Кистяковский Б. А. Философия и социология права. Спб

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 15

Эта теория совершенно не отражает действительную организацию власти в современном правовом государстве. Наиболее характерные черты современной государственной власти заставляют прямо противопоставлять ее личному господству. Теоретики государственного права различным образом определяют это свойство ее. Так, Еллинек считает нужным энергично настаивать на том, что в современном государстве власть принадлежит не правителям и не правительству, а самому государству. Наш русский ученый проф. А. С. Алексеев очень удачно формулировал и обосновал положение, на основании которого современное государство есть организация не личного, а общественного господства. Если же рассматривать государство как организацию, основанную на господстве права, то наиболее типичным признаком власти надо признать ее безличность. В современном правовом государстве господствуют не лица, а общие правила или правовые нормы. Лица, обладающие властью, подчинены этим нормам одинаково с лицами, не имеющими власти. Они являются исполнителями предписаний, заключающихся в этих нормах или правилах. Эта безличность и абстрактность власти и есть самая характерная черта современного правового или конституционного государства. В литературе на это свойство государственной власти указал Краббе в своей книге «Учение о суверенитете права» (Krabbe, Die Lehre der Rechtssuverenitat). Безличность современной власти отражается даже в официальной терминологии, принятой в некоторых государствах для высших законодательных и правительственных актов. Так, во Франции со времени революции установлены две формулы для повелений государственной власти; они издаются или «во имя закона», или «во имя народа». В Германской империи 11 и 17 статьи конституции устанавливают, что император ведет международные сношения, вступает в союзы и другие договоры, объявляет войну и заключает мир, а также издает все распоряжения и приказы не от своего имени, а «от имени государства (империи)» или «во имя государства (империи)», «in Namen des Reiches».

Но если французские теории власти неудовлетворительны, то нельзя также признать, что немецкие государствоведы вполне правильно решают этот вопрос. В немецкой науке государственного права с шестидесятых годов XIX столетия приобрело преобладающее положение юридическое направление. Представители его обращают внимание исключительно на формальную юридическую сторону власти. Однако если современная власть есть по преимуществу государственное явление и потому она имеет свое правовое определение, то не подлежит сомнению, что первоначально власть создается и вырастает благодаря экономическим, социальным и историко-политическим причинам. Происхождение современной государственной власти часто бросает тень и на ее существо. Поэтому некоторые немецкие теоретики государственного права не признают власть правовым явлением. Наиболее определенно на этой точке зрения стоит Аффольтер. Он утверждает, что «власть или господство не есть правовое или юридическое понятие, но просто естественное явление, как следствие организации». Поэтому, по его мнению, «рассмотрение понятия власти или господства в государственном праве составляет ошибку, вызывающую много невыгодных последствий». Подобные идеи проскальзывают и у тех государственников, которых причисляют к реалистической школе и которые настаивают на том, что государство основано на факте властвования. Так, М. Зейдель считает, что власть есть только факт господства над государством — факт, из которого лишь возникает право. У нас к этому направлению можно отчасти причислить проф. В.В. Ивановского. С его точки зрения, «власть господствует не по собственному праву, но по собственной силе. Никто сам для себя право создать не может. Права всегда устанавливаются кем-либо для других». «Для самой государственной власти право юридически необязательно; здесь можно говорить только об обязанности нравственной».

Но большинство современных немецких государственников признает власть правовым явлением и стремится дать ей определение с формально-юридической точки зрения. С этой точки зрения вопрос решается просто. По своим формальным признакам власть есть способность приказывать и заставлять выполнять свои приказания. По выражению Еллинека, «властвовать значит отдавать безусловные приказания». Всякое приказание есть выражение воли, и современные государствоведы видят у государства волю, которая проявляется в приказаниях, заключающихся в законодательных и правительственных актах. Но будучи довольно единодушны в признании государственной власти проявлением воли, современные немецкие государствоведы очень расходятся в определениях этой воли. При решении вопроса, какая это воля и кому она принадлежит, резко расходятся две школы— реалистов и идеалистов. Самый видный представитель реалистического направления М. Зейдель утверждает, что «государство ни в каком случае не есть господствующая воля; оно и не обладает господствующей волей. Абстракция "государство" не может хотеть (wollen, а не wunschen), а только конкретное государство может подлежать господству». «Господствующая воля находится над государством, и подчиненность ей придает стране и людям государственный характер». «Таким образом, господствующая воля есть всегда воля над государством, а не воля государства». Из этих определений ясно, что Зейдель отождествляет волю государства с волей правителя или государя. Одинаковых с ним воззрений на этот вопрос придерживаются Линг и Борнгак; но они ставят господствующую волю не над государством, а вдвигают ее в государство. А в таком случае им справедливо ставят в упрек отождествление государства с правительством или государем.

Напротив, представители идеалистического направления приписывают волю, заключающуюся в государственной власти, самому государству. Так, Гербер считает, что «государственная власть есть волевая сила персонифицированного нравственного организма. Она не есть искусственное и механическое объединение многих единичных воль, а нравственная совокупная сила сознательного народа». Иначе говоря, «государственная власть есть общая воля народа как этического целого для целей государства, в средствах и формах государства». Эта теория государственной власти как воли государства получила наиболее полное развитие в трудах Лабанда и особенно Еллинека. Еллинек настаивал на этом значении государственной власти во всех своих основных сочинениях, начиная с более ранних из них, как, например, «Учение о государственных соединениях» (Die Lehre von den Staatenverbindungen) и «Закон и распоряжение» (Gesetz und Verordnung). В этом последнем сочинении он определяет государство как «объединенную полновластной волей господствующую организацию оседлого народа». Эта же идея проведена в качестве основного построения через все его «Общее учение о государстве». Здесь он утверждает, что «организация возможна лишь в силу общепризнанных положений о юридическом образовании единой воли, объединяющей множество в единое целое». По его мнению, «всякое состоящее из людей целевое единство нуждается в руководстве единою волею. Волю, имеющую попечение об общих целях союза, повелевающую и руководящую исполнением ее велений, представляет союзная власть».

Таким образом, волевая теория власти является наиболее распространенной в немецкой науке государственного права и отстаивается самыми видными представителями ее. Но она далеко не признана бесспорной. В высшей степени интересную, оригинальную и меткую критику этой теории дал наш ученый, покойный профессор государственного права в С.-Петербургском университете Н. М. Коркунов. В своем курсе «Русского государственного права» он приходит к выводу, что «власть — это только условное выражение для обозначения причины явлений государственного властвования. Что такое власть, это можно вывести только выяснением общих свойств этих явлений, и наукой может быть принята только гипотеза, объясняющая все разнообразие явлений властвования. Волевая теория не удовлетворяет этому основному условию. Она не дает объяснения всех явлений государственного властвования, с некоторыми из них она находится в прямом противоречии, и потому она должна быть отвергнута». «И не всякая воля властвует. Воля бывает бессильная, безвластная. Власть приходит к воле извне, придается ей чем-то другим, в самой воле не заключающимся. Воля стремится к власти, получает и теряет ее. Власть не воля, а объект воли». «Таким образом, понятие власти ни в чем не совпадает с понятием воли». Отвергнув волевую теорию власти, Коркунов затем доказывает, что «властвование не предполагает непременно властвующую волю. Властвование предполагает вообще сознание не со стороны властвующего, а только со стороны подвластного. Все, от чего человек сознает себя зависимым, властвует над ним, все равно, имеет ли или даже может ли иметь волю, мало того, независимо от того, существует ли это властвующее или нет. Для властвования требуется только сознание зависимости, а не реальность ее. Если так, власть есть сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного. При таком понимании власти нет надобности олицетворять государство, наделять его волей. Если власть — сила, обусловленная сознанием зависимости подвластного, государство может властвовать, не обладая ни волею, ни сознанием, лишь бы люди, его составляющие, сознавали себя зависимыми от него». Таким образом, Коркунов видит сущность властвования не в самой государственной власти, а в подданных и их подчинении этой власти. Но несмотря на кажущуюся проницательность и правильность как критики Коркунова, направленной против волевой теории, так и его собственных взглядов на власть, они основаны на грубой методологической ошибке и потому по существу неверны. Коркунов, не отдавая себе в этом отчета, переносит спор в совсем другую плоскость. Немецкие юристы исследуют специально государственную власть и стремятся дать юридическое определение ее. Коркунов же возбуждает вопрос о сущности властвования вообще. Не подлежит сомнению, что если поставить общий вопрос о сущности власти, то придется признать, что причина властвования заключается не столько в повелевающей воле, сколько в воле повинующейся или покоряющейся, т.е. в том, что Коркунов, избегающий употребления термина «воля», называет сознанием или чувством зависимости. Но при такой постановке вопроса мы будем исследовать социально-психическое, а не государственно-правовое явление властвования. Критикуя теорию власти немецких юристов, Коркунов докопался до этого чрезвычайно важного социально-психического явления; но он сделал непростительную методологическую ошибку, когда заменил юридическую конструкцию власти социально-психологическим понятием ее.

Коркунов — не единственный теоретик государственного права, который при исследовании вопроса о государственной власти направляет свое внимание на те элементы властвования, которые не имеют юридического характера. В этом отношении особенный интерес представляет небольшой этюд «Авторитет и государственная власть» профессора государственного права в Вюрцбургском университете Пилоти. Он доказывает, что может произойти «отделение авторитета от государственной власти»; так, «у обладателей власти может исчезнуть авторитет без всякого изменения в государственном строе и при полном сохранении формальной государственной власти. Это разделение может произойти так постепенно и незаметно, что оно может ускользнуть даже от самого внимательного наблюдателя, и возникшее зло обнаружится только тогда, когда предполагаемый авторитет власти при каком-нибудь неожиданном испытании своей силы оказывается несуществующим». На целом ряде примеров Пилоти показывает, что этот процесс может произойти одинаково как в развитии абсолютно-монархического государства, так и конституционной монархии и республики. Так, в античном Риме при полном расцвете республики сенат обладал авторитетом, но не властью, которая принадлежала народу. Со времени Суллы сенат оказался обладателем государственной власти, но лишился авторитета; «он имел право приказывать, но его приказания не имели силы». Ему были противопоставлены авторитеты или заговорщиков и революционеров, как Катилина и Спартак, или новых повелителей, как Красе, Помпеи и Юлий Цезарь. Наконец, после возникновения принципата римский сенат утратил и авторитет, и власть, которые оба перешли к императорам. Но в правление неспособных императоров к сенату снова возвращалась тень былого авторитета. Так же точно в Средние века в Франкском королевстве майордомы, состоявшие при королях из Меровингов, сначала создали себе авторитет, а затем приобрели и власть, чем и положили основание новой династии Каролингов. Особенно замечателен аналогичный процесс, происшедший в магометанском мире, где калифы были постепенно отодвинуты эмирами. Первоначальные обладатели всей полноты власти, как духовной, так и светской, калифы превратились постепенно лишь в духовных глав магометанского мира, а вся светская власть перешла к эмирам, принявшим впоследствии титул султанов. Наконец, сравнительно недавние события в Японии показывают, что власть может подвергнуться также обратной эволюции и возвратиться к ее первоначальным носителям. Так, в течение более двух с половиной столетий с 1603 по 1868 гг. японские императоры, носящие титул микадо, находились в плену у регентов-тайкунов, которые фактически управляли страной от их имени. Но в 1869 г. новому микадо, представителю царствующей династии, удалось освободиться из плена и, свергнув тайкунат, возвратить себе первоначальную власть. Одновременно установлением конституции микадо устранил возможность повторения таких захватов власти. Однако Пилоти показывает, что такие же явления передвижения власти с одного носителя на другого наблюдаются и в современных государствах — конституционных монархиях и республиках. Для этого он останавливается на некоторых событиях из истории Франции в XIX столетии и на конституционной истории С.-А. Соединенных Штатов и даже Германской империи. Наиболее бесспорно этот факт может быть установлен в конституционной истории Англии; чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить о книге Беджота, который в шестидесятых годах прошлого столетия вскрыл, что в верховенстве английского парламента произошло изменение, так как палата общин получила перевес над палатой лордов и короной, и о книге С. Лоу, который уже в начале XX столетия установил, что теперь в Англии решающее значение имеют кабинет министров и избиратели.

Тем не менее нам кажется, что Пилоти делает ошибку, когда чрезмерно сближает перемещение власти в современных конституционных государствах с перемещениями власти, происходившими в абсолютно-монархических государствах. Он не принимает при этом во внимание, что в современных государствах благодаря конституции устанавливается нормальное распределение функций между определенной комбинацией органов государственной власти, а потому и вырабатывается нормальный тип государственной власти и его носителя. Только внутри этой комбинации органов, остающейся постоянной, пока не изменяется конституция, тот или другой орган получает больший или меньший перевес. Но создаваемая современным правопорядком нормальная организация власти имеет, несомненно, принципиальный характер; надо признать, что в точном смысле слова государственная власть есть только нормальная государственная власть, обладающая в принципе всеми полномочиями, всей полнотой и всем авторитетом власти. А в таком случае нельзя противопоставлять государственной власти только авторитет, так как авторитет есть лишь один из элементов государственной власти, наряду с которым могут быть поставлены и другие элементы власти, как, например, фактическое господство или формальное выполнение функций власти. Они также могут фактически отделиться от государственной власти, как это показывают исторические события в некоторых государствах, а следовательно, и их можно логически противопоставить государственной власти. Но важнее всего — это признание Пилоти, что проведенное и доказанное им различие между властью и авторитетом не имеет никакого юридического значения. В начале своего этюда он говорит, что «авторитет как правовое понятие в действительности нельзя отличить от господства как правового понятия», а в конце приходит к заключению, что все его рассуждение «сосредоточивается в положении, что государственная власть и авторитет не тождественны. Для формальной юриспруденции этим немного выиграно, но тем не менее надо признать, что в жизни государств этот факт играет громадную роль». В конце концов, однако, Пилоти возвращается к общепринятой в немецкой науке волевой теории власти и утверждает, что «господство есть только человеческая воля, примененная в государстве». Пилоти не первый указал на то, что государственная власть не есть нечто постоянное, одинаковое и не подлежащее расщеплению. Аналогичные идеи уже можно встретить у немецкого государствоведа половины XIX столетия Цэпфля, но особенного внимания заслуживают некоторые замечания в книге английского политического деятеля и писателя Корневаля Льюиса «О влиянии авторитета в вопросах государственной власти», вышедшей в первом издании в 1849 г. Насколько, однако, вопрос о государственной власти неудовлетворительно разработан в современной немецкой литературе государственного права, несмотря на массу написанного по поводу него, можно судить хотя бы по тому, что единственное более крупное прибавление, которое Еллинек считал нужным сделать во втором издании своего «Общего учения о государстве», посвящено «исследованию о юридической власти» (русск. изд. С. 263-266). В этом прибавлении Еллинек упоминает о «социальной власти» и говорит о «власти правовой», но он недостаточно точно их определяет и не дает вполне точного разграничения их; главное же — он не связывает этого расчленения понятия власти с устанавливаемым им далее расчленением на власть «господствующую» и «не господствующую» (С. 311 и сл.).

Исследования Коркунова, Пилоти и отчасти Еллинека о сущности государственной власти должны привести к заключению, что даже в курсах государственного права нельзя ограничиваться лишь формально-юридическим определением государственной власти. Для государства имеют значение все стороны власти и все составные элементы ее, и потому исследование должно быть направлено на проблему власти в ее целом. Когда мы вдумываемся в эту проблему, нас прежде всего поражает необыкновенная сложность, многообразие и многосторонность тех явлений, которые мы называем властью. В этих явлениях переплетаются и постоянные, так сказать, стихийные элементы человеческой психики, и те наслоения, которые создаются социальным и историко-политическим развитием, и, наконец, то, что выражается в деятельности конкретного государства. Если мы не будем стремиться строго различать и разграничивать все эти элементы, мы никогда не поймем, в чем заключается власть. Короче говоря, чтобы уяснить себе и решить проблему власти, мы должны строго отличать социально-психологические элементы в том процессе, который приводит к подчинению одного человека другому и к признанию одного властвующим, а другого — подчиненным, от того, что сложилось благодаря историко-политическим условиям, т.е. благодаря долгому процессу исторического развития, приведшего к созданию современного государства, и, наконец, от того, что составляет формально-юридическую сторону власти и что гарантируется современным государственно-правовым порядком. В социально-психологическом смысле власть зарождается там, где при отношении двух или нескольких лиц одно лицо благодаря своему духовному, а иногда телесному превосходству, благодаря качествам своего характера и благодаря своей энергии занимает руководящее и господствующее положение, а другое лицо, становясь в зависимое положение, следует за ним. Такова власть, например, в товарищеской или семейной среде; такова же власть вожаков кружков, руководителей союзов, профессиональных организаций; такова же власть лидеров в политических партиях. Но вместе с простым ростом количества людей, среди которых проявляется власть такого типа, изменяется и сам характер — качество этого социально-психического отношения. Когда скопляются большие массы людей, происходит как бы сгущение и накопление социально-психологической атмосферы. Как при сгущении облаков образуется атмосферное электричество и разражается гроза, так при накоплении людей рождаются новые социально-психические явления руководства и подчинения. С одной стороны, силы единичного человека — руководителя, вожака потенцируются, с другой — склонность к повиновению еще больше усиливается у раз подчинившихся людей, и массы слепо следуют за своими вождями. При накоплении больших масс людей возникает чрезвычайно характерное явление, которое наш известный социолог Михайловский назвал «героями и толпой». Французский социолог Тард видел разгадку этого явления в законах подражания. Это явление почти загадочно, почему толпа выносит известных лиц, почему она окружает их почти божескими почестями, почему она преклоняется перед ними, слепо следует за их желаниями и исполняет их приказания, часто остается неразгаданным. Не всегда герой для толпы есть герой в действительности, не всегда это выдающийся человек, сильная индивидуальность, энергичная личность, не всегда это честный, благородный человек. Вспомним те факты, которые еще недавно пережиты нами. Как внезапно, неожиданно выдвинулся в Петербурге Гапон. Но разве кто-нибудь признает теперь, что та личность, которая называлась Гапоном, действительно соответствует той роли, которую предоставила ей толпа, на которую ее выдвинул исторический момент? Это была личность скорее достойная презрения и пренебрежения, жалкая, ничтожная, но тем не менее эта личность сыграла трагическую роль и из-за нее погибли сотни людей, и эта личность погибла также жалко и ничтожно, всеми презираемая. Полтора года тому назад на юге Франции возникло движение виноделов, колоссальное по своим размерам и по количеству людей, которое было им захвачено. Целые провинции жили одной мыслью, имели одно стремление, формулировали одни и те же требования, и это движение выдвинуло своего героя — Альбера. Этот герой так же, как и наш Гапон, на один момент занял совершенно исключительное положение — он пользовался почти царской властью и распоряжался, как неограниченный монарх. Все его распоряжения исполнялись беспрекословно. Но стоило этому человеку на один момент показаться смешным, и он моментально был развенчан. Желая устранить некоторые недоразумения, он поехал в Париж и устроил свидание с председателем совета министров Клемансо, а так как у него не хватило денег на обратный путь, то он взял у Клемансо взаймы 100 франков. Этот пустяк и совершенно ничтожная подробность показались смешными и сразу развенчали этого человека, в глазах толпы он превратился в самую обыденную личность. Так же внезапно, как он был вознесен на пьедестал, все перестали перед ним преклоняться.

Вот события, которые разыгрались на наших глазах. Правда, эти события имеют несколько односторонний характер — в том и другом случае толпа выдвигала не героев, а случайных личностей, которые почему-либо на один момент становились выразителями ее стремлений. Но история знает и такие примеры, когда массы выдвигали действительных героев и выдающихся личностей. Тогда эти герои становились спасителями отечества, основателями новых государств и преобразователями их. Они не только приобретали власть на время, но и упрочивали ее за собой, они становились королями и императорами и основывали новые династии. Таковы были Помпеи, Цезарь и Август в Риме, таков был Наполеон I во Франции, таковы же были Минин и Пожарский и Богдан Хмельницкий у нас в России.

Там, где между людьми возникают длительные отношения господства и влияния, с одной стороны, и подчинения и зависимости, с другой, там в этих отношениях рождается нечто новое. Личные отношения влияния и зависимости как бы превращаются в нечто независимо существующее от данных лиц, они как бы объективируются. Получается отношение господства и подчинения во имя каких-нибудь высших начал. Господство и подчинение освящается или социально-экономическим строем, или религией, или правом. Они перестают зависеть от индивидуальных свойств господствующих и подчиненных. Традиция и привычка заменяют личные достоинства и преимущества лиц, приобретших господствующее положение. Создаются, наконец, такие условия, при которых известное лицо приобретает господствующее влияние в зависимости от того места или социального положения, которое оно занимает в жизни. Карлейль в своем замечательном философском романе «Sartor resartus» останавливается на этих явлениях¹⁰[1]. Герой его Тейфельсдрек рассматривает все общественные отношения с точки зрения костюма и при этом действительно обнаруживает всю нелепость известных общественных положений. Он рисует картину, как человек в черном и человек в красном, то есть английский судья и английский палач тащат на виселицу человека в синем, и этот человек беспрекословно подчиняется. Именно этот пример судьи и палача особенно рельефно рисует ту зависимость и подчинение, которые создаются уже известными объективными условиями помимо непосредственного психического влияния одного человека на другого. Сами по себе судья и палач часто бывают презреннейшими людьми, но они распоряжаются жизнью человека, и окружающие эшафот солдаты являются слепыми исполнителями их распоряжений, хотя, может быть, в душе презирают и проклинают и казнь, и ее руководителей.

В отношениях господства и подчинения как в социально-психологическом явлении есть в конце концов какая-то загадка, нечто таинственное и как бы мистическое. Каким образом воля одного человека подчиняет другую человеческую волю — очень трудно объяснить. Эти явления кроются в самых глубоких и сокровенных свойствах человеческого духа. Вопросы эти далеко еще не полно исследованы социологией и социальной психологией. Сами эти научные дисциплины еще не достигли той высоты развития, при которой они могли бы дать ответы на эти вопросы. Но многое в этих явлениях навсегда останется неразгаданным и необъяснимым. Как сущность тяготения до сих пор остается непонятной, так и сущность влияния одной воли на другую навсегда останется загадкой. Здесь науке приходится наталкиваться на те первичные силы и элементы, которые не подлежат дальнейшему разложению и разъяснению. Область первичного, необъяснимого и неразгаданного гораздо шире, чем обыкновенно предполагается. Мы упираемся в нее не только в одном определенном пункте, когда исследуем конечные вопросы мироздания, а во всяком пункте, как только желаем проникнуть за известные пределы, доступные научному познанию.

Но все социально-психологические явления, и в том числе формы психического подчинения и господства, свойственны всем вообще людям. Они происходят вне зависимости от места и времени и даже совершенно не нуждаются в определениях во времени и месте. Везде и всегда, где есть люди и отношения между ними, эти явления возникают. Единственные обстоятельства, от которых они зависят, это количество людей и естественные различия между ними. Но именно потому, что эти отношения наиболее всеобщи и постоянны для всякого человеческого общения, они не характерны для государства и для существа государственной власти. Как элемент, присущий не государству как таковому, а вообще всякой социальной среде, эти отношения подвергаются исследованию не со стороны государствоведов, а со стороны социологов. Сюда относятся глубокомысленные исследования Тарда «О законах подражания», сюда же надо отнести и исследования о массовых явлениях и законах толпы Михайловского, Тарда, Сиге-ле, Лебона и Бугле. Но особенно важное значение имеет работа немецкого социолога Зиммеля «О господстве и подчинении», которая составила теперь третью главу только что вышедшей книги его «Социология». У нас писатель С. Л. Франк остановился на этих вопросах в своей статье «Проблема власти» в журнале «Вопросы жизни». В ней он является последователем Зиммеля, но отчасти и самостоятельно разрабатывает этот сложный вопрос.

Исследователи государственной власти должны иметь в виду не вообще господство и зависимость, а частный случай его — государственное господство. Но государственное господство существует только в конкретных государствах, а все конкретные государства прошли известное историческое развитие и обладают определенной социальной структурой. Естественно искать в этом развитии и в созданной им социальной организации объяснения существа государственной власти. Будем судить о государственной власти по тому, как она проявлялась в историческом развитии государств, и тогда мы, конечно, поспешим отождествить ее с тем признаком, который больше всего бросается в глаза, именно с силой и тем страхом, который она внушает. Существует мнение, по которому в основании властвования лежит фактическое обладание силой, например, вооруженными силами страны или источниками богатства и экономического могущества. Из истории можно привести массу фактов, свидетельствующих о том, что между властью и силой нет разницы. Доказательством того, что власть теснейшим образом связана с силой, служат и те термины, которыми власть обозначается в современных европейских языках. Все они имеют двойное значение. Как французское слово «pouvoir», так и английское «power», и немецкое «Macht» означают одновременно и силу, и власть. К отождествлению власти с силой или с фактическим господством склоняются, как мы видели, и некоторые юристы, например, Аффольтер, Зейдель и В. Ивановский.

Прежде всего приходится констатировать, что происхождение власти из простого превосходства силы и насилия в большинстве случаев не подлежит сомнению. Чаще всего власть возникала благодаря войнам и завоеваниям, благодаря победам одного народа над другим и покорению побежденных. Известный социолог и исследователь австрийского государственного права Л. Гумплович утверждает даже, что «никогда и нигде государства не возникали иначе, как в силу покорения чуждых племен со стороны одного или нескольких соединившихся и объединившихся племен». Но это мнение надо признать утрировкой, так как античные государства-города развились из первобытных общин, а швейцарские республики только отражали завоевателей, сами же завоеваниями не занимались. Однако крупные политические организации, несомненно, возникли из насилия завоевателей. Не говоря уже о восточных завоевателях, достаточно вспомнить о завоеваниях Александра Македонского, которые привели к основанию целого ряда государств, о покорении Римом всех окружавших его народов и о создании им всемирной империи и, наконец, о великом переселении народов, которое заключалось в вытеснении и покорении одних народов другими, благодаря чему возник целый ряд государств. Но как бы ни казалось такое решение вопроса о сущности государственной власти правильным и простым, оно вызывает целый ряд сомнений и возражений. Уже в объяснении первоначального, так сказать, исходного насилия, из которого возникла власть, теоретики далеко не сходятся. Так, например, Энгельс в своей критике теории Дюринга, в частности, его «теории насилия» и в своем сочинении «Происхождение семьи, частной собственности и государства» настаивает на том, что первоначальное насилие обусловливалось не физическим, а экономическим превосходством. Этот спор о том, что создает фактическую силу, решается совершенно различно, смотря по тому, какие исторические факты мы берем. Так, мы должны будем решить его против Энгельса, если мы возьмем эпоху, непосредственно предшествующую возникновению современных европейских государств, т.е. эпоху великого переселения народов, когда произошли те завоевания, которые положили основание средне- и южно-европейским феодальным государствам. Экономическое превосходство было, несомненно, не на стороне германских племен, вторгшихся в Европу, завоевавших большие пространства и образовавших новые государства; оно принадлежало туземному населению, мировой Римской империи. Германцы имели перевес над этим населением не своим экономическим превосходством, а свежестью расы, своей сплоченностью и вообще грубой физической силой не тронутых цивилизацией людей. Поэтому для объяснения того переворота, который произошел при падении Римской империи, нужно искать разгадку не в теории Энгельса, а в теориях, видящих объяснение политических явлений в борьбе рас. Эти теории отстаивались и развивались такими учеными историками и социологами как Тьерри, Гобино и Гумплович. Однако и после завоевания борьба не прекращается, а продолжается в другом виде. Расы завоевателей и завоеванных в этих новооснованных государствах постепенно смешиваются, амальгамируются и превращаются в единые национальности. Но известные уже не расовые, а социальные деления сохраняются. Таким образом, первоначальная борьба рас превращается в борьбу социальных групп и классов. Здесь экономическое превосходство является уже определяющим фактором победы, которая служит основанием для нового господства и нового властвования. Так, не подлежит сомнению, что буржуазия получила перевес над феодальным дворянством главным образом благодаря своему экономическому превосходству, благодаря тому, что вся хозяйственная жизнь сконцентрировалась в ее руках. Но вместе с переходом решающего значения от физической силы к экономическому фактору и властвование теряет свой первоначальный чисто насильственный характер. Конечно, возможность такого превращения подготовляется уже в предшествующий период. Дело в том, что и завоеватели воздействуют на покоренных непосредственной физической и вооруженной силой только в первое время; затем они уже внушают своим подвластным страх, почтение, повиновение и покорность одним предположением своего превосходства, своею доблестью и своим мужеством. Таким образом, уже тут физическое принуждение завоевателей превращается в психическое господство обладателей власти. Но это прокладывает путь как к признанию, так и к созданию господствующего положения для всякого личного превосходства. Представители буржуазии завоевывают себе постепенно сперва почетное, а затем и господствующее положение уже исключительно благодаря своему духовному превосходству, так как только оно дает им возможность становиться во главе экономического развития, создавать новые отрасли производства и накоплять богатства. Именно на процессе замены феодального строя буржуазным мы видим, как решающим элементом становится уже не преобладание вооруженной силы, которая по-прежнему остается в руках феодалов и дворянства, а мирная сила духовного превосходства, которая оказывается на стороне буржуазии. Тут, таким образом, происходит полное преобразование первоначального характера власти. Тем не менее многие эволюционисты игнорируют это превращение власти из физически насильственной в психически воздействующую. Они видят в современной социальной борьбе продолжение первоначальной борьбы чисто физической и настаивают на том, что власть приобретает и имеет тот, кто обладает большей силой. Спор с крайними эволюционистами обыкновенно оказывается бесплодным, так как очень трудно установить предмет спора ввиду того, что слово «сила» имеет очень много постоянно меняющихся значений. Так, например, если мы выскажем следующие два положения: 1) идея, овладевая народными массами, становится силой и 2) народные массы, объединенные и воодушевленные идеей, становятся силой, то мы обозначим одно и то же реальное происшествие, а между тем в первом случае мы признаем силой идею, а во втором — народные массы. Но так как народные массы существовали и до своего объединения идеей, и тогда они не были силой, а в силу их превратил новый привходящий фактор — идея, то и приходится признать ее главным элементом, создающим силу. Однако часто утверждают, что физическая и вообще материальная сила все-таки является решающим элементом для приобретения власти в моменты государственных кризисов и революций. Чтобы убедиться в неправильности этого взгляда, посмотрим хотя бы на первую крупную революцию, приведшую к созданию современного правового государства, именно на первую английскую революцию в половине XVII столетия. Мы увидим, что она возникла по религиозным мотивам, вождями ее были люди, воодушевленные идеями религиозного реформаторства, и массы боролись за свои права, находя их оправдание в своем религиозном сознании. Правда, эта революция привела к междоусобной войне, продолжавшейся пять лет, и была связана с жестоким кровопролитием. Но эту войну начали представители старой власти — английский король Карл I Стюарт и его бароны, видевшие во власти господство вооруженной силы. Победили, однако, не они, а борцы за новые идеи — Долгий Парламент, английские пуритане и шотландские пресвитериане. Когда затем побежденный и пленный Карл Стюарт предстал перед революционным трибуналом, учрежденным Долгим Парламентом для суда над ним, он прежде всего возбудил вопрос о характере власти, привлекшей его к ответственности. «Где та власть, — сказал он, — на основании которой вы требуете от меня ответа? Я говорю о законной власти, так как незаконной властью обладают также воры и грабители на больших дорогах». В этих словах Карла Стюарта прежде всего, поражает то обстоятельство, что он называет властью даже простое насилие, совершаемое грабителями на больших дорогах. Конечно, здесь отразилось чисто традиционное воззрение, по которому власть и насилие родственны между собой. Очень важно отметить, что защитником этого воззрения оказался бывший король, сторонник старых форм власти. Впрочем, и Карл Стюарт в приведенных словах приводил различие между законною и незаконною властью. Под законною властью он подразумевал, несомненно, ту власть, которая была освящена традицией. При этом он делал ошибку, предполагая, что традиционная власть сохранила еще свое обаяние для английского народа. Когда он стоял перед судившим его трибуналом Долгого Парламента, традиционная власть была уже упразднена в Англии и вся власть была сосредоточена в руках революционного правительства; за свою ошибку Карл Стюарт заплатил своей жизнью (из государствоведов этого вопроса только отчасти касается К. S. Zacharia: «Vierzig Bucher vom Staate». Heidelberg, 1839. Bd. III. S. 76-96 (Ueber Reformen und Revolutionen).

Все это заставляет нас признать, что отождествление власти с материальной силой, кажущееся столь основательным с первого взгляда, по существу своему неверно. В последние столетия материальная сила побеждала и становилась властью только тогда, когда за ней была и идейная сила. Даже у нас в данный момент, когда совершается столько насилий во имя настоящей и будущей власти, все говорит за то, что победа останется за идеей, а не за силой. Никто из нас не сомневается, что победит идея свободы, а не идея своевластия, что получит господство то прогрессивное начало, которое способно пересоздать нашу государственную жизнь, а не те элементы, которые в данный момент обладают простой физической силой. Итак, ко всем предыдущим признакам власти — престижу, обаянию, авторитету, традиции, привычке, силе, внушающей страх и покорность, мы должны присоединить еще один признак — всякая власть должна быть носительницей какой-нибудь идеи, она должна иметь нравственное оправдание. Это оправдание может заключаться или в величии и славе народа и государства, как это бывает в абсолютно-монархических государствах, или в упрочении правового и общественного порядка, что мы видим в правовых и конституционных государствах, или же оно может заключаться в регулировании экономической жизни и в удовлетворении наиболее важных материальных и духовных нужд своих граждан, что составляет задачу государства будущего. Как только власть теряет одухотворяющую ее идею, она неминуемо гибнет. На наших глазах пало русское неограниченное самодержавие, которое не имело больше никакого нравственного оправдания. Именно русско-японская война обнаружила, что абсолютизм не гарантирует России даже внешнего величия и достойного положения среди других государств. Если у нас не восторжествовал вполне правовой строй, то главным образом потому, что идея правового государства еще не вполне проникла в сознание нашего народа.

Одухотворяющая идея, или нравственное оправдание власти, является, несомненно, основным и наиболее важным признаком власти. Но, конечно, ею также далеко не исчерпывается существо власти. Напротив, теперь мы уже вполне выяснили, как сложно то явление, которое мы называем властью. В логической последовательности власть развивается, во-первых, под влиянием социально-психологических причин, ведущих к созданию престижа и авторитета, с одной стороны, и чувства зависимости и подчинения — с другой, во-вторых, она обязана своим существованием целому ряду исторических и политических условий, начиная от борьбы рас и фактов покорения одной расы или нации другой и заканчивая социальной борьбой, борьбой классов, вызванной экономическими отношениями и ведущей к победе более прогрессивных общественных сил над отсталыми и отжившими, и, наконец, в-третьих, известные отношения господства и подчинения утверждаются и укрепляются благодаря идейному оправданию их. В правовом государстве они закрепляются в правовых нормах. Сперва существующие фактические отношения приобретают характер отношений, освященных нормами права. Появляется убеждение, что то, что есть, должно быть. Но постепенно правовая идея, идея должного берет верх над существующим лишь фактически. Поэтому и фактические отношения приноровляются к должному в правовом отношении. Все, что не находит себе оправдания, изменяется и согласовывается с тем, что должно быть. Таким образом, над властью все более приобретает господство правовая идея, идея должного. Чтобы существовать и быть признаваемой, власть должна себя оправдывать. Для современного культурного человека еще недостаточно того, что власть существует; мало и того, что она необходима, полезна и целесообразна. Только если власть способствует тому, что должно быть, только если она ведет к господству идеи права, только тогда мы можем оправдать ее существование, только тогда мы можем ее признать. Надо строго различать вопрос о происхождении власти от вопроса об оправдании власти. Для современного культурного человека то или иное происхождение власти не может служить аргументом в пользу ее. Напротив, единственным обоснованием для власти может быть ее оправдание. Это и ведет к господству идеи, именно идеи права над властью. Власть в современном государстве становится правовой властью.

Но возвратимся к формально-юридическому определению власти, т.е. к тому определению, с которого мы начали и которое, как мы видели, безраздельно господствует в немецкой научной литературе государственного права. Нам необходимо вперед оговорить, что если ни одно из вышеназванных определений власти не было исчерпывающим, то еще менее таковым может быть формально-юридическое определение. Право регулирует внешние отношения между людьми и притом рассматривает их чисто формально. Поэтому формально-юридическое определение власти по необходимости должно быть не только формальным, но и внешним. Оно не может касаться сущности, или той идейной стороны власти, о которой мы говорили выше. С этой внешней стороны власть, как мы уже сказали, есть способность повелевать и вынуждать исполнение своих повелений. Властвовать в государственном смысле значит повелевать безусловно и быть в состоянии принуждать к исполнению. Деятельность государственной власти мы можем с формально-юридической точки зрения разложить на ряд велений и исполнение этих велений. Но веления могут исходить только от воли и могут быть обращены только к сознательной воле, так как только ею они могут пополняться. Следовательно, с формально-юридической стороны власть заключается в отношении между волей, выражающейся в велениях государственной власти, и волями исполнителей этой власти, т.е. подданных и агентов, состоящих на службе у государства (чиновников). Тем не менее мы не имеем никакого основания приписывать государству личную волю, и в этом отношении критика представителей реалистического направления в науке государственного права, настаивающих на том, что коллективное существо — государство не может иметь воли, совершенно правильна. Но государство имеет безличную волю, так как деятельность его выражается в установлении общих безличных правовых норм и в применении этих норм к конкретным случаям в правительственных распоряжениях, административных актах и судебных решениях. Безличность воли государства ведет к тому, что и власть его безлична, а в этом, как мы отметили выше, характерный признак власти в правовом или конституционном государстве. Более подробно на этом свойстве государственной власти мы остановимся в связи с вопросом о государстве как юридическом лице.

Blog