Щедрин Михаил Евграфович Господа ташкентцы Картины нравов от автора исследование

Вид материала

Исследование

Содержание Условные сокращения, принятые в справочно-библиографическом аппарате тома Господа ташкентцы

Подобный материал:

• Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, 38.95kb.
• Ю. Н. Вахонина Методические рекомендации к использованию проекта «Михаил Евграфович, 75.83kb.
• Класс: 11 Зачёт №1 «Творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина» Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, 147.27kb.
• Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин урок, 165.16kb.
• Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826-1889), 54.09kb.
• Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. История одного города, 2921.09kb.
• Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826 год 1889 год) известный писатель сатирик, 19.21kb.
• Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, 106.01kb.
• И. Н. Русская литература. ХIХ век главы из учебник, 291.61kb.
• Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Карась-идеалист, 154.73kb.

Но покуда я рассуждал таким образом, опасения мои разрешились гораздо проще, нежели я мог ожидать. В самый разгар обличений и суеты в залу вошел доктор и сразу угадал, в чем дело.


- Вы, господа, вероятно, бунтовать желаете? - совершенно спокойно обратился он к обществу сумасшедших.


{*}


{* Вариант третий. - Ред.}


- Да, Иван Карлыч, желательно бы! - с дерзостью выступила вперед одна из тех личностей, которых на воле обыкновенно называют коноводами и зачинщиками.


- Что ж... это можно! - разрешил доктор, даже нимало не подумав, разумеется, однако ж, с условием, чтоб бунт происходил в порядке! Не правда ли, господа?


- Помилуйте, Иван Карлыч! Не в первый раз бунтовать! Кажется, знаем!


- Ну да, я вполне убежден, что вы не употребите во зло моим доверием. Но, знаете, на всякий случай все-таки лучше, если кто-нибудь будет руководить бунтом. Господин Морковкин! вы так долго служили предводителем до поступления в наше заведение, что порядки эти должны быть вам известны в подробности. Я назначаю вас главным бунтовщиком!


Из толпы вышел простоватый детина со всеми внешними признаками дозволенного бунтовщика: с желудком, начинавшимся чуть не у подбородка, и с жирным затылком, на котором, казалось, вытерлась от долгого лежанья шерсть. Он осмотрелся исподлобья кругом, словно поднюхивал, нет ли где съестного.


- Отобедать бы прежде нужно! - сказал он угрюмо.


- Совершенно справедливо. Итак, мы сначала пообедаем, господа, а между тем вы постараетесь уяснить себе цель бунта и вероятные последствия его. До свидания, messieurs, и бог да просветит сердца ваши!


Сказав это, доктор приблизился ко мне и, взяв меня под руку, отвел в сторону.


- Вот вам и развлечение, - сказал он, - а вы еще жалуетесь! наверное, вы никогда не видали бунтов!


- Помилуйте! жить в провинции - и не видать бунтов! - обиделся я, - да у нас там такие бывают бунты! такие бунты! Одни помпадуры сколько, от нечего делать, набунтуют!


- Да, но это бунты казенные, а у нас бунт вольный!


- И вольные бунты бывают - помилуйте! У нас, доктор, в рязанско-тамбовско-саратовском клубе сойдутся двадцать человек - сейчас бунт! Одни бунтуют, другие содрогаются.


- Ну, стало быть, приятное воспоминание возобновите! Мы сделали несколько шагов молча.


- А что, доктор, - начал я, несколько конфузясь, - позволю я себе вас спросить... последствий... никаких не будет?


Он остановился и изумленными глазами взглянул на меня.


- Объснитесь, пожалуйста, я не совсем понимаю вас.


- Да так... после бунтов обыкновенно переборка бывает... А между тем мои чувства... у меня, доктор, такие чувства, что если б вы могли заглянуть в мое сердце... Теплота-с! Да не простая теплота, а именно самая настоящая!


- Я вижу, вы опасаетесь ответственности... разуверьтесь же, друг мой! Наши бунты хорошие, доброкачественные бунты, и предмет их таков, против которого никогда бунтовать не запрещается. Но, впрочем, чтоб успокоить вас окончательно, я познакомлю вас с одним из ваших товарищей, который разъяснит вам и значение наших бунтов, и порядок их производства, и вероятные их последствия. Мсье Соловейчиков! Позвольте попросить вас уделить полчаса времени вашему новому товарищу!


По вызову доктора к нам приблизился необыкновенно унылого вида старец, белый как лунь, с потухшими глазами, с пепельным цветом лица и с глухим, словно могильным звуком голоса.


----


- Я старейшая развалина в этом мире развалин... - начал он карамзинским слогом, потрясая медленно головой.


- Вы расскажете это после. Рекомендую. Сергей Павлович Соловейчиков, самый старый из моих пансионеров. Он с лишком тринадцать лет (со времени рескриптов на имя виленского генерал-губернатора - помните?) находится в заведении и знает все наши порядки. Сергей Павлыч! - продолжал доктор, обращаясь к Соловейчикову, - наш новый друг несколько опасается предстоящего бунта. Вы постараетесь успокоить его, объяснив как значение этой игры, так и способ ее производства. Никто лучше вас не может сделать это. Итак, объяснитесь, господа, переговорите, и, вероятно, все недоразумения уладятся сами собой. Я бы и Сам охотно зашел взглянуть на бунт, но у меня такое правило: предоставлять каждому бунтовать без малейших стеснений! Я практикую это правило очень давно и ни разу не имел случая раскаяться в том. До свидания, господа!


"Я старейшая развалина в этом мире развалин", - начал Соловейчиков, когда мы расположились в моем номере. Я помню время, когда сословие сумасшедших освещало мир своими доблестями, когда [дворянские], наши собрания были людны и шумны, когда [помещичьи усадьбы] наши дома гремели весельем, когда [помещичьи] наши жены были белы, [помещичьи] наши дочери румяны, [помещичьи] наши стада тучны, [помещичьи] наши рабы верны и когда крепостной труд наполнял вселенную своими благоуханиями!


О! как много я помню, и сколько мук я терплю от того, что так много и так отчетливо помню! Я видел, как рушилось построенное веками здание, как люди лукавили и лгали, чтоб задержать уходившую от них жизнь, и как, назло всем усилиям, мир с ужасающей быстротой наполнялся могилами. На моих глазах нежданно упала загадочная завеса, которая разом закрыла и наше прошлое, и наше будущее. Застигнутые врасплох, мы тщетно обращали друг к другу вопрошающие взоры: увы! мы не нашли в этих взорах ничего, кроме изумления!


Те из нас, которые были сильны духом, поняли, что им ничего больше не остается, как умереть. Все, что составляло обаяние жизни, что заставляло дрожать в груди сердце - все разом перестало жить. Даже нити, привязывавшие к отечеству, - и те как бы порвались. Мы видели перед собой Россию, но не ту, которую привыкли любить. Любить эту новую Россию мы не могли принудить себя, ненавидеть ее - не имели решимости. Повторяю: лучше всего было умереть. Но - увы! смерть безжалостна даже в пощадах своих. Она щадит именно тех. которые всего более нуждаются в забвении могилы. Одного из таких несчастных, которых не тронула ее коса - вы видите перед собой...


ПРИМЕЧАНИЯ


Вводные статьи к "Господам ташкентцам" и "Дневнику провинциала в Петербурге" - А. М. Туркова


Подготовка текста, а также текстологические разделы статей и примечаний


В. Н. Баскакова - "Господа ташкентцы", "Ташкентцы приготовительного класса (параллель пятая и последняя)", Д. М. Климовой - "Дневник провинциала в Петербурге", "В больнице для умалишенных".


Комментарии - Л. Р. Ланского


УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В СПРАВОЧНО-БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМ АППАРАТЕ ТОМА


БВ - газета "Биржевые ведомости".


ВЕ - журнал "Вестник Европы".


Герцен - А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, Изд-во АН СССР, 1954-1966.


ГМ - журнал "Голос минувшего".


ИВ - журнал "Исторический вестник".


Изд. 1873 - "Господа ташкентцы". Картины нравов. Сочинение М. Салтыкова (Щедрина)"; СПб. 1873; "Дневник провинциала в Петербурге". Сочинение М. Салтыкова (Щедрина), СПб. 1873.


Изд. 1881, 1885 -то же, издание второе, третье, СПб. 1881 и 1885.


Изд. 1933-1941 - Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Собр. соч. в 20-ти томах. Гос. изд-во художественной литературы, М. 1933-1941.


ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.


ЛH - непериодические сборники АН СССР "Литературное наследство".


MB - газета "Московские ведомости".


Некрасов - Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем в 12-ти томах, Гослитиздат, 1948-1952.


ОЗ - журнал "Отечественные записки".


ПГ - "Петербургская газета".


Р. вед. - газета "Русские ведомости".


PB - журнал "Русский вестник".


РМ - газета "Русский мир".


PC - журнал "Русская старина".


"Салтыков в воспоминаниях..." - сборник "M. E. Салтыков в воспоминаниях современников". Предисловие, подготовка текста и комментарий С. А. Макашина, Гослитиздат, М. 1957.


СПб. вед. - газета "Санкт-Петербургские ведомости".


ЦГИАЛ - Центральный государственный исторический архив СССР в Ленинграде.


ГОСПОДА ТАШКЕНТЦЫ


Одна из наиболее известных книг Салтыкова - "Господа ташкентцы" возникла на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого века и, как всегда у этого писателя, была нерасторжимо связана с тогдашней русской действительностью. За спадом в середине 60-х годов волны крестьянской революции Салтыков увидел не только "вставшую из гроба николаевщину", не только свору крепостников, пытавшихся залечить нанесенную им реформой 19 февраля 1861 года (при всем ее урезанном характере) рану, но и вступивший на арену истории российский капитализм.


Лелеянный писателем в конце 50-х и начале 60-х годов замысел "Книги об умирающих" (см. т. 3) претворился из плана сочинения, которое могло стать эпитафией крепостничеству, феодальному режиму, в объективно сложившуюся из многих его произведений летопись тех усилий и ухищрений, которыми продлевал свое историческое существование обреченный строй.


Капитализм оборачивался к Салтыкову отнюдь не теми своими сторонами, в которых заключалась его историческая прогрессивность, а иными - мрачными, цинически-деляческими, хищными.


Салтыков "подозревал" в российской буржуазии "реформатора, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет". Разница между этими и прежними хозяевами жизни - всего лишь в размахе и размере аппетитов, в степени хищнической прыти. Никаких задатков исторического творчества русская буржуазия, с его точки зрения, не имеет. Она всего лишь новый паразит на теле народа, усугубляющий его страдания. Опустошение и ограбление - вот единственные плоды, которые она приносит. С ее появлением на общественной арене пульс жизни стал лихорадочней, безудержная алчность открыто и нагло вторглась во все сферы человеческого существования.


Хищнический характер этой эпохи все более и более явственно определял для писателя своеобразие переживаемого исторического момента.


Уже в публицистике Салтыкова 60-х годов показано нарастание этого явления. Взгляд писателя обостряется, все более фиксируется на заинтересовавшем его общественном феномене, происходит, по выражению А. С. Бушмина, "последовательное усиление художественного элемента за счет публицистического" {А. С. Бушмин. Сатира Салтыкова-Щедрина, Изд-во АН СССР, М.-Л. 1959, стр. 111.}. Художественное исследование современности, стремление классифицировать кишащую массу хищников порождает цикл "Господа ташкентцы", эту своего рода галерею "героев" наступившего времени;


Характер эпохи, когда, по толстовскому выражению, "все... переворотилось и только укладывается", изменение "направления жизни" и отсутствие в ней "цельности", на что Салтыков уже давно обратил внимание, заставляли его как художника напряженно размышлять о возможностях и способах отражения тогдашней действительности.


Является ли уделом писателя, да к тому же еще подцензурного, в эту пору простое собирание материалов, а наиболее эффективными - малые жанры? Таким вопросом задается Салтыков, готовя к печати отдельное издание "Господ ташкентцев".


И хотя для себя лично он отвечает на этот вопрос утвердительно, именуя себя "собирателем материалов", а всю книгу - "этюдами", но он все же предвидит появление "гениального писателя, имеющего создать новый роман", который выйдет из прежних рамок семейственности на широчайшую общественную арену.


В своем окончательном виде "Господа ташкентцы" представляют собой сатирический цикл, по жанру родственный скорее "Помпадурам и помпадуршам", чем "Дневнику провинциала в Петербурге".


Переходный, колеблющийся между уже привычным для Салтыкова жанром: цикла и "искомым" типом общественного романа, характер замысла книги обусловил еще большую, чем обычно у писателя, "вольность композиции. Так, в своем окончательном виде "Господа ташкентцы" вобрали в себя ранее отдельно существовавший очерк "Митрофаны", ставший "Введением" к книге, а главы, посвященные "ташкентскому делу" - и в его весьма расширительном, и в его более узком толковании ("Что такое "ташкентцы"?", "Ташкентцы-цивилизаторы" и "Они же") - предшествовали тем, которые рисуют происхождение и истоки ташкентства и ташкентцев.


"Сцепление глав чисто внешнее, - справедливо указывает Е. Покусаев. Литературная цельность отсутствует при наличии, однако, большой жизненной цельности" {Е. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, Гослитиздат, М. 1963, стр. 168.}. Последняя, разумеется, с лихвой искупает композиционное несовершенство книги.


В одной из рецензий Салтыков упрекал автора романа "Мандарин" Н. Д. Ахшарумова, рисовавшего фигуру современного "дельца", в "некоторой несмелости в изображении существенных черт главных действующих лиц" (см. т. 9). "Господа ташкентцы" отличаются как раз поразительной художественной смелостью, дерзновенностью, с которой сатирик исследует и обобщает явления новой действительности.


"Его типы сразу же становятся такими же популярными, как типы Островского и т. д., - писал Н. Даниэльсон К. Марксу, посылая ему "Дневник провинциала", - сатиры, единственного, уцелевшего умного представителя литературного кружка Добролюбова - Щедрина. - Никто не умеет лучше его подмечать пошлые стороны нашей общественной жизни и высмеивать их с большим остроумием" {Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями, М. 1951, стр. 92.}.


Поводом для появления одного из самых блестящих сатирических обобщений Салтыкова - типа "ташкентца" - послужили события, происшедшие после овладения Россией обширными территориями Средней Азии.


Завоеванный в 1865 году Ташкент через два года стал центром нового Туркестанского генерал-губернаторства. Хлынувшая сюда орда чиновников быстро навела в присоединенном крае свои порядки, занялась откровенным грабежом местного населения, присвоением сумм, ассигнованных на казенные нужды.


Имя Ташкента перешло из победных военных реляций в рубрики уголовной хроники. Эпизод ташкентской службы становится довольно частой подробностью в биографиях уголовных преступников и скандалистов.


"Читали вы о том, как полупьяный капитан, из Ташкента, дрался с полицией, расквасил кой-кому носы, своротил рыла и жалел, что нет под рукой шашки, а то бы снес с плеч дурацкие головы дворников и полицейских", спрашивал в феврале 1873 года в одном из писем К. Д. Кавелин {PC, 1899, т. 97, стр. 156.}.


Либеральная пресса возмущалась лишь крайними формами произвола я "бесстыжества", с которыми действовали в Средней Азии царские чиновники, Салтыков же воспринял "ташкентство" как характерное, хотя и достигшее в благоприятных условиях особенно поразительных размеров, проявление аморальных, хищнических инстинктов правящих классов.


Поворот к политической реакции, обозначившийся в середине 60-х годов, позволил найти новое применение активности консервативного дворянства и чиновничества, с азартом и выгодой для себя участвовавших в различных карательно-репрессивных мероприятиях правительства, стремившихся еще более урезать проведенные реформы и беззастенчиво вторгавшихся в любую сферу общественной жизни.


События в Туркестанском генерал-губернаторстве как бы вовремя подоспели, чтобы Салтыков мог еще больше прояснить перед читателем тип, уже складывавшийся в его публицистике и первоначально называвшийся "шалунами" ("Наша общественная жизнь" - т. 6, стр. 159), "легковесными" и "хищниками" ("Признаки времени" - т. 7).


Существует мнение, что первый, по времени публикации в "Отечественных записках", очерк "Ташкентцы-цивилизаторы" еще не содержал полной художественной и публицистической характеристики нового типа.


Действительно, наиболее развернуто понятия "Ташкент" и "ташкентцы" раскрыты в следующем опубликованном очерке "Что такое "ташкентцы"?". Однако уже в "Ташкентцах-цивилизаторах" герой охарактеризован как человек, который "ничего не знает", но "ни перед какой профессией не задумывается", "как просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и притом просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим", циничный по самой своей сути.


Сама биография героя первого же очерка Салтыкова не исчерпывается его "ташкентским" подвигом - растратой казенных денег, которую он совершил, так и не попав в Ташкент. Он уже обладает определенным политическим лицом: участвует в подавлении польского восстания 1863 года, и если не "цивилизовал" внутренних губерний России, то лишь потому, что "в этих благодатных краях все уже до такой степени процивилизовано", что ему "оставалось только преклониться ниц" перед тем, что уже было "создано" его бравыми предшественниками.


"Вероятно, по дороге я засмотрелся на какую-нибудь постороннюю губернию и... Господи! Тут есть какое-то волшебство. Злой волшебник превратил в Ташкент Рязанскую губернию... Рязанскую или Тульскую?!" - припоминает герой случившееся.


Тут уже заключен "магический кристалл", сквозь который будет показан и рассмотрен тип "ташкентца": сам "Ташкент" - в узком смысле слова - на сцене так и не появится, но "волшебство" сатирика обнаружит Ташкент уже в широком смысле этого слова в различных аспектах внутренней и внешней политики самодержавия, в различных областях социальной и духовной жизни.


Салтыков поочередно "превращает в Ташкент" то находившуюся под управлением России часть Польши, то Петербург, делая его ареной разнузданных "подвигов" компании "Робкое усилие благонамеренности".


Тем не менее современная Салтыкову пресса, охотно подхватив изобретенную им кличку, ограничивалась самой узкой ее трактовкой, приурочивала ее исключительно к событиям и героям скандальной уголовной хроники. Наиболее важные для сатирика аспекты "ташкентства", таким образом, скрадывались, оставались в тени {См. об этом: Е. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, Гослитиздат, М. 1963, стр. 154-155.}.


В очерке "Что такое "ташкентцы"?" Салтыков публицистически развил свое понимание "ташкентства", обнажив от "покровов обыденности" целый ряд внутренне однородных явлений, которые обобщенно выражены этим названием.


Здесь были даны вышеприведенные характеристики ташкентца как просветителя, свободного от наук, и определение Ташкента, который, "как термин отвлеченный... есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где "имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем".


Салтыков вкратце обрисовывает и такие модификации ташкентства, которые способны пережить общество, породившее это явление: "Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо".


Но главным желанием писателя остается проделать такую разъяснительную работу, которая "может внести в общую сокровищницу общественной физиологии материал довольно ценный" для определенного понимания процессов современной ему жизни.


В очерке "Митрофаны", позднее ставшем "Введением" ко всей книге, он дорисовывает сатирический облик отечественного "ташкентца".


Крепостное право, когда "ташкентец" или его предки безапелляционно определяли судьбу подвластных им людей, не улетучилось из его памяти и "удостоверяет" его "право" относиться к окружающей жизни как к материалу для его размашистых действий. Идолопоклонник табели о рангах, закреплявшей за ним завидную долю жизненных благ, он ведет свой род от фонвизинского Митрофанушки и по-прежнему убежден, что все то вздор, чего он не знает.


Правда; времена: изменились, и он лишился части "дедовских прав". Однако "ташкентец" видит в этом не исторический процесс "перемещения материальных и умственных богатств из одних рук в другие", а простую случайность, обидную оплошность или еще чаще вражьи козни.


Правда, он усвоил, что вслед за необходимостью сменить кафтан на фрак пришлось поступиться и некоторыми другими прежними формами, что, желая чего-нибудь достичь, ныне не в пример удобнее сослаться не на свою "господскую прихоть", а на интересы "просвещения и цивилизации".


А чтобы избежать действительной цивилизации, с ее "развращающими", гибельными для старых общественных форм, последствиями, можно заявить о том, что Запад разлагается и его наука поражена бесплодием, что нечего носить "чужое белье", а пора бы сказать собственное "новое слово", и т. д.


Возможно, что в этой части очерка Салтыков полемизировал с националистическими идеями, которые развивал в это время Н. Я. Данилевский в статьях на страницах журнала "Заря", составивших затем книгу "Россия и Европа", где, с некоторыми оговорками, высказывалось согласие со славянофильскими утверждениями о "гниении Запада".


Мнимая доступность для "ташкентцев" любой области жизни объясняется, как раз их способностью "привести все к одному знаменателю", то есть устранить все им непонятное, чуждое, нежелательное, или даже просто не соответствующее их темпераменту.


"Право обуздывать, право свободно простирать руками вперед" - вот что дружно отстаивают ташкентцы-Митрофаны, вот их единственный "талант".


Их историческое бесплодие все более выступает наружу по мере того, как все "пополняется " усложняется материал", лежащий в основе жизни и приходящий в вопиющее противоречие с отжившими формами общественного устройства, за которые держатся ташкентцы.


Их "историческое" зодчество сводится к формуле, пародирующей знаменитое цезаревское изречение и многократно варьирующейся на страницах "Господ ташкентцев":