Материалы для лекций и семинарских занятий для магистрантов ммф новосибирск

Вид материала

Семинар

Содержание 1. И. С. Нарский. Диалектическое противоречие и логика познания. М., 1969. Проблема идеальности Проблема истинности всеобщего К методологии анализа феномена идеального Сознание и проблема человека

Подобный материал:

• Программа для магистрантов ггф, фен новосибирск, 4241.1kb.
• Планы лекций и семинарских занятий по философии для студентов Методические указания, 397.15kb.
• Планы лекций и семинарских занятий по истории и философии науки для аспирантов и соискателей, 255.33kb.
• Календарно-тематический план лекций и семинарских занятий по дисциплине «Экономика», 107.26kb.
• Семинарских занятий Методические рекомендации для студентов 4 курса специальности «Филология», 734.33kb.
• Планы семинарских занятий по курсу политика доходов и заработной платы для студентов, 119.9kb.
• Планы семинарских занятий по этнологии Китая Тематический план практических занятий, 103.66kb.
• Методические указания для семинарских занятий Для студентов по специальности, 449.35kb.
• Методические указания для проведения семинарских занятий по дисциплине «Реклама в социально-культурном, 493.86kb.
• Методические указания к проведению семинарских занятий по дисциплине «Психология, 426.05kb.

1. И. С. Нарский. Диалектическое противоречие и логика познания. М., 1969.

2. Д. И. Дубровский. Психические явления и мозг. М ., 1971,.

3. Там же.

4. Там же.

5. Гегель. Соч., т. 10,

6. И. С. Нарский. Диалектическое противоречие и логика познания.

Вопросы к статье Э.В. Ильенкова «Проблема идеального»

1. Материализм, идеализм и дуализм как решения первой стороны основного вопроса философии

2. Как понять утверждение Э.В. Ильенкова, что сознание - идеально, но понятие «идеальное» не является синонимом понятия «сознание»? (Идеальное существует в двух формах)

- И.С. Нарский: «Помимо и вне сознания идеальные явления существовать не могут и все прочие явления материи материальны» («Диалектическое противоречие и логика познания». М, 1969, с.78)

- Д.И. Дубровский: «Идеальное - это психическое явление ..., а поскольку идеальное представлено всегда ТОЛЬКО в сознательных состояниях отдельной личности ... идеальное есть сугубо личностное явление, реализуемое мозговым нейродинамическим процессом определенного типа...» («Психические явления и мозг». М., 1971, с.187-189).

- Э.В. Ильенков: 1) Проблема идеальности всегда была аспектом проблемы объективности, т.е. проблемой тех форм знания, которые обусловливаются и объясняются не капризами личной психофизиологии, а чем-то стоящим НАД индивидуальной психикой.

2) Например: - математические истины,

- логические категории,

- нравственные императивы,

- идеи правосознания.

Это «объективность особого рода», отличная от объективности чувственно воспринимаемых вещей.

3) Это - «всеобщие нормы той Культуры, внутри которой просыпается к сознательной жизни отдельный индивид»:

- нормы бытовой культуры,

- грамматико-синтаксические нормы языка,

- законы Государства,

- нормы мышления

4) Это - всеобщее вообще.

Проблема объективности всеобщего, его «абсолютной независимости от человека и человечества».

2

Проблема истинности всеобщего (всеобщих теоретических определений действительности).

5) Это - все вещественно зафиксированные формы общественного сознания, все исторически сложившиеся и социально узаконенные представления людей о действительном мире

- книга, статуя, икона, чертеж,

- золотые монеты,

- царская корона, знамя,

- театральное зрелище,...

существующие как внешние, чувственно созерцаемые, телесно осязаемые объекты.

3. Как связаны между собой то или иное понимание категории «идеальное» и то или иное понимание сути идеализма?

(Объективный идеализм — материализм, либо уже известный, либо новый) (бессознательное — материально)

4. Кому в истории философии принадлежит заслуга постановки проблемы природы идеального? И чем оно конкретно представлено у этого философа?

1) человечество обязано Платону - выделением этого круга явлений

- названием

2) Идеальное у Платона - это не психика (3 мира у Платона)

- универсальные, общезначимые образы-схемы как обязательный для каждой души закон, с требованиями которого вынужден с детства считаться каждый индивид

- проблема природы идеального у Платона не имеет ничего общего с проблемой устройства человеческого тела - это «не та» проблема.

5. В чем состоит отход «однобокого эмпиризма» Локка, Беркли, Юма и их наследников от позиции Платона в понимании феномена идеального?

- устраняет реальную проблему природы идеального, «отмахиваясь от нее как от беспочвенной выдумки»

- слово «идеальное» начинает обозначать «не существующее на самом деле», а только в воображении отдельной личности

- эта позиция крепко связана с представлением , будто «на самом деле» существуют лишь отдельные, единичные, чувственно воспринимаемые вещи, а всякое всеобщее есть лишь «фантом воображения»

- как тождество отдельных психических состояний, переживаемых отдельной личностью - как «сходство».

6. В чем состояла критика «однобокого эмпиризма» немецкой классической философией?

- отвергли эмпирическое толкование идеального и обратились специально-теоретическому анализу этого понятия

-- отождествление «идеального» и «психического» не давало возможности поставить, четко сформулировать проблему объективности всеобщего, проблему истинности всеобщего

- только здесь проблема идеального была поставлена во всем ее объеме и остроте как отношение идеального вообще к материальному вообще. 1. К материальным или идеальным явлениям следует относить театральные представления? Что такое это «нечто», что представлено в чувственно-созерцаемом теле «другой вещи»?

8. Как Э.В. Ильенков отвечает на вопрос, «что обязан иметь в виду» под идеальным «последовательный материализм»?

9. В какой форме выявляется и фиксируется «идеальное» в своем чистом виде?

- в виде «мимолетных состояний психики отдельной личности» или

- в виде «исторически сложившихся форм духовной культуры»?


Вопросы составлены д.ф.н, проф. С.С. Розовой.


Розов М.А.

К МЕТОДОЛОГИИ АНАЛИЗА ФЕНОМЕНА ИДЕАЛЬНОГО

Методологические проблемы науки. Новосибирск, НГУ, 1981. Или – Философия. Материалы …, с. 68-74.


До нас дошла старая легенда, повествующая о соревновании двух живописцев. Оба выставили свои полотна на суд авторитетного жюри. Когда первый отдернул занавес, все увидели, что на картине изображены гроздья винограда, и птицы сразу стали слетаться, что­бы клевать ягоды. Судьи были восхищены мастерством художника, достигшего такого сходства с реальностью. "Теперь вы откройте свою картину", - попросили они второго мастера. "А она откры­та!" - ответил тот, и сразу стало ясно, что на картине изобра­жен занавес. Согласно легенде, победу одержал второй художник, ибо если первый ввел в заблуждение птиц, то второй - самих су­дей.

Легенда интересна, ибо наталкивает нас на следующий вопрос: а действительно ли картина должна обманывать зрителя? Вероятно, нет. Пока судьи видели занавес, они просто не видели картины, ее для них не существовало. А когда они увидели картину, исчез занавес. Исчез ли? Говорят, что он исчез как некоторая матери­альная реальность, но остался идеально в пространстве картины. Этот занавес нельзя пощупать, нельзя отдернуть, с ним нельзя оперировать как с реальным занавесом, но в то же время мы его видим и любуемся его тяжелыми складками. Легенда позволяет выде­лить три разных позиции, которые можно занимать по отношению к картине. Во-первых, можно отождествлять изображение с реальным объектом. В этом случае для нас не существует никакой картины. Во-вторых, можно не видеть изображение, но видеть холст, покры­тый пятнами краски. Картина в этом случае тоже отсутствует. Она возникает только в рамках третьей позиции, когда зритель соеди­няет, казалось бы, несоединимое. Он понимает, что перед ним раз­малеванный холст, но любуется гроздьями винограда или складками занавеса. Рассмотрим более детально эту третью позицию, ибо здесь как раз и возникает феномен идеального.

Итак, мы понимаем, что перед нами холст и краски, но видим нечто другое, чего на самом деле нет. Имея перед собой опреде­лённый предмет с конкретными свойствами, мы относимся к нему так, точно у него есть и совсем другие, отсутствующие на самом деле свойства. Как это возможно? За счет чего возникает столь парадоксальная ситуация? Для большей общности приведем еще один пример, который к тому же в интересующем нас плане является и более прозрачным. Представим себе фигуры на шахматной доске. С одной стороны, это самые обыкновенные деревяшки причудливой формы, но с другой, вдруг оказывается, что они должны занимать на доске строго определенное положение и перемещаться строго опре­деленным образом. Мы при этом хорошо понимаем, что имеем дело с деревянными фигурками и что перемещать их можно многими про­извольными способами. Их можно, например, катать по доске, мож­но встряхивать и бросать, как игральные кости... Но тогда это уже не будут шахматные фигуры. Подбрасывать можно деревяшку, но не ферзя. В такой же степени можно свернуть в трубку картину с изображением горного озера, но мы сворачиваем при этом холст, но не озеро. Ферзь на шахматной доске и озеро на картине очень напоминают друг друга. Но ферзь задан правилами игры, и именно эти условные правила делают обыкновенную деревяшку важным участ­ником шахматного сражения. Спрашивается, а не существует ли ана­логичных "правил", определяющих наше восприятие картины?

Прежде всего, что считать "правилом"? В шахматах - это сло­весные предписания, четко сформулированные и записанные в соот­ветствующих учебниках. Разумеется, воспринимая картину, мы не опираемся на правила такого типа. Но нельзя ли посмотреть на происходящее с более общей точки зрения? Правилом принято назы­вать такое предписание, которое выражено в языковой форме. Мы должны, следовательно, владеть языком. А где записаны "правила" использования слов? В конечном счете, нигде, но это не мешает человеку, знающему язык, использовать слова по назначению. Сло­ва очень напоминают шахматные фигурки, но никаких сформулирован­ных правил здесь в большинстве случаев нет. На что же мы опира­емся? Вероятно, на образцы. Осваивая язык, человек говорит так, как говорят окружающие его люди, он копирует речь других. И это имеет место не только в речи, но и в процессе освоения огромно­го количества других норм поведения и деятельности. Явление под­ражания хорошо известно у животных, оно лежит в основе так назы­ваемого опосредованного обучения [I]. Но намного более глобаль­ную роль оно начинает играть в жизни общества, являясь исходным кирпичиком социальной наследственности и определяя в конечном итоге процессы воспроизводства социальной жизни.

Раз возникнув, те или иные элементарные формы поведения или деятельности сразу становятся образцами (нормативами) для дру­гих людей и начинают распространяться, подобно волне, образуя то, что мы называем социальными нормативными системами (2). При­мерами таких систем могут быть практика словоупотребления, традиционные формы приветствия, древние обычаи, сохранившиеся до наших дней, мимика и жесты, сказки и легенды, которые трансли­руются от поколения к поколению на протяжении многих столетий... Человек живет как бы в силовом поле многих нормативных систем, являясь их участником, они определяют его отношение к миру. Ло­гично предположить, что и отношение к картине, ее восприятие существенно детерминировано нормативными системами той культу­ры, к которой принадлежит зритель.

Можно сформулировать общий принцип, согласно которому любое отношение человека к окружающим объектам всегда опосредовано его отношением к другому человеку. За отношением "человек - вещь" всегда скрывается отношение "человек - человек" в качестве ис­ходного и определяющего. Назовем это утверждение принципом пер­сонификации. Каждый из нас живет в окружении многих привычных вещей, которые он использует строго определенным образом. Может показаться, что способ употребления, способ действия прежде все­го определяется свойствами самой вещи, что с ней просто нельзя обходиться иначе. Но это не так. Запустите в свою квартиру стадо обезьян и вы убедитесь, что знакомые вам предметы гораздо более полифункциональны, чем вы думали раньше. И если вы не перевора­чиваете свой письменный стол, не раскачиваетесь на люстре и не используете книжный стеллаж в качестве шведской стенки, то это вовсе не потому, что названные предметы сами не допускают столь безобразный способ их употребления. Они допускают, но, это не при­нято. Иными словами, ограничивают нас не вещи, а нормативные сис­темы, в рамках которых мы живем, т.е. другие люди. Способ дейст­вия с предметом не вытекает непосредственно из его физических, химических и прочих свойств. Эти свойства, конечно, ограничива­ют круг возможных действий, но оставляют его всегда практически бесконечным. И в этом плане нет никакой существенной разницы меж­ду письменным столом и фигурой на шахматной доске. В обоих случа­ях мы имеем дело с определенным материалом, но письменный стол и ферзь - это не материал сам по себе, а функция, которая закреп­лена за этим материалом и "записана" в нормативной системе общест­ва.

Вернемся теперь к исходному пункту нашего рассуждения. Рассма­тривая картину, человек должен как бы объединить две позиции: он должен понимать, что перед ним холст, и в то же время относиться к нему как к предмету совсем иной природы, например как к гор­ному озеру. Абсолютизация любой из этих позиций уничтожает кар­тину. Но разве не то же самое мы имеем в случае с шахматной фи­гурой или письменным столом? Человек должен понимать, что стол - это деревянный предмет, который можно резать ножом, жечь, ис­пользовать в качестве плота... Но в то же время он должен видеть в нем нечто такое, с чем совершенно невозможно поступать таким образом. Абсолютизация первой позиции ведет к уничтожению фено­мена стола, абсолютизация второй - это иллюзия совпадения фено­мена с материалом. В случае с картиной, например, мы можем нас­только впасть в иллюзию, что захотим выкупаться в горном озере, в случае со столом мы можем уверовать, что он на самом деле не горят и не режется ножом. Ясно теперь, что мы имеем здесь дело с общей закономерностью, характерной для отношения человека к любым объектам, включенным в его деятельность. Ясен и механизм возникновения подобного рода ситуаций - это отсутствие однознач­ного соответствия объективных свойств вещи и способов ее исполь­зования. Первые изначально присуши материалу вещи, вторые обус­ловлены социальными нормативными системами, традициями, истори­ческим опытом.

В свете сказанного можно перейти к основному вопросу, который подлежит обсуждению: что собой представляет феномен идеального, с которым обычно связывают восприятие картины? Зритель, понимая, что он имеет дело только с размалеванным холстом, утверждает, что и горное озеро и виноград все же существуют, но существуют не материально, а идеально. Каков смысл этого утверждения и как оно возникает? Заметим, что нам пока при описании ситуации вовсе не требовалось вводить понятие идеального, мы обходились вполне материальными объектами и процессами. Вещи, включаемые в челове­ческую деятельность, - это материальные вещи. Но в такой же сте­пени материальны и нормативные системы, задающие способы упот­ребления этих вещей, - это вполне материальные процессы воспроиз­водства деятельности, основанные на способности к подражанию. Восприятие картины требует понимания языка живописи, который, кстати, может быть и очень условным, а усвоение языка - это воспроизведе­ние существующих вокруг нас образцов поведения других людей. Ни­чего "идеального" здесь нет, оно ускользает от нашего анализа, как некая бесплотная тень. Крестьянин старой русской деревни верил, что у него в хате живет домовой. Что значит верил? Он об­щался с ним, разговаривал, вел себя соответствующим образом... Казалось бы, вот типичный случай: домового в действительности нет, но он существует идеально, иначе как объяснить поведение крестьянина? Ничуть не бывало! Перед нами обычное явление рас­смотренного типа, когда поведение человека не может быть одноз­начно выведено из ситуации, но определяется социальной наследст­венностью, традицией, т.е. в конечном итоге нормативными систе­мами общества

И все же именно здесь возникает этот загадочный феномен идеального. Платон пишет о геометрах: "Но ведь когда они вдобавок пользуются чертежами и делают отсюда выводы, их мысль обращена не на чертеж, а на те фигуры, подобием которых он служи», Выводы свои они делают только для четырехугольника самого по себе и его диагонали а не для той диагонали, которую они начертили. Так и во всем остальном. То же самое относится и к произведениям ваяния и живописи: от них падает тень, и возможны их отражения в воде, но сами они служат лишь образным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленный взором" [3.318]. Что же та­кое этот платоновский "четырехугольник сам по себе", как он по­является? Ведь ситуация очень напоминает ситуацию с шахматным ферзем или с домовым. Работая с чертежом и строя свои утвержде­ния, геометр не обращает внимания на неровности линий, на то, что диагональ проведена не до конца, и на многие другие небреж­ности исполнения. Этих небрежностей для него как бы не существу­ет. Иначе говоря, поведение геометра и его утверждения не могут быть выведены из особенностей того объекта, с которым он непосредственно действует, он действует как бы с чем-то других. И Платон вводит представление об особых идеальных объектах.

Пора высказать основной тезис, ради которого пишется эта ста­тья. Идеальное - это феномен определенной точки зрения, определенной позиции, точнее, это феномен неполноты выделения исследуемой системы. Стоит нам ограничить себя анализом отношения "человек -предмет", "человек - вещь", стоит забыть принцип персонификации, и сразу оказывается, что поведение человека не выводимо из объ­ективной ситуации, а иногда прямо ей противоречит. Оперируя не­посредственно с конкретным, чувственно данным предметом, человек в то же время действует как бы с чем-то другим. Видимый предмет точно одевается невидимыми гранями, которые определяют поведе­ние человека. Это другое и есть идеальное, ибо в рамках выде­ленной системы его никак нельзя определить, кроме как через про­тивопоставление материальной вещи. Но стоит расширить систему, раздвинуть ее рамки, и станет ясно, что человеческое поведение детерминировано другими людьми, обществом в целом, что оно глу­боко социально по своей природе, и что феномен идеального - это только эхо или тени, подлинные причины которых не попали в поле нашего зрения.

Значит ли это, что понятие идеального не имеет смысла? Нет, конечно. Далеко не всегда рационально рассматривать ту или иную систему в целом, учитывая все многообразие взаимосвязей. Но за неполноту выделения всегда приходится платить и, в частности, понятиями, подобными понятию идеального. Идеальное в этом плане очень напоминает силы инерции. Представим себе закрытый вагон, который движется равномерно и прямолинейно. На полу вагона лежит биллиардный шар. Допустим теперь, что мы начинаем тормозить, при­кладывая каким-либо образом к вагону силу, например, прижимая к, колесам тормозные колодки. Вагон замедляет свое движение, а бил­лиардный шар, продолжая двигаться равномерно и прямолинейно, при­обретает ускорение относительно стенок вагона. Так выглядит все с точки зрения внешнего наблюдателя, выделяющего всю систему вза­имодействий. Ему, в частности, очевидно, что на шар не действу­ет никакая сила, сила действует на вагон.

Совсем иная ситуация складывается для наблюдателя внутри ва­гона. Он вообще не знает, движется вагон или покоится, но вдруг начинает замечать, что все вещи в вагоне приобретают ускорение. Ускорение можно объяснить только наличием силы, но окружающие его вещи ни с чем не взаимодействуют, что явно противоречит третьему закону Ньютона. И тогда внутренний наблюдатель вводит представле­ние об особых силах, о силах инерции, которые являются фиктивными, но позволяют ему понимать происходящее, не выходя за пределы ваго­на. Фиктивные силы - это плата за неполноту выделения системы.

Также и понятие идеального. Ограничив себя рассмотрением отно­шения "человек - вещь" или "объект - субъект", мы как бы попадаем в закрытый вагон, но сразу обнаруживаем, что в рамках выделен­ного таким образом мира мы далеко не все можем объяснить. И тогда ми вводим особые "идеальные силы", которые в действительности есть лишь проявление реальных социальных сил. Специальный деталь­ный анализ этих последних далеко не всегда оправдан, ибо предста­вляет собой особую и чаще всего достаточно сложную задачу. Не всегда поэтому рационально выходить из "вагона". Утверждая, нап­ример, что обыкновенная деревянная фигурка идеально является фер­зем и поэтому обладает неизмеримо большей ценностью и силой, чем фигурка-пешка, мы, с одной стороны, объясняем, что надо исходить не из материальной природы этих предметов, а с другой, избавля­ем себя от громоздкого и ненужного в данном случае анализа исто­рического формирования нормативных систем шахматной игры.

Итак, феномен идеального обусловлен нашей позицией, нашей точ­кой зрения при описании человеческой деятельности. Единство мира в его материальности. Однако любое отношение человека к объекту определяется не только его индивидуальными свойствами или свой­ствами объекта, но и сложной совокупностью социальных сил, имеющих свои особые законы развития. Упрощая эту картину и замыкаясь в рамках отношения "объект - человек", мы вынуждены взамен реальных сил вводить фиктивные идеальные "силы" в качестве своеобразной платы за неполноту выделения системы. Это нужно для объяснения тех явлений, которые никак не вытекают из материальных харак­теристик взаимодействующих сторон. В такой же степени и силы инер­ции в нашем примере предназначены для объяснения ускорений, не связанных с взаимодействием тел внутри вагона.

Литература

1. Мантейфель Б.П. Экология поведения животных. - М., 1980.

2. Розов М.А. Проблемы эмпирического анализа научных знаний. - Новосибирск, 1977.

3. Платон. Сочинения, т. 3, ч. I. - М., 1971.


Вопросы

1. Какие три позиции может занимать человек, рассматривая произведения живописи?
   
2. В какой из них отсутствует и в какой из них присутствует феномен идеального?
   
3. Что именно люди имеют ввиду, когда употребляют слово «идеальное» в данном случае?
   
4. Что общего между шахматной фигурой и художественным изображением (изображенным на холсте горным озером)?
   
5. В каких двух формах передается опыт деятельности от человека к человеку? Как они связаны друг с другом?
   
6. Что такое социальная нормативная система? Чем она напоминает волну? Как понять утверждение, что человек живет в силовом поле многих нормативных систем?
   
7. В чем состоит принцип персонификации? Как помогает его выявить поведение стада обезьян, запущенных в нашу квартиру?
   
8. Что общего между письменным столом и шахматной фигурой?
   
9. Какую общую закономерность можно выявить в отношении человека к любым объектам, включенным в его деятельность?
   
10. Материальная природа социальных нормативных систем и источник возникновения загадочного феномена идеального, когда поведение человека не может быть однозначно выведено из ситуации, в частности, из материала вещей, с которыми он оперирует.
    
11. Идеальное как феномен определенной точки зрения при описании человеческой деятельности:
    

- феномен неполноты выделения системы

- феномен невыводимости поведения человека из объективной ситуации

- феномен идеального как тень или эхо, подлинные причины которых не попали в поле нашего зрения

- идеальные силы как проявление (материальных) реальных социальных сил.


Вопросы составлены профессором С.С. Розовой.


Н. И. Кузнецова, М. А. Розов

СОЗНАНИЕ И ПРОБЛЕМА ЧЕЛОВЕКА

— Проблема человека и гуманитарные науки. Новосибирск, 1988. С. 3—14.

Можно сформулировать немало проблем, которые человек либо преодолевал в своем прошлом, либо пытается преодолеть в насто­ящее время. Это могут быть проблемы теоретические и практичес­кие, связанные с наукой и техникой, с образованием и политикой... Чаще всего они имеют сравнительно частный характер, как, напри­мер, математические проблемы, но иногда приобретают общечелове­ческое звучание, как современные проблемы экологии или войны и мира.

Сейчас мы все чаще слышим, что наряду со всеми этими много­численными проблемами существует и глобальная — «проблема че­ловека». Каково ее содержание, о чем конкретно может идти речь? О выживании человека на этой Земле? Но это экологическая или политическая проблема. О природе человека, о его сущности? Но это скорее всего конкретно-научная проблема и при этом далеко не но­вая. Мы давно знаем, что человек может быть понят только как социокультурное явление, только в контексте общественных отноше­ний. Строго говоря, здесь нет проблемы, здесь уже все поставлено на поток решения конкретных исторических и культурологических за­дач. Что же такое проблема человека и следует ли ее относить к числу научных проблем?

Нам представляется, что ответ должен быть отрицательным. Че­ловек выступает как объект изучения в огромном количестве науч­ных дисциплин: в анатомии и физиологии, в генетике и экологии, в социологии и этнографии, в психологии и лингвистике, в истории и культурологии... Перед нами ситуация комплексного исследования, где разные области знания заняты изучением одного объекта, под­ходя к нему как бы с разных сторон или точек зрения в соответ­ствии с теми программами, которые традиционно сложились в этих областях. Ситуация типичная, если не сказать тривиальная. В такой же степени, например, изучая минералы, мы используем методы физики, химии и кристаллографии, а изучая Мировой океан — ме­тоды гидродинамики, оптики, химии и биологии... Разумеется, в рамках каждой дисциплины, изучающей человека, возникают свои проблемы, иногда достаточно сложные, особенно если речь идет о гуманитарных науках. Суть, однако, в том, что ни одна из этих проблем не претендует и не способна претендовать на то, чтобы именовать себя проблемой человека.

Могут возразить, сказав, что нам необходима не только мозаика разных подходов, но и некоторая синтетическая дисциплина, пре­тендующая на изучение человека в единстве его наиболее су­щественных сторон, что задача построения такой дисциплины как раз и эквивалентна названной проблеме. Мы полагаем, однако, что такая синтетическая область давно создана, существует и развива­ется. Это антропология, возникшая на стыке естественнонаучных и социальных дисциплин и включающая в себя как физическую, так и культурную антропологию. Характеризуя ее синтетический харак­тер, Клод Леви-Стросс пишет: «...антропология стремится к выявле­нию целостности. Она видит в социальной жизни систему, все ас­пекты которой тесно связаны между собой» (3, с. 324). Конечно, «для углубления познания некоторых типов явлений необходимо раздробление всей совокупности», что и осуществляют такие науки, как социальная психология, экономика и т. д. «Но когда антрополог пытается построить модели, то он всегда имеет в виду и надеется на выявление общей формы, объединяющей различные проявления со­циальной жизни» (там же). К. Леви-Стросс, кстати, не скрывает трудностей, с которыми сталкивается антропология, но вряд ли сле­дует рассматривать эти трудности как проблему человека. Речь идет о методологических проблемах самой антропологии.

Итак, ни одна из многочисленных дисциплин, связанных с изуче­нием человека, не ставит интересующую нас проблему, если, ко­нечно, не понимать последнюю в смысле требования полного и ис­черпывающего познания. Но не говорим же мы о проблеме Земли, хотя познание этого небесного тела еще далеко от завершения. Про­блема предполагает конкретный вопрос, а не просто фиксацию не­полноты знания. Где же тогда возникает проблема человека и в чем может заключаться ее содержание?

Мысль автора в том, что перед нами не научная, а философская проблема. Применительно к человеку мы постоянно ставим вопросы, которые наука давно отбросила в своем развитии как не имеющие научного содержания. Каков смысл человеческой жизни? К чему мы, люди, должны стремиться и чего хотеть? Какие средства до­пустимы для достижения поставленных целей? Что такое добро и что такое зло? В чем состоит человеческое счастье? Ответ на по­добные вопросы означает выход за пределы компетенции науки. Это четко осознавал еще Макс Борн, когда писал; «Мы должны также заботиться о том, чтобы научное абстрактное мышление не распро­странялось на другие области, в которых оно не приложимо. Чело­веческие и этические ценности не могут целиком основываться на научном мышлении» (1, с. 128).

И действительно, мы интересуемся смыслом человеческой жизни, но не говорим о смысле бытия электрона или атома, о смысле и це­лях бытия Природы» Проблема смысла, по-видимому, должна возни­кать где-то за пределами анализа естественноисторического процес­сов. Наивно было бы думать, что, изучая человека и его историю, изучая закономерности общественного развития во всех его аспек­тах, мы рано или поздно в качестве итога такого научного изучения сумеем сформулировать смысл человеческого существования. Мы способны, конечно, зафиксировать историю развития соответству­ющих представлений, их изменение во времени, но это будет не ре­шение вопроса о смысле, а лишь обзор и анализ уже существующих решений.

Смысл человеческого существования — вот с чем связана про­блема человека. Зачем живет человек, каково его предназначение? Но правомерна ли сама постановка вопроса? Не представляется ли она странной и даже нелепой любому, кто привык к научному ми­ровосприятию? Да нет у человека никакого предназначения! Он просто живет согласно естественным законам, как живет минерал, дерево или животное. Наука давно отказалась от телеологии, ее ин­тересуют не цели, а причины, не зачем, а почему. Именно так мо­жет рассуждать приверженец научного мировосприятия и, вообще говоря, это вполне обоснованно, но не в данном конкретном случае. Ниже мы постараемся показать, что постановка проблемы человека в указанном понимании правомерна; более того, эта проблема с не­обходимостью появляется на авансцене мышления или сознания, ибо органически связана с самой природой этих явлений.

Начнем с научных представлений о сознании в той их форме, как они сложились в работах Л. С. Выготского и Ж. Пиаже. Нам потре­буются при этом только самые исходные и принципиальные положе­ния; Главное из них в следующем: сознание есть интериоризация внешней деятельности. «Изучая процессы высших функций у де­тей,— пишет Л. С. Выготский,— мы пришли к следующему потряс­шему нас выводу: всякая высшая форма поведения появляется в своем развитии на сцене дважды — сперва как коллективная форма поведения, как функция интерпсихологическая, как известный спо­соб поведения... Ярчайший пример — речь. Речь первоначально — средство связи между ребенком и окружающими, но когда ребенок начинает говорить про себя, это можно рассматривать как перенесе­ние коллективной формы поведения и практику личного поведения» (2, с. 115).

Иными словами, в первоначальный период развития ребенка речь — это только средство связи между ребенком и окружающими. Ре­бенок может попеременно либо строить фразы, вызывая действия окружающих, либо понимать и действовать в соответствии с посту­пающими к нему указаниями. Говорящий и понимающий ребенок — это как бы его разные состояния, разные роли. В какой-то момент времени происходит объединение этих ролей и перенесение управ­ляющей функции речи на самого себя. Другими словами, возникно­вение сознания — это появление механизмов автостимулирования, механизмов, в силу которых человек начинает управлять сам собой, опираясь на социальный опыт. Простейший случай такой. Предста­вим себе первоклассника, которого мама, папа и бабушка отправ­ляют в школу. Приказания и напоминания прямо сыплются на го­лову незадачливого малыша: «Ты забыл ранец!» — «Застегни пальто!» — «У тебя ботинок не зашнурован!..» Выйти из этой труд­ной ситуации ребенку предстоит одним-единственным образом: он должен стать взрослым, который, уходя на работу, сам спрашивает себя, хлопая по карману: «Пропуск взял?» — «Очки не забыл?» и т. п. Перед нами механизм автостимулирования, связанный с интериоризацией ситуации внешнего управления.

Интериоризация тесно связана с мышлением. «Если мы обра­тимся к современным экспериментальным работам,— продолжает Л. С. Выготский,— то впервые Ж. Пиаже высказал и подтвердил то положение, что мышление у детей дошкольного возраста появляется не раньше, чем в их коллективе появится спор. Прежде чем дети не сумеют поспорить и привести аргументы, у них нет никакого мыш­ления... Мышление, особенно в дошкольном возрасте, появляется как перенесение ситуации спора внутрь, обсуждение в самом себе» (там же). Спор — это нечто аналогичное шахматной партии, когда один партнер делает ходы, а другой — «возражает» ему, наказывая за легкомыслие и рассеянность и заставляя искать достойные ответы. Можно предположить, что сначала эти функции разделены между партнерами, а затем происходит интериоризация и появляется воз­можность играть с самим собой, рассчитывая варианты. Это принци­пиально важный шаг вперед, это формирование шахматного мышле­ния. «Но вот что представляет для нас чрезвычайный интерес,— подчеркивает Л. С. Выготский,— ...первоначально всякая высшая функция была разделена между двумя людьми, была взаимным пси­хологическим процессом. Один процесс происходил в моем мозгу, другой в мозгу того, с кем я спорю: „Это мое место". — „Нет, мое". — „Я его занял раньше". Система мышления разделена между двумя детьми. То же самое и в диалоге: я говорю — вы меня пони­маете. Лишь позднее я начинаю говорить сам для себя» (там же, с. 115, 116).

Но вернемся и шахматной аналогии и рассмотрим ее более по­дробно. Мальчик-первоклассник, если он начинает самостоятельно уходить в школу, может просто проиграть сам с собой некоторый за­ученный стандартный сценарий, который перед этим демонстриро­вали ему родители: «Ранец собрал?» — «Шапку не забыл?». Спор, приведенный Л. С. Выготским в качестве примера,— это тоже набор достаточно стандартных аргументов, которые можно слышать много раз, в разных ситуациях и от разных детей. Иными словами, речь идет об интериоризации стандартных ситуаций коммуникации. Со­всем не так в шахматах, где у каждого партнера есть чаще всего большой выбор ходов. Уже сыгранные шахматные партии демон­стрируют нам поэтому огромное количество сценариев, а это значит, что шахматист, рассчитывая варианты, должен уметь выбирать. Именно эта ситуация выбора и будет в дальнейшей главным объек­том нашего рассмотрения.

Очевидно, что выбор предполагает оценку, предполагает ответ на вопрос, что хорошо, а что плохо. Каковы же закономерности форми­рования этих механизмов? Обратимся с этой целью к исследованиям С. Г. Якобсон, посвященным формированию этического поведения у детей (6).

Суть этих экспериментов в следующем. В детском саду отбира­ется группа детей, которые при дележе игрушек не способны поде­литься с другими по справедливости и большую часть игрушек оставляют себе. Дальнейшая работа ведется с этими безусловными «жадюгами». На первом этапе детям читают сказку А. Н. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» и разбирают ее с целью сделать Буратино и Карабаса эталонами справедливости и не­справедливости: Буратино, конечно, делит игрушки поровну, а Ка­рабас забирает все себе. Дети эмоционально относятся к образам этих героев и правильно оценивают и их самих, и их поступки, но никакого прогресса в делении игрушек ими самими при этом не на­блюдается.

Следующий этап предполагает использование выработанных ка­тегорий в практике самих детей. Дележ, осуществляемый одними участниками эксперимента, оценивается другими как справедливый или несправедливый. Дети при этом безошибочно соотносят неспра­ведливость с образом Карабаса, но снова, как и прежде, никакого изменения в их собственном поведении не происходит. Картина очень любопытна: дети имеют образец и эталон оценки (им давали не только эталон, но и образец его использования, ибо в противном случае нет и эталона), они правильно оценивают поведение других участников эксперимента, но не свое. При этом ни один ребенок не хочет быть Карабасом и страстно сопротивляется, если другие пыта­ются навязать ему такую самооценку.

Решающий и самый трудный этап эксперимента состоит в том, что ребенку, с одной стороны, внушают, что якобы все — и дети, и воспитатели — считают его хорошим, похожим на Буратино, но с другой — в личной и интимной беседе с экспериментатором добива­ются от ребенка признания того факта, что в данном конкретном дележе (только сегодня и только сейчас!) он поступил плохо, как Карабас. Задача экспериментатора — сделать ребенка объектом са­мооценки, заставить использовать те образцы, на которые он опи­рался в межличностном общении (Буратино — справедливо, Карабас — несправедливо), для определения отношения к самому себе. Разумеется, это легче сделать, если оценка имеет положительный характер. Это как бы пробивает дорогу для отрицательной само­оценки в данном конкретном случае (никто из детей не согласится, что он — Карабас навсегда). Если экспериментатору удалось этого добиться, то характер дележа меняется резко и радикально в сто­рону справедливости.

О чем же свидетельствуют эксперименты С. Г. Якобсон? Прежде всего, мы видим здесь обычную схему формирования сознания, в данном случае этического сознания, на базе интериоризации внеш­них коммуникативных актов. Но для нас главное в следующем: экс­перименты показывают, что выбор предполагает самооценку, не оценку деятельности других людей, а именно оценку самого себя, своего собственного поведения. Это может показаться странным: че­ловек имеет вокруг себя огромное количество образцов поведения, огромное количество «сценариев», он должен выбрать наилучший, и, следовательно, оценке подлежат именно эти «сценарии», а не что-либо другое. Разве, придя в магазин, мы оцениваем себя, а не те то­вары, которые предполагаем купить? И тем не менее эксперименты показывают, что оценка других вовсе не меняет поведения того, кто оценивает. Это поведение меняет только самооценка. А отсюда сле­дует фундаментальный вывод: только с возникновением сознания появляется возможность выбора. Сознание порождает выбор, порож­дает человеческую свободу.

Человек — свободное существо! Не противоречит ли это объек­тивным законам? Почему мы не говорим о свободе электрона, но го­ворим о свободе человека? Да потому, что человек обладает созна­нием, а следовательно, «правом» выбора. Свобода — это и есть спо­собность действовать в соответствии с заранее принятыми основани­ями, т. е. выбирать. Конечно, бессмысленно говорить о свободе, если не существует объективных возможностей выбора. Прыгнув с деся­того этажа, вы уже не можете выбирать, если, конечно, не приоб­рели способностей птицы. Но вы ведь могли и не прыгать! Этот пример, однако, далеко не все разъясняет. Могут возразить, что са­моубийство объективно обусловлено, что оно зависит от конкретных жизненных ситуаций, от склада характера, от воспитания, от состо­яния психики... Все это верно, но не относится к сути дела. А суть в том, что тезис о свободе вовсе не противоречит объективной обу­словленности и закономерности человеческих действий. Вот это и нуждается в разъяснении.

Начнем с примера, похожего на предыдущий, но более удобного для анализа. Представим себе, что турист сплавляется вниз по реке, имеющей много рукавов и проток. Ему посоветовали держаться ближе к правому берегу, где меньше завалов и мелководья. Именно благодаря этому указанию у туриста появляется возможность вы­бора, и он ведет себя как свободный человек. Другое дело, если бы у него не было никаких критериев для оценки того или иного пути. Тогда его плот или лодку просто влекло течением и ветром и все за­висело бы от случайного стечения обстоятельств. «Но постойте!— могут нам возразить, как и в предыдущем случае.— Ведь критерии выбора ему навязаны!» В такой же степени навязаны ему и все остальные ценностные установки, навязаны воспитанием, всем ходом предшествующей жизни. Чем же это отличается от ситуации с электроном?

Пока ничем. Но попробуем осуществить некоторое «переключе­ние» точки зрения. Представим себе, что это не какой-то другой человек, а мы сами сплавляемся вниз по реке и очень хотим избе­жать завалов и перекатов. Это наше желание, наша ценностная установка, мы хотим спокойного путешествия без нервотрепки и стрессовых ситуаций. Нам могут объяснить, что такая установка яв­ляется продуктом воспитания или возникшей с возрастом неуверен­ности в своих силах. Какое нам до этого дело! «Я согласен с диагно­зом,— скажу я,— но я хотел бы путешествовать именно так, а не иначе». Свобода для меня — это возможность реализации моих же­ланий. От того, что эти желания получают свое объяснение, они не перестают быть желаниями. Короче говоря, при обсуждении вопроса о свободе наши желания или ценностные установки берутся как не­что исходно данное, как некоторая система отсчета, относительно которой определяются и классифицируются все остальные обсто­ятельства. Без этой исходной заданности вопрос о свободе просто не имеет смысла.

Но вдумаемся, что собой представляет наше «переключение» точки зрения? По сути дела, речь идет о двух разных пониманиях сознания, о двух разных значениях этого термина. Первое — это научное понимание, уже изложенное выше. Сознание здесь связано с механизмом самоуправления, с внутренним спором, с самооценкой. Речь идет при этом именно о механизмах, а не о содержании. Но термин «сознание» имеет и другое значение — все описанные меха­низмы я воспринимаю или переживаю как бы изнутри, они пред­ставлены во мне как состояние моего «Я». Сознание в этом втором понимании означает непосредственную данность мне самому мира моих представлений, ценностных установок, сомнений... И не только данность, но и способность как-то отнестись к этому миру, способ­ность сделать его предметом рассмотрения. Именно такова семан­тика слова «сознание», когда речь идет об основном вопросе фило­софии, о материальном и идеальном, об отношении сознания к дей­ствительности и т. п. Мы вступает здесь в сферу чисто философских проблем, а одной из них как раз и является проблема свободы чело­века. Человек как объект научного изучения не может быть свобод­ным или несвободным. Эти характеристики присущи человеку как носителю субъективного «Я». Только в свете этого «Я» мир необхо­димости начинает противостоять миру свободы.

Все начинается с того момента, когда человек открывает глаза как сознательный человек. «Чего ты хочешь?» — спрашивают его другие люди. «Чего я хочу?» — спрашивает он себя, когда перед ним возникают разные возможности. И ответ он ищет не в своей исто­рии, которую он может и не знать, а в себе самом, в содержании своего «Я». Представьте себе, что вас спрашивают, хотите вы кофе или чаю. Где вы будете искать ответ? Неужели в воспоминаниях о прошлом завтраке? Но высказывание типа: «До сих пор я всегда пил кофе» вовсе не эквивалентно: «Я хочу кофе». Первое, кстати, до­ступно проверке, второе проверить невозможно. Это голос из того мира, куда ни при каких обстоятельствах не заглянет глаз другого человека. Но вопрос о свободе начинается именно с утверждения «Я хочу...», ибо сразу же, наподобие эха, возникает «А могу ли?»

Но вернемся к проблеме человека. Сознание, как уже было пока­зано, порождает ситуацию выбора, в которой человек, если он осо­знает себя как субъект и берет свое «Я» за нечто исходное, высту­пает с претензией на свободное действие, с претензией на свободу. Он нуждается при этом, во-первых, в знании объективной ситуации, а во-вторых, в четких критериях выбора, т. е. в системе ценностей. Суть, однако, в том, что и вокруг себя, и в себе самом человек на­ходит, как правило, множество различных ценностных ориентации, иногда плохо согласованных друг с другом, и множество мнений о мире, одни из которых почему-то считаются истинными, а другие ложными. Что он должен принять и на каком основании? Вот здесь и возникают традиционные философские проблемы о смысле челове­ческой жизни, об основаниях веры и знания, т. е. проблемы постро­ения исходных предпосылок, на которые может опереться человек в реализации себя как свободного существа. «Кто я такой, для чего я живу, что и на каком основании принимаю за истину?» — вот она, проблема человека, в единстве ее двух компонент: этическом и гно­сеологическом.

Перед нами грандиозная и дерзкая претензия человека на сво­боду, на право выбора, на обоснованность своих мнений и действий. Эта претензия не вызывает никаких трудностей и возражений в своих повседневных и частных проявлениях: мы постоянно спраши­ваем друг друга о смысле тех или иных поступков, о ближайших це­лях и задачах, о вкусах и предпочтениях применительно к конкрет­ным ситуациям... И вот, как обобщение всех этих частных постано­вок, возникает вопрос о смысле жизни вообще, вопрос, претенду­ющий на то, чтобы вырвать человека из мира повседневной ситуативности и заставить его спроектировать свое бытие на этой Земле. Именно спроектировать. Мы имеем здесь не научную проблему, ибо, как уже отмечалось, никакое изучение реальной исто­рии или реального поведения не отвечает на вопрос о том, к чему я должен или хочу стремиться. Система ценностей не выводится из того, что есть, она проектируется и конструируется, как новое зда­ние или новая мода. Конечно, нельзя быть архитектором, не зная уже сложившихся традиций, но проект не сводим к фиксации уже существующего. Проблема человека — это проблема конструктор­ская. Мы должны спроектировать и построить систему исходных оснований человеческого познания и деятельности, должны скон­струировать смысл человеческого существования. Без этого нет сво­бодного человека в полном смысле этого слова (4, с. 5—15).

Нельзя не отметить почти полное отсутствие интереса к этой проблеме в нашей официальной философии. Можно, вероятно, гово­рить даже о полном непонимании этой проблемы. Характерно, в частности, то, что в первом томе «Философской энциклопедии», из­данном в 1960 г., аксиология рассматривается только как «одна из основных отраслей современной идеалистической философии» (5, с. 30). «Отвергая аксиологию как идеалистическое учение о цен­ностях,— читаем мы дальше,— диалектический материализм не от­рицает необходимости научного исследования связанных с различ­ными формами общественного сознания категорий ценности, цели, нормы, идеала, их объяснения на основе объективных закономер­ностей общественного бытия...» (там же, с. 31).

Обратите внимание, речь идет о научном изучении и объяснении, о фиксации того, что есть, и о вскрытии причин наличного состо­яния. Мы точно забыли, что задача не только в том, чтобы объяс­нить мир, но и в том, чтобы изменить его. Извольте, начнем с изучения. Вот небольшой эпизод, свидетелем которого явился один из авторов. Молодой мастер наклеивает линолеум в квартире и де­лает это предельно небрежно. «Да ведь все отстанет» — протестует хозяин. — «Мне за это не отвечать!» — парирует мастер. — «Все мы за все отвечаем!» — произносит клиент абстрактную и неопределен­ную фразу. — «Это перед кем же?» — «Перед Богом!» — говорит клиент, имея в виду не столько религиозный, сколько этический смысл этого выражения. — «Бога нет!— вполне серьезно говорит мастер.— Я в Бога не верю, я верю в удачу!» — «Да знаете ли вы, кого раньше называли рыцарями удачи? — не выдерживает хо­зяин.— Разбойников с большой дороги!» Но прервем этот спор.

Некоторый факт зафиксирован, объяснить его, вероятно, не трудно. Но главное не в этом. А что вы можете предложить нашему герою взамен? Надоедливые и пустые, давно изжившие себя идеологичес­кие формулы? В чем подлинный смысл человеческого бытия, если не в сиюминутном заработке любой ценой, не в конкретном потребле­нии жизненных благ, сейчас и сегодня? В чем? Мы трагически ото­рвались здесь от традиций как мировой, так и нашей, русской, фи­лософии. Нам необходимо вернуть утраченные позиции и, прежде всего, профессионализм в понимании самой «проблемы человека».

Библиографический список

1. Борн М. Моя жизнь и взгляды. М.: Прогресс, 1973.

2. Выготский Л. С. Собрание сочинений. М.: Педагогика, 1982. Т. 1.

3. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1983.

4. Розов М. А. Философия и проблема свободы человека // Философ­ская культура личности и научно-технический прогресс. Новосибирск, 1987.

5. Философская энциклопедия. Т. 1. М.: БСЭ, 1960.

6. Якобсон С. Г. Психологические проблемы этического развития детей. М.: Педагогика, 1984.


Вопросы

1. Каково содержание проблемы человека? Является ли она научной проблемой? В чем разница между научным и философским подходом к человеку?
   
2. Как выглядит сознание в рамках научного и в рамках философского подходов? В чем состоит различие самих подходов, с какими особенностями науки и философии они связаны?
   
3. Научный или философский подход к проблеме возникновения сознания и мышления у детей осуществляют Л.С. Выготский и Ж. Пиаже? Как именно они трактуют возникновение сознания?
   
4. В чем различие между интериоризацией ребенком стандартных ситуаций коммуникации и появлением у него на этой основе механизмов автостимулирования и формированием у ребенка шахматного мышления?
   
5. В чем суть экспериментов С.Г. Якобсон по формированию этического поведения у детей?
   
6. Как связаны друг с другом факт изменения в поведении человека только под влиянием самооценки и вывод авторов о том, что только с возникновением сознания появляется возможность выбора и возникает человеческая свобода?
   
7. В чем разница между свободой воли электрона и свободой воли человека?
   
8. Противоречит ли тезис о свободе воли человека объективной обусловленности и закономерности человеческих действий?
   
9. Может ли быть свободным или несвободным человек как объект научного изучения?
   
10. Может ли быть объектом научного изучения человек как носитель субъективного «Я»? (и как объект научного изучения?)
    
11. Знание объективно ситуации и наличие четких критериев выбора как необходимые условия и предпосылки претензий человека на свободное действие.
    
12. Традиционная философская проблема о смысле человеческой жизни как личная проблема каждого, кто претендует на реализацию себя как свободного существа.
    
13. Этические и гносеологические составляющие проблемы человека.
    
14. Конструкторский характер проблемы человека.
    

Вопросы составлены профессором С.С. Розовой