Конституция сахарова
| Вид материала | Документы |
- А. Д. Сахарова «Уроки Сахарова. «Мир. Прогресс. Права человека» Цели конкурс, 51.38kb.
- Реферат по дисциплине: «История науки и техники ХХ века» на тему «Жизнь и творчество, 388.1kb.
- Конституция Республики Греции. М.,2003 Конституция Республики Македония. М.,1996 Конституция, 35.64kb.
- «Детство и юность Андрея Сахарова», 105.51kb.
- Учебно-методический комплекс уфа-2007 Составитель: Сахарова Л. Ю. Удк 339. 138 : 33., 398.87kb.
- Конституция конституция, 122.86kb.
- Гладышева О. Н, 401.82kb.
- Конституция Российской Федерации Конституция Республики Тыва закон, 94.84kb.
- Формы правления в зарубежных странах § Понятия формы государства и формы правления, 514.03kb.
- Конституция республики казахстан, 626.66kb.
Горбачев «молчит и отсиживается»
Как мы знаем, через неделю после Вильнюса по-настоящему полыхнуло в Риге. Анатолий Черняев, 21 января:
«Ночью меня разбудил Бишер (зам. председателя правительства Латвии). В паническом тоне сообщил, что омоновцы атаковали здание МВД в Риге, четверо убитых, восемь раненых. Что я мог ответить? Утром я написал об этом Горбачеву. Ответа не получил. И вообще достать его было невозможно. Он весь день совещался то с Рюйтелем (председателем парламента Эстонии. − О.М.) (чтобы в Эстонии не произошло того же, что в Вильнюсе и в Риге), то возлагал венок Ленину, то опять и опять закрывался с Пуго, Язовым, Крючковым и т. п. Вместо того чтобы выйти на трибуну и изложить свою позицию − позицию руководителя великой державы.
Российский парламент. Чрезвычайная сессия. Ельцин − с докладом о ситуации в стране, в общем «взвешенном», как теперь принято говорить, без прямых оскорблений в адрес Горбачева и без призывов его свергнуть (как это он сделал вчера на Манежной площади перед… тысячами людей). Впрочем, тем опаснее для М. С.
(Здесь стоит уточнить. Во-первых, как уже говорилось, «вчера», то есть 20 января, Ельцина на Манежной не было, его обращение зачитал Бурбулис. Во-вторых, в этом обращении, хотя оно и было довольно резким, не содержалось призывов свергнуть Горбачева. – О.М.)
Наши попытки (Примакова, Игнатенко и мои) выйти на Горбачева и всерьез поговорить ни к чему не привели. Средства массовой информации уже выдают официальную версию: в Риге был бытовой конфликт: изнасиловали женщину-омоновку, терпение у людей лопнуло и т. п. Словом, переводят на кухонный уровень. В то время как политическое значение − в реакции мира на эту бытовуху.
По радио идет передача о заседании российского парламента. Много говорят и дельного, но почти каждый кроет Горбачева и метит в самые больные места. В том числе: мол, вот Ельцин, как только произошли в Вильнюсе события, сразу поехал на место... В отличие от Горбачева, который молчит и отсиживается».
Ельцин «сбавляет тон»
Мы видели: Черняев оценил выступление Ельцина на открытии чрезвычайной сессии Верховного Совета России 21 января как более «взвешенное», нежели его обращение, накануне зачитанное Бурбулисом на митинге. В общем-то, оно и понятно, по-другому не бывает: одно дело митинговое выступление и другое – речь в парламенте. Это разные жанры. Но даже с учетом различия в жанрах многие, даже противники Ельцина, заметили, что его речь в Верховном Совете была как бы примирительной, призывающей к совместному с Центром поиску выхода из тяжелой ситуации.
– Особым направлением в работе предстоящей сессии, – сказал Ельцин, – будет выработка точной политической линии во взаимоотношении России и Центра в новых условиях. Наша главная задача в этом вопросе – задержать, остановить сползание союзного руководства к реакции, ни в коем случае не дать Центру отойти от уже достигнутых договоренностей. Недопустимо, чтобы силовые методы в решении проблем вошли в повседневную практику. Тактика диалога себя еще не исчерпала.
То есть не «Долой Горбачева!», а «будем продолжать диалог с ним, искать компромисс».
Тот же самый мотив – еще не все потеряно, мосты не сожжены – и в конце ельцинского выступления:
– Считаю, что реакционный переворот, совершенный сегодня (то есть переход Центра к «силовым» методам, прежде всего в Прибалтике. – О.М.) , не достиг необратимой стадии. Убежден, что это стратегическая ошибка в политике Центра может и должна быть исправлена. Это во многом зависит от нас, уважаемые народные депутаты. В нынешней критической обстановке самое неправильное – впадать в уныние и панику.
Короче говоря, «точка невозврата» в отношениях с Центром, как полагает Ельцин, еще не пройдена, усилиями России, российской власти Горбачева можно «образумить» и вернуть на мирный, демократический путь.
Правда, уже через короткий срок Ельцин отойдет от этой миролюбивой риторики, вновь, с удвоенной силой, обрушится на своего постоянного соперника – союзного президента. И такой переход – от перемирия снова к войне – вновь у многих вызовет недоумение.
«Я так и не смог прояснить для себя до конца, что заставило Б.Н.Ельцина буквально в считанные дни круто изменить свою позицию, – пишет в своих воспоминаниях бывший председатель Совета Республики российского парламента Владимир Исаков. – Получил новую информацию? Переосмыслил факты? А может быть, все было проще: наиболее радикальные сторонники Ельцина склонили его воспользоваться стратегической ошибкой Центра и перейти в «решительное наступление»?
Под «стратегической ошибкой Центра», видимо, имелась в виду затеянная в ту пору премьер-министром Павловым (он только что, 14 января, сменил Рыжкова на посту главы союзного правительства) безумная денежная реформа – изъятие из обращения за кратчайший срок, с 23 по 25 января, 50- и 100-рублевых денежных купюр, в результате чего многие люди просто-напросто лишились денег. Их естественное возмущение такой «реформой», как полагает Исаков, и поспешил использовать Ельцин по подсказке своих советников.
Горбачев наконец согласился сказать внятное слово
Время идет, но стране в общем-то так и неизвестно, что думает о прибалтийских событиях ее президент, что он намерен в связи с ними предпринять. Он молчит.
Анатолий Черняев, 22 января:
«Продолжали (я, Примаков и Игнатенко) уламывать Горбачева выступить по Литве и Латвии в Верховном Совете. Вчера вечером он согласился только на то, чтобы мы к нему явились в 10 утра. Явились. Он сразу же обрушился за вчерашнее на российский парламент. Потом стал рассказывать, как он улаживал дело с Рюйтелем, а сейчас ждет Горбунова и Рубикса.
Согласился, чтобы мы сочинили проект его выступления по Литве. Дал мне вариант, подготовленный Шахназаровым (значит, еще вчера подумал об этом). За полчаса я, вернувшись к себе, сделал текст на пяти страницах. Кое-что взял у Шахназарова…
Примаков, Шахназаров, Игнатенко и я сели за текст выступления по Литве. Горбачев стал передиктовывать по моему варианту. Выбросил кое-что «самое интересное», в том числе одобрение воскресных митингов как выражение живой демократии. Но осталось главное: события в Риге и Вильнюсе − это не его, Горбачева, политика. Это спонтанные вещи, результат кризиса и нарушения законов самими властями. Отмежевался. Выразил соболезнование. Осудил апелляцию к армии в политической борьбе, использование войск без приказа.
Словом, все, что нужно было сказать неделю назад. Тогда, может быть, не было бы ни событий в Риге, ни митингов в Москве, ни проклятий, ни бегства от него интеллигенции, ни беспокойства на Западе с угрозой отказаться нас поддерживать.
Но М. С. в своем репертуаре − всегда опаздывать».
О том, что Горбачев «всегда опаздывает», не однажды говорил и Ельцин.
Президент ни за тех, ни за этих
Итак, 22 января, спустя почти десять дней после трагических событий в Вильнюсе, Горбачев наконец, после упорных напоминаний и призывов своих помощников, решился на «прямой и откровенный» публичный разговор по их поводу. В заявлении, с которым он выступил вечером в этот день в пресс-центре МИДа перед иностранными журналистами (выступление транслировалось по телевидению), говорилось, что события, которые произошли в Вильнюсе и Риге, «ни в коем случае не являются выражением линии президентской власти». Ни внутренняя, ни внешняя политика президента «не претерпела изменений». Это, как надо было понимать, − по поводу действий военных.
Источник «случившейся трагедии», по словам Горбачева, не «какие-то мифические приказы сверху», а «противозаконные акты, попрание самой Конституции, пренебрежение указами президента, грубое нарушение гражданских прав, дискриминация людей иной национальности, безответственное поведение по отношению к армии, военнослужащим и их семьям».
Соответственно, чтобы устранить этот источник, «должны быть отменены антиконституционные законы Верховных Советов и постановления правительств республик…» Но, странным образом − «…прежде всего те, которые нарушают права человека». Причем здесь права человека? Надо полагать, подразумеваются, в первую очередь, декларации о независимости, о выходе из Союза. Как говорится, − тень на плетень.
Следующий пункт − об этих самых «комитетах национального (или общественного) спасения»: «Любые общественные организации, комитеты и фронты, с какими бы программами они им выступали, могут претендовать на приход к власти лишь конституционным путем, без применения насилия. Всякие попытки апеллировать к Вооруженным Силам в политической борьбе недопустимы. Недопустимы никакие самовольные действия со стороны войск».
Стало быть, попытки этих самых «комитетов нацспасения» захватить власть, привлекая на помощь армию, − незаконны. Здесь же и намек, что войска в Прибалтике действовали − самовольно. Хотя, если самовольно, кто-то, наверное, должен быть наказан за самоволие (понятное дело, − не солдаты и не простые офицеры)? Но нет, об этом ни слова. Никто и не был наказан. Мы ведь помним горбачевские слова, сказанные Черняеву: «Не мог же я осудить военных!» Прямо не мог, разве что вот так − вскользь.
Да и не военные были виноваты, чего уж тут? Опять словесные кружева, вокруг да около.
Еще Горбачев представил дело так, будто военных, их семьи в Прибалтике жутко обижали, так что отчасти их действия − как бы ответ на такое «позорное отношение». «В соответствии с существующими на сегодняшний день союзными законами, − говорилось в заявлении, − войска находятся там, где это диктуется требованиями обороны и безопасности страны». Горбачеву будто неведомо, что карательные функции были возложены не на те войска, которые там постоянно дислоцированы в соответствии с «требованиями обороны и безопасности страны», а на специально введенные туда подразделения. К тому же никакой охоты мстить за будто бы «позорное отношение» к себе со стороны местных жителей и властей, как мы видели, ни солдаты, ни офицеры не проявляли. Особую агрессивную прыть тут демонстрировал лишь ОМОН.
Наконец о праве республик выйти из Союза. Есть у каждой из них такое право, установленное Конституцией, подтверждает президент. Но − «мы не можем позволить ни стихии в этом деле, ни произвола − даже со стороны избранных органов». Понятно: «стихийно», «произвольно» покинуть Союз нельзя, − только через преодоление практически непреодолимого законодательного крючкотворства, воздвигнутого Центром на этом пути.
Не мог, конечно, Горбачев обойти и Ельцина: «События в Прибалтике спекулятивно используются как повод для постановки вопроса о расчленении наших Вооруженных Сил, создания армий республик. Такие безответственные заявления чреваты серьезными опасностями, особенно если они исходят от руководства РСФСР. Думаю, каждый разумный человек понимает, чем это могло бы обернуться для нашей страны и всего мира».
Между тем до «расчленении наших Вооруженных Сил, создания армий республик» оставалось не так уж много времени − примерно год.
Катастрофа все ближе
«Один из [будущих] организаторов ГКЧП, руководитель советского военно-промышленного комплекса Бакланов 28 января 1991 года пишет Горбачеву:
«Состояние народного хозяйства в настоящее время оценивается как кризисное… По оценке Госснаба СССР, в 1991 году в стране фактически недостает сырьевых ресурсов для нормального функционирования народного хозяйства примерно на 9 миллиардов рублей, которые (имеется в виду − сырьевые ресурсы. − О.М) в основном закупались за рубежом… Положение с закупками ресурсов осложняется значительной валютной задолженностью страны инофирмам за поставленное сырье, материалы, продовольственные и промышленные товары в 1990 году… В первом квартале с.г. ожидается массовая остановка цехов, производств и предприятий. Только в легкой промышленности может остановиться почти треть из имеющихся фабрик, без работы окажутся около одного миллиона человек. Обостряется ситуация в связи с возможной остановкой в ближайшее время производства на объединениях ЗИЛ, «Ростсельмаш», Черновицком резино-обувном заводе, Чебоксарских заводах «Контур» и электроламповом, Алтайском тракторном заводе, Восточном горнообогатительном комбинате Днепропетровской области, Московском заводе «Станколит» и многих других предприятиях».
-------------------------
РАЗГОВОР С БУДУЩИМ ГЛАВНЫМ ГЭКАЧЕПИСТОМ
Аппарат КГБ отвечает на мои вопросы
Время от времени в моей журналистской работе встречаются такие трудоемкие, протяженные во времени и обставленные всякими невероятными обстоятельствами интервью (казалось бы, легчайший журналистский жанр!), что о каждом можно было бы написать роман. Где-то в середине февраля 1990-го с просьбой об интервью я обратился к председателю КГБ Крючкову. Получил его согласие. Написал вопросы. Передал их на Лубянку 13 апреля. Принял же он меня… в начале января 1991-го. Между этими февралём и январём чего только не происходило − разговоры, уговоры, переговоры…
Вопросов получилось много, поэтому я написал в «сопроводиловке», что не обязательно отвечать на все − наиболее трудные можно опустить. Однако помощник Крючкова Сергей Дьяков заверил меня, что КГБ не боится трудных вопросов и ответы будут даны по каждому из них. Он объяснил мне, что сначала будет подготовлен предварительный вариант ответов, после чего председатель примет меня для личной беседы. По словам Дьякова, поскольку вопросы разноплановые, они переданы «для предварительной разработки» в различные подразделения Комитета. Что ж, так нередко делается, когда берешь интервью у больших начальников.
Время шло, а конца этой работе не было видно. Не счесть, сколько раз я разговаривал с различными сотрудниками лубянского аппарата (один уходил в отпуск или уезжал в командировку и «контроль» за этим «вопросом» переходил к другому).
Как мне стало известно, первый вариант ответов попал на стол Крючкову в начале мая, но наступил октябрь, а до меня он так и не добрался. Бывали моменты, когда, по словам сотрудников готовый текст вот-вот должен был появиться у меня, но потом по какой-то причине все куда-то проваливалось. «Что мы можем сделать! − говорили сотрудники. − Мы свою задачу выполнили, теперь все зависит от председателя». Говорили также, что председатель крайне занят и у него руки не доходят до этого дела.
В большой занятости Крючкова я нисколько не сомневался (а сегодня знаем еще больше: время для КГБ было очень даже нелегкое), вряд ли, однако, это была истинная причина задержки с ответами: за минувшие месяцы Крючков неоднократно отвечал на вопросы других журналистов. По-видимому, дело было в другом: время от времени в том печатном органе, в котором я работал («Литературной газете») появлялись какие-то статьи или заметки, вызывавшие негативную реакцию Крючкова; либо такую же реакцию вызывали мои собственные публикации в том или ином издании, попадавшиеся ему на глаза…
Отчаявшись добиться встречи, я в конце октября напечатал открытое письмо Крючкову в рижской «Независимой балтийской газете». Почему именно в ней? Печатать его в «Литературной газете» тогда не захотели. Но на этом издании свет клином не сошелся. В ту пору новые газеты, журналы благодаря открытому Горбачевым шлюзу стали появляться, как грибы после дождя. Одну из таких газет − эту самую «Независимую балтийскую» − основала моя коллега по «Литгазете» наша рижская корреспондентка Таня Фаст. В поиске материалов, естественно, регулярно обращалась к своим друзьям, литгазетовцам. Кое-что давал ей и я. Среди других текстов предложил вот это открытое письмо Крючкову.
Печатая этот материал именно в прибалтийском издании, я ничего особенного не замышлял − выбрал его, повторяю, совершенно случайно. Однако у Крючкова − а ему, естественно, сразу же доложили о публикации, − это обстоятельство, по-видимому, вызвало подозрения. Какие именно, я понял лишь потом, после вильнюсских и рижских событий. Тогда они готовились, и, как я понимаю, меня заподозрили в каких-то связях с литовскими или латвийскими «сепаратистами». Я сразу ощутил пристальное внимание к своей персоне: ко мне присматривались, меня проверяли.
Впрочем, публикация возымела действие: 2 ноября вечером Крючков позвонил мне домой, извинялся, что до сих пор меня не принял, сетовал на занятость, обещал вскорости найти время для беседы.
Прошло, однако, еще два месяца, прежде чем нашел. Случилось это, стало быть, 2 января. Если помните, как раз в этот день в Риге омоновцы захватили Дом печати…
Чаепитие на Лубянке
Кабинет Крючкова располагался вовсе не там, где его помещало воображение большинства трудящихся, − не в огромном зловещем здании бывшего страхового общества, спиной к которому (и немного боком) бессменно дежурил на страже тоталитарного коммунистического режима «Железный Феликс». Кабинет помещался в одном из зданий неподалеку, на Кузнецком мосту.
Возле подъезда без всякой вывески, когда я к нему подошел, стоял какой-то прохожий. Я хотел спросить его, это ли нужный мне подъезд номер один, но передумал: прохожий был вроде бы даже и не прохожим, а приезжим − с любопытством рассматривал здания и витрины напротив. Однако лишь только я направился к дверям, «прохожий-приезжий» отвлекся от рассматривания витрин и неожиданно осведомился, как моя фамилия. Я ответил. Это и было паролем, открывшим мне доступ в искомый подъезд.
В кабинете Крючкова сели с краю длинного стола для заседаний: с одной стороны − я, с другой − хозяин кабинета и его помощник уже упомянутый Сергей Дьяков. Спецбуфетчица принесла по чашке хорошо заваренного чая с печеньем. Этот чай вспоминался мне после, когда я прочел в газетах, что гэкачеписты, сидя в лефортовском СИЗО, страдают от плохого питания и особенно от тамошнего напитка, называемого чаем.
Проговорили мы вольготно − три часа. С прибалтийские делами, видно, все уже было ясно, московская фаза их подготовки была закончена, и Крючков никуда не торопился, расслабился. Неспешно, обстоятельно отвечал на мои вопросы, сам о многом расспрашивал.
«Не надо нас бояться»
Начали мы, как водится, с легкой разминки. Я спросил, хорошо ли технически оснащен КГБ. Крючков стал жаловаться: дескать, оснащенность оставляет желать лучшего, в этом отношении КГБ отстает от спецслужб развитых капстран.
− За какое время, − интересуюсь, − вы могли бы получить нужное вам досье, которое хранится у вас где-нибудь в архиве?
Крючков объяснил мне популярно, что каких-то тотальных досье они не ведут. Это, дескать, распространенное заблуждение. У них есть оперативные дела на подозреваемых в преступлении.
− Поэтому если бы у меня спросили досье на какого-то человека…
− Вот, допустим, на меня… − подхватился я.
− Да нет у нас никакого досье на вас! − с досадой воскликнул Крючков. − Это даже смешно. Или вы считаете, что мы «незаслуженно» обошли вас своим вниманием?
Никаких особых «заслуг» перед КГБ я за собой не числил. Тоннеля из Бомбея в Лондон не рыл. Ничего против членов будущей хунты не замышлял. Однако, как я уже сказал, после публикации моего открытого письма Крючкову ко мне было проявлено определенное внимание.
На близкий вопрос, продолжается ли прежняя практика прослушивания телефонных разговоров, перлюстрация почты, Крючков ответил казенно: дескать, все честные люди могут спать спокойно − специальные методы и средства наблюдения используются лишь по отношению к подозреваемым в преступлениях.
Что ж, Ельцин, стало быть, нечестный? Подозреваемый? Как выяснилось после путча, с 1989 года, а может быть, и с более ранних сроков, за ним непрерывно велась слежка − и снаружи, и внутри зданий. Прослушивались все телефоны. Даже и после того, как он стал российским президентом. Прослушивались разговоры членов его семьи. Собрались целые тома бумаги, пленок, донесений… Причем все это делалось по прямому указанию Крючкова.
Что касается простых смертных, тут, конечно, и вовсе не было никаких препон для подслушивания, подсматривания.
Подозрительный журналист
Возвращаясь к утверждению Крючкова, что у них нет никакого досье на меня… Вскоре после публикации моего открытого письма председателю КГБ ко мне в редакцию наведался сотрудник Комитета, этакий простецкий довольно молодой человек. Наведался неофициально. Просто пришел познакомиться − мол, так и так, его привлекли к подготовке ответов на мои вопросы, вот он и пришел познакомиться, предварительно поговорить. Проговорили мы часа полтора. О том, о сем. О том, что происходит в мире, в стране. О том, почему я поместил открытое письмо именно в рижской газете. Ничего подозрительного во мне, как я понимаю, мой собеседник не обнаружил.
Еще позже, уже после публикации моего интервью с Крючковым, я случайно обнаружил, что прослушивается мой домашний телефон (впрочем, служебный, наверное, тоже прослушивался). Была даже вероятность, что в мое отсутствие вскрывали мою квартиру, чтобы установить что-то такое подслушивающее (впрочем, может быть, и не вскрывали − я не специалист в этих делах). Не исключено, желали узнать, не веду ли я каких-либо разговоров с Ландсбергисом или с кем-либо еще из балтийских смутьянов. Ну, и вообще опять-таки хотели, видимо, со мной «поближе познакомиться»…
Так что своим вниманием они меня не обошли − тут Крючков лукавил. Я уж не говорю о том, что интерес КГБ − ФСБ к моей скромной персоне, без сомнения, не однажды проявлялся и до, и после той истории с крючковским интервью, поэтому, подозреваю, − и не раз в этом убеждался, − достаточно солидное досье на меня все-таки имеется, причем не думаю, чтобы очень благоприятное для меня.
«Я не вижу угрозы заговора»
Пора, однако, было переходить к делу − к разговору о возможном мятеже (тогда это более всего меня, как и многих других, интересовало). Я прочел Крючкову загодя припасенный вопрос:
«Многие, особенно в среде интеллигенции, живут в опасении заговора и переворота, нацеленного против демократии. Насколько велика такая опасность? Возможен ли, на ваш взгляд, заговор-сговор против Горбачева, наподобие того, какой был организован в октябре 1964-го против Хрущева и в котором, как известно, активную роль сыграл ваш предшественник на посту председателя КГБ Семичастный?»
Вопрос этот в числе прочих был написан, как уже говорилось, в феврале 1990 года. Предоставляю читателю оценить, насколько точным было мое полуторагодовое предвидение августовского путча 1991 года. Правда, сам я ни в какую заслугу это себе не ставлю: сценарий будущего мятежа был давно ясен всем, мало-мальски интересующимся политикой. Кроме разве что самого Горбачева (если, конечно, предположить, что он действительно не догадывался о зреющем заговоре).
Крючкова я стал расспрашивать насчет заговора не потому, конечно, что ожидал откровенных признаний, что и где готовится, а в расчете, что сам характер ответов может что-то подсказать. Крючков, однако, не мудрствуя лукаво, и здесь отделывался бесхитростным отнекиванием: ничего не знаю, нигде ничего не готовится; если бы где-нибудь что-нибудь затевалось, нам это уже стало бы известно, − ведь зарплату мы все-таки не зря получаем…
Между тем, как было сказано, уже в этот день начались события в Риге, а через десять дней должны были произойти вильнюсские события, и все, повторяю, видимо, было на мази.
Я попросил моего собеседника прокомментировать всполошившее всех заявление Эдуарда Шеварднадзе о том, что страна идет к диктатуре, − заявление, после которого он «в знак протеста» против этой самой «надвигающейся диктатуры» подал в отставку с поста министра иностранных дел. Разумеется, Крючков и его соратники по будущему ГКЧП в ту пору уже вынашивали планы заговора − возможно, его и имел в виду Шеварднадзе, − но не будет же глава госбезопасности рассказывать об этих планах журналисту.
− Я не вижу сейчас реальной угрозы того, чтобы кто-то попытался установить диктатуру, − снова был ответ. − Если бы мы узнали, мы немедленно выступили против этого. Думается в этом и заключается задача органов госбезопасности.
Эти слова Крючкова вспоминались мне в дни августовского мятежа, одним из главных закопёрщиков которого Крючков и стал.