иначе предосудительными» (Goffman, 1959, р. 44). В-пя­тых, играя определенную роль, исполнители, возможно, пожертвуют какими-либо другими нормами. Наконец, исполнители, вероятно, считают необходимым скры­вать любые оскорбления, унижения и сделки, предпринятые, чтобы представле­ние могло продолжаться. В общем, корыстный интерес исполнителей состоит в со­крытии от своей публики всех фактов подобного рода.

Другой аспект драматурги на авансцене состоит в том, что исполнители за­частую пытаются создать впечатление, что они ближе к аудитории, чем это есть на самом деле. Например, исполнители могут пытаться способствовать впечат­лению, что представление, в котором они участвуют в данный момент, является их единственным или, по крайней мере, самым важным выступлением. Для это­го исполнители должны быть уверены, что их аудитории изолированы друг от друга таким образом, что фальшивость представления не будет никем замечена. Даже если ее обнаружат, то, как утверждает Гофман, аудитория сама, возможно, попытается преодолеть впечатление фальши, чтобы не разрушать свой идеали­зированный образ исполнителя. В этом проявляется интеракционный характер житейских спектаклей. Успех представления зависит от вовлечения всех участ­ников. Другой пример такого рода управления впечатлением — попытка испол­нителя передать идею, что в данном представлении есть нечто уникальное, так же как и в его отношении с аудиторией. Публика также хочет верить, что она наблюдает уникальное выступление.

Исполнители стремятся убедиться в том, что все элементы определенного представления увязаны друг с другом. В некоторых случаях единственный про­тиворечивый момент может сорвать спектакль. Однако представления различа­ются по количеству требуемой согласованности. Если бы священник поскользнул­ся во время службы, это было бы ужасным сбоем, если же таксист свернет не на ту улицу, это вряд ли нанесет серьезный ущерб всему представлению.

Мистификация — другой метод, используемый исполнителями. Зачастую ис­полнители стремятся мистифицировать свое выступление с помощью ограниче­ния контактов с аудиторией. Создавая «социальную дистанцию» между собой и публикой, они стараются вызвать у публики чувство некого благоговейного тре­пета. Это, в свою очередь, удерживает аудиторию от сомнения в подлинности пред­ставления. Опять-таки Гофман указывал, что в этом процессе участвует публика,

[269]

которая сама нередко стремится поддержать впечатление достоверности исполне­ния, сохраняя «дистанцию» с исполнителем.

Это приводит нас к гофмановским взглядам на команды. Гофман, как симво­лический интеракционист, считал, что повышенное внимание к конкретным ак­торам заслоняет важные сведения о взаимодействии. Базовой единицей анализа для Гофмана была, таким образом, личность, а не команда. Команда — это любая группа индивидов, которые сотрудничают в постановке определенного рутинно­го житейского взаимодействия. Таким образом, описанное обсуждение отноше­ний между исполнителем и аудиторией на самом деле относится к командам.¹ Каждый член команды зависит от других, потому что каждый может сорвать пред­ставление и каждый осознает, что он занят в совместной постановке. Гофман сде­лал вывод, что команда — это своего рода «тайное общество».

Гофман также рассматривал закулисную зону, где могут проявиться скрывае­мые на переднем плане факты или различного рода неформальные действия. Ку­лисы обычно примыкают к авансцене, но одновременно и отрезаны от нее. Испол­нители, безусловно, могут рассчитывать на то, что члены их парадной аудитории не появятся за кулисами. Чтобы удостовериться в этом, они применяют различ­ные виды управления впечатлениями. Выступление, вероятно, станет затрудни­тельным, если исполнители не способны предотвратить появление аудитории за кулисами. Существует также третья, остаточная сфера, внешняя зона, которая не является ни авансценой, ни кулисами.

Никакая область жизни все время не может быть одной из этих трех сфер. Бо­лее того, определенная область в разное время занимает все три сферы. Профессор­ский офисстановится авансценой, когда его посещает студент, кулисами, когда сту­дент уходит, и внешней зоной, когда профессор находится на университетском матче по баскетболу.