Иванов Г. В., Калюжная Л. С
| Вид материала | Документы |
- Книга памяти. Йошкар-Ола: Map кн изд-во, 1995. 528 с, К53 ил.,, 1691.88kb.
- Сказка " Вмире трения Сидя на уроке физики, Иванов не слушал учителя., 129.93kb.
- Н. А. Леонид Михайлович Иванов и его детище // Иванов Леонид Михайлович: Личность, 452.47kb.
- Бюллетень новых поступлений Техническая литература за май – август 2011 автоматика, 270.15kb.
- Индивидуальное задание выполнено, материал собран полностью. Во время практики Иванов, 11.11kb.
- Монография Издание второе, исправленное, 2072.88kb.
- С мест, скандалили, увлекаемые на расправу. Ваши билеты, сказал контролер, останавливаясь, 3695.72kb.
- Новые поступления 2 Сельское хозяйство 2 Общие вопросы сельского хозяйства, 139.02kb.
- Файла должно состоять из фамилии автора и его места работы, например, «Иванов ГрГУ., 46.06kb.
- Наркоконтроль иванов: от афганского героина гибнет больше людей, чем от терактов, 595.29kb.
505
блестит
и горит оперенье его, чтоб двум влюбленным
на звезды смотреть из ихней
беседки сиреневой. Чтоб подымать,
и вести,
и влечь,
которые глазом ослабли. Чтоб вражьи
головы
спиливать с плеч хвостатой сияющей саблей. Себя
до последнего стука в груди, как на свиданьи,
простаивая, прислушиваюсь.
любовь загудит - человеческая,
простая. Ураган, огонь,
вода
подступают в ропоте. Кто сумеет
совладать ? Можете?
Попробуйте...
1928
СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм. К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
любая бумажка.
Но эту... По длинному фронту
и кают чиновник
катись
купе
учтивый
движется. Сдают паспорта, и я
сдаю Мою
пурпурную книжицу. К одним паспортам -
улыбка у рта. К другим -
отношение плевое. С почтеньем
берут, например,
паспорта с двухспальным
английским левою. Глазами
доброго дядю выев, не переставая кланяться, берут,
как будто берут чаевые, паспорт
американца На польский - глядят,
как в афишу коза. На польский -
выпяливают глаза в тугой
полицейской слоновости - откуда, мол,
и что это за географические новости ?
[ I'I
506
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
507
И не повернув головы кочан и чувств никаких
не изведав, берут,
не моргнув,
паспорта датчан и разных прочих
шведов. И вдруг,
как будто
ожогом,
рот скривило
господину. Это
господин чиновник
берет
мою краснокожую паспортину. Берет - как бомбу,
берет -
как ежа, как бритву обоюдоострую, берет,
как гремучую
в 20 жал змею
двухметроворостую. Моргнул
многозначаще
глаз носильщика, хоть вещи
снесет задаром вам. Жандарм
вопросительно
смотрит на сыщика, сыщик -
на жандарма. С каким наслажденьем
жандармской кастой я был бы
исхлестан и распят за то,
что в руках у меня
молоткастый, серпастый
советский паспорт. Я волком бы
выгрыз
бюрократизм. К мандатам
почтения нету. К любым
чертям с матерями катись любая бумажка.
Но эту... Я
достаю
из широких штанин дубликатом
бесценного груза. Читайте, завидуйте,
я - гражданин Советского Союза.
1929
Геннадий Иванов
ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
(1894-1958)
"Пришли два эстета: Георгий Иванов и Георгий Адамович Лева слушал их, слушал и
вдруг спросил: "Где вы живете, дураки?" - "Няня, возьмите ребенка на руки".
Такой вот эпизод из раннего детства своего сына Льва Гумилёва рассказала Анна
Ахматова.
508
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
509
И действительно, революция уже собрала свою первую жатву в 1905-м, Николай
Гумилёв воевал добровольцем на Первой мировой, Блок уже написал: "О, если б
знали, дети, вы, / Холод и мрак грядущих дней!" И вдруг - "два эстета". В самом
деле: "Где вы живете?.." - "В башне из слоновой кости", - могли бы, наверное,
ответить они.
"Жоржик Иванов", петербургский сноб, острослов, губитель литературных репутаций,
сочинитель декоративных стихов... - в таком примерно статусе покидал Георгий
Иванов Россию в 1922 году. Когда он уходил из жизни в 1958-м, русское зарубежье
называло его своим первым поэтом.
kH fro творческая биография ка-
ЯЯЯШИЯШЯя жется загадочной. В России Георгий Иванов, несмотря на
несколько выпущенных книг, в состоявшихся поэтах не значился и мог бы затеряться
в литературном кругу Петербурга, где всеобщая возбужденность неврастеничного
начала XX века - в самой атмосфере носились заряды грядущих катастроф - находила
выражение в повальном рифмовании. В эмиграции, где иссякло немало молодых
русских талантов без родной почвы, речи, ландшафта, Георгий Иванов от книги к
книге вырастал в большого русского поэта, будто он унес с собой Россию,
закодированную в поэтических формулах: "Это звон бубенцов издалека, / Это тройки
широкий разбег, / Это черная музыка Блока / На сияющий падает снег".
Слишком недавно Георгий Иванов вошел в наш поэтический обиход (его первая более-
менее полная книга вышла у нас только в 1989 году), чтобы мы осмелились о нем
сказать - великий поэт. Но это справедливое определение в будущем, думаю,
обязательно встанет рядом с его именем. Умная, как змея, Зинаида Гиппиус еще до
выхода его главных книг приметила, что в нем таятся глубочайшие метафизические
прозрения. Эти "звуки небес" в стихах зрелого Георгия Иванова услышит каждая
чуткая к поэзии душа:
Я не стал ни лучше и ни хуже. Под ногами тот же прах земной, Только расстоянье
стало уже Между вечной музыкой и мной.
Жду, когда исчезнет расстоянье, Жду, когда исчезнут все слова И душа провалится
в сиянье Катастрофы или торжества.
Услышит и вздрогнет, почуяв ледяное дыхание вечности, потому что эта "вечная
музыка" зазвучит в свой час и для нас, и мы уйдем в мир иной, и чем короче до
него становится дорога, тем чаще настигает мысль - что нас там ждет. Но так
сказать, о чем мы молчим, мог только великий поэт - "сиянье катастрофы или
торжества".
Среди последних стихов, вошедших в его "Посмертный дневник", высказано и самое
заветное желание поэта: "Но я не забыл, что обещано мне / Воскреснуть. Вернуться
в Россию - стихами". Возможно ли это было представить? Ведь из парижского
убежища под далеким и когда-то родным северным небом различались только
"Веревка, пуля, каторжный рассвет / Над тем, чему названья в мире нет".
И названья "Россия" действительно на картах больше не было. Был СССР. И был
новый народ - советский этнос. Русское зарубежье сомневалось, что этому новому
народу нужна будет и внятна поэзия Георгия Иванова. Но его стихи, будто по
какому-то высшему замыслу, вернулись в Россию как раз в то время, когда мы -
среди триллеров и дилеров, долларов и марок - стали ощущать себя эмигрантами в
родной стране. Стихи Георгия Иванова оказались настолько созвучны нашей тоске по
России, которую мы потеряли, - притом не только по России дореволюционной, но,
как ни парадоксально, и по России советской, потому что она была нашей родиной,
- что его первая книга У нас сразу стала едва ли не библиографической редкостью.
Георгий Адамович, ставший законодателем эмигрантской критики, не ошибся: "Будем
надеяться, во всяком случае, что в нашей России, где должны же все-таки остаться
"русские мальчики" ...ивановские стихи заставят этих "мальчиков"
встрепенуться..."
Появление Георгия Иванова в контексте сегодняшней российской поэзии задает ей
совсем другой уровень, возвращая поэтическое слово в свое измерение - вечных
вопросов и последних (с последней прямотой) ответов. В бешеной аритмии нашей
жизни, когда перейден порог чувствительности, чтобы "встрепенуться", надо
сделать невозможное, Противореча поговорке: "На солнце да на правду во все глаза
не гля-
510
нешь". Пришло, видимо, время "глянуть" - время шекспировской постановки вопроса:
быть или не быть? И, переживая "эмигрантский период" своего существования (как
все перевернулось и сблизилось!), мы можем посмотреть на себя сквозь призму
ивановских стихов: "Накипевшая за годы / Злость, сводящая с ума, / Злость к
поборникам свободы, / Злость к ревнителям ярма.. / Злость? Вернее, безразличье /
К жизни, к вечности, к судьбе. / Нечто кошкино иль птичье. "
Вообще кажется, что многие стихотворения Георгия Иванова написаны здесь и
сейчас. Собственно, каждый большой поэт и вечен и злободневен, но иногда
поражает сама предметность совпадений. Взять хотя бы сегодняшние политические
игралища, когда кажется, что на государственной сцене кривляются какие-то
гоголевские упыри и вурдалаки, нацепившие маски либералов, патриотов, а
вовлеченный в эти дьявольские хороводы человек уже не человек, а функция их
амбиций. И разве не об этом у Георгия Иванова, который, как и все мы, "в этом
мире безобразном благообразно одинок": "Но слышу вдруг: война, идея, / Последний
бой, двадцатый век... / И вспоминаю, холодея, / Что я уже не человек, / А
судорога идиота, / Природой созданная зря, - / "Урра!" из пасти патриота, /
"Долой!" из глотки бунтаря".
Георгий Иванов бросил в литературную почву и зерна новых стилей, которые сегодня
проросли (что не помешало "ноу-хау" на них присвоить нашим шустрым
современникам).
Так, центон (теперь это называется концептуализм, а проще говоря -
реминисцентная поэзия), то есть введение в оригинальные поэтические тексты
точных или произвольных цитат из известных поэтов, - который используют, правда,
больше с ерническим, чтобы не сказать паразитарным, уклоном нынешние "модные"
поэты, - впервые блестяще и оправданно применил Георгий Иванов: "Туман.
Тамань... Пустыня внемлет Богу. / Как далеко до завтрашнего дня!.. / И Лермонтов
один выходит на дорогу, / Серебряными шпорами звеня". Он вплетал в новые темы,
которые предложил XX век, классические литературные "пароли" - строки, образы,
ставшие летучими и соединившие времена.
Справедливости ради следует сказать, что зачинателем этого приема был П.А.
Вяземский, но у Георгия Иванова он стал как бы насущной необходимостью, создавая
контекст - в условиях его оторванности от родной стихии, когда инстинкт поэта не
позволял ему выпасть из контекста отечественной культуры, иначе - творческая
смерть. Поэзия - это национальный духовно-психологический код. Лучшие свои стихи
Георгий Иванов писал во Франции, но писал для русских (хоть и назывались они
"советским народом", где частое употребление слова "русский" приравнивалось к
великодержавному шовинизму)
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
511
Ни границ не знаю, ни морей, ни рек. Знаю - там остался русский человек.
Русский он по сердцу, русский по уму, Если я с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова... И тогда начну Различать в тумане и его страну.
Жанр мемуарной прозы оформился в его очерках "Петербургские зимы", "Китайские
тени", в литературных портретах. Они избегли участи прикладной (к известным
именам) воспоминательной литературы, получив самостоятельное художественное
существование. Георгий Иванов создал объемную психологическую картину
серебряного века, включив в свои воспоминания и слухи, и бытовавшие легенды о
том или ином персонаже - такими их хотели видеть и видели современники Он
мифологизировал своих героев, вписав их в вечность, как вписаны в нее, скажем,
мифы и легенды Древней Греции, и для нас это уже культурная реальность.
Надо сказать, многие обижались на мемуариста за художественное "самоуправство".
Так, Анна Ахматова до конца жизни гневалась на Георгия Иванова. Известно, как
бережно она относилась к собственному образу, а тут: "Гумилев стоял у кассы,
платя за вход... За его плечом стояла худая, очень высокая смуглая дама, в ярко-
голубом не к лицу платье - Анна Ахматова, его жена". И хотя в ивановской
мемуарной прозе ей отведено очень много места, и всё - только в превосходных
степенях, но, может быть, именно еретического "ярко-голубого не к лицу платья"
простить Иванову она не могла. Впрочем, это мои личные "заметки на полях" о
странностях нелюбви одного большого поэта к другому. (К слову, Анна Ахматова
после выхода ее "Поэмы без героя" и сама подверглась упрекам своих современников
в том, что сводит счеты с эпохой и людьми десятых годов, которые уже не могут ей
ответить.)
Если же говорить о недавно прошумевшем постмодернизме как о способе отражения
нашего разорванного сознания, в котором сохранились обломки великих культур,
куда набился злободневный мусор и где оседает пыль одичания, причудливо
сплетаются "сплетни о жизни" и генная память о вечности, то этот "новаторский"
метод был явлен еще в 1938 году в невыносимой по откровенности прозе Георгия
Ива-Нова "Распад атома".
Кстати, Георгий Иванов, поэт с необычайным мистическим чутьем, поступил с этим
методом так, как Тарас Бульба с Андрием - он его
!Г
I T
512
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
породил, он его и "приговорил". Вот отрывок из того же "Распада атома": "Так
болезненно отмирает в душе гармония... Душе страшно Ей кажется, что отсыхает она
сама. Она не может молчать и разучилась говорить. И она судорожно мычит, как
глухонемая, делает безобразные гримасы. "На холмы Грузии легла ночная мгла" -
хочет она звонко, торжественно произнести, славя Творца и себя. И, с
отвращением, похожим на наслаждение, бормочет матерную брань с метафизического
забора, какое-то "дыр бу щыл убещур".
Распад атома - знак века. И в поэзии, и в прозе Георгия Иванова "пульсирует
жилка" человека XX столетия - времени расщепленного атома, атомной бомбы,
атеизма, допингов и экзальтации, то есть апокалиптического человека, в чьем
подсознании уже поселились видения вселенских катастроф: "Не станет ни Европы,
ни Америки, / Ни царскосельских парков, ни Москвы - / Припадок атомической
истерики / Все распылит в сияньи синевы".
Георгий Иванов положил последний мазок на полотне той эпохи в искусстве, которую
мы называем русской классикой, вписав на скрижали XX века строки поэтов
прошлого, и, прорвав это полотно, устремился в будущее, но этого "будущего",
может показаться, ни в чем не находил: "От будущего я немного, / Точнее - ничего
не жду. / Не верю в милосердье Бога, / Не верю, что сгорю в аду".
По его поэзии можно судить обо всех отречениях, искусах, кощунствах,
обольщениях, экспериментах, которые прошли наши современники по веку. Он сам
ничего не избегнул и ничего не утаил. За дерзость "самоубийцы", бросающего вызов
небесам - "Все на свете пропадает даром, / Что же Ты робеешь? Не робей! /
Размозжи его одним ударом, / На осколки звездные разбей!" - его иногда называли
проклятым поэтом. Но по его же поэзии можно судить и о том, с чем пришел человек
XX века к порогу третьего тысячелетия. "Господи, воззвах к Тебе..." - может
быть, именно в этом сущность ивановской поэзии9" - задавался вопросом Георгий
Адамович.
Мне кажется, что в этом.
Николай Гумилёв считал, что путь в поэзию открывает либо очень счастливое, либо
очень несчастное детство. У Георгия Иванова было и то, и другое.
Родился он 29 октября (11 ноября по н.с.) 1894 года в Студенках Ковенской
губернии, на границе с Польшей, и провел там все детство. Отец Георгия Иванова
происходил из небогатых дворян. Несколько поколений мужчин в этом роду были
военными. Отец поэта также сделал военную карьеру и одно время состоял флигель-
адъютантом при
ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
513
болгарском короле Александре Баттенбергском. Мать Георгия Иванова, баронесса,
принадлежала к голландской родовитой семье, которая лет триста назад осела в
России. При болгарском дворе она блистала своей красотой и светскими манерами.
Желание вечного праздника сохранилось у нее на всю жизнь, часто не согласуясь с
обстоятельствами. А обстоятельства менялись.
Вернувшись в Россию и получив довольно большое наследство, отец поэта
обосновался в Студенках, решив стать образцовым хозяином. Из этого ничего не
вышло, поскольку и здесь по инерции продолжалась "придворная" жизнь - балы,
приглашения знаменитых баритонов, выезды, пикники, фейерверки...
Маленького Юрочку (так называли Георгия Иванова домашние) наряжали, как инфанта,
в бархатные камзольчики, из дворовых мальчишек создали потешные войска, подарили
ему свой остров на пруду и спустили на воду большой игрушечный крейсер, которым
он командовал...
Это великолепие кончилось в один день, когда семья разорилась. Вскоре отец умер
при загадочных обстоятельствах (предполагают, что это было самоубийство), мать,
не умея жить без общества, стала разъезжать по друзьям, а воспитанием Юрочки
занялась его старшая сестра. Его сдали на учебу в Кадетский корпус, и он стал
обыкновенным мальчиком. Сестра уехала учиться в Швейцарию, и муки роста
удвоились чувством тоски, которая навсегда оставила в нем свою зарубку: "У всего
на земле есть синоним, / Патентованный ключ для любого замка - / Ледяное,
волшебное слово: Тоска".
Забегая вперед, можно сказать, что с тоски - с тоски по России - начался
настоящий Георгий Иванов.
Отрочество и юность Георгия Иванова прошли в Петербурге. Печататься он начал
очень рано, еще во время учебы в Кадетском корпусе Тогда же он познакомился с
Александром Блоком, Михаилом Кузми-ным, Георгием Чулковым, подружился с Игорем
Северяниным. Врожденное остроумие, светские манеры, общительный характер
облегчили ему вхождение в литературный круг.
Дебютировал он сразу в двух ипостасях - и как поэт, и как критик в 1910 году в
первом номере небольшого журнала "Все новости литературы, искусства, театра,
техники и промышленности". Под собственным именем было помещено его
стихотворение "Он - инок. Он - Божий...", а под псевдонимом Юрий Владимиров -
критическая статья, в которой шестнадцатилетний подросток разбирал "Собрание
стихов" Зинаиды Гиппиус, "Кипарисовый ларец" Иннокентия Анненс-кого и
"Стихотворения" Максимилиана Волошина. Не больше и не меньше!
514
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
515
Отзывы на первую стихотворную книгу Георгия Иванова с эффектным названием
"Отплытье на о. Цитеру" (остров, на котором царил культ Афродиты) содержали
вялые похвалы и поучительные назидания' "...изысканные милые стихи, но
самостоятельного пока не дал ничего" (Брюсов). С 1914 по 1922 год у Георгия
Иванова вышли еще четыре книги - "Горница", "Вереск", "Сады", "Лампада".
Принципи-! ально они мало отличались от первой - "большое совершенство в]
исполнении скромной задачи" (В. Жирмунский).
В то время Георгий Иванов примеривал себя и к футуристам, и к, акмеистам, но
говорить о каком-то его ученичестве или стилической зависимости от того или
иного поэтического направления вряд ли справедливо. Он был, по определению
Зинаиды Гиппиус, "поэтом в химически чистом виде", но пока у его души не
появилось темы (что мы называем судьбой поэта), это было инстинктивное,
самодовлеющее стихотворчество, которое без труда вписывалось в любое
направление.
После гибели Николая Гумилёва Георгий Иванов возглавил поэтическое сообщество
акмеистов "Цех поэтов". Это добавило известности его имени, но вряд ли что-
нибудь дало его поэзии. Пожалуй, основным "приобретением" явилось его знакомство
с Ириной Одоев-цевой, ученицей Гумилёва. Она стала женой Георгия Иванова и
единственным адресатом его любовной лирики Она же оставила воспоминания о
доэмигрантском и послеэмигрантском периодах их жизни - "На берегах Невы" и "На
берегах Сены". Кстати, ее воспоминания - наверное, единственный источник
сведений о детских и юношеских годах поэта, которые она воспроизвела по его
рассказам (документов об этом почти не сохранилось). Что в них реальность, а что
легенды - трудно различить, да, пожалуй, и не стоит. Каждый большой поэт
рождается с чувством вечности и творит свой миф - и в жизни, и в творчестве.
Тревожная, трагедийная Муза зрелого Георгия Иванова, конечно же, петербургского
происхождения. Имперский, великодержавный Петербург, революционный Петроград,
"гранитный город славы и беды" (Ахматова) навсегда остался "невралгическим
центром" его поэзии, но чувство "трагической развязки" века XIX - которая не
случайно разразилась именно в Петербурге ("колыбели трех революций"), - настигло
его только за границей. "Там, в этом призрачном сумраке, с Акакия Акакиевича
снимают шинель, Раскольников идет убивать старуху, Лиза бросается в ледяную воду
Лебяжьей канавки. Иннокентий Анненский в накрахмаленном пластроне и бобрах
падает с тупой болью в сердце на ступени Царскосельского вокзала..." - вспоминал
он свой город в очерке "Закат над Петербургом".
Лихорадочные белые ночи, ядовитые миазмы болот, сквозные ветры - вся география
города вызывала "Достоевскую" возбужденность, болезненность чувств и таила рок.
Причастность к этому городу - свою отмеченность роком - Георгий Иванов с годами
ощущал все острее.
Этот очерк можно назвать психологической хроникой распада империи.
"Овеянный тускнеющею славой, / В кольце святош, кретинов и пройдох, / Не изнемог
в бою Орел Двуглавый, / А жутко, унизительно издох".
Такие стихи можно было бы считать запрещенным ударом по патриотическим чувствам
белой эмиграции, если бы не "комментарии" к ним в "Закате над Петербургом" - об
утрате имперского сознания, да и просто чувства самосохранения. Исторический
фон: мировая война, Февраль, потом Октябрь, на улицах инвалиды, вернувшиеся с
фронтов, и - всевозможные лекции, диспуты: "Виновата ли она?", "Любовь или
самоубийство?", литературные суды, премьеры спектаклей, где действуют "души до
рождения", "некто в черном", театры как никогда переполнены, накрашенный Кузмин
распевает свои куплеты: "Ах, зачем же нам даны / Лицемерные штаны!", в студии
Мейерхольда актеры с приклеенными лиловыми носами разыгрывают какие-то
дьявольские мистерии... Пророческое предостережение Блока о "холоде и мраке
грядущих дней" кажется только удачно найденными строками. "Дети страшных лет
России" не верили ему. "Никогда еще жизнь не казалась такой восхитительной... -
свидетельствует Георгий Иванов, - нигде не дышалось так упоительно, так
сладостно-тревожно, как в обреченном, блистательном Санкт-Петербурге".
В октябре 1922 года, когда "холод и мрак" уже сомкнулись над Петербургом и
"испепеленный" Блок нашел упокоение - Георгий Иванов и Ирина Одоевцева покидают
Россию, живут какое-то время в Берлине и окончательно поселяются в Париже.
"Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни..." -
вспоминал Георгий Иванов слова Александра Блока. Но сам он раскачнулся не на
качелях жизни, а на "качелях" своей тоски. Внешняя сторона его жизни небогата
событиями. Он не испытывал своего мужества в путешествиях и на войне, как
Гумилёв, не заводил романов "не для любви - для вдохновенья", как Брюсов. . Ему
не надо было "становиться" поэтом, он, по словам Адамовича, "пришел в мир, чтобы
писать стихи", и вот его тема, его судьба появилась - изгнанничество. Настоящий
Георгий Иванов, которого я осмеливаюсь называть великим поэтом, начался с его
первой зарубежной книги стихов "Розы" (1931), далее вышли "Отплытие на остров
Ците-
516
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
ру" (1937), "Портрет без сходства" (1950), "Стихи. 1943-1958" (1958). Вся
история его эмигрантского мытарства - в этих книгах.
Потерянная Россия - "вечный укор блудному сыну" (Вл. Смирнов) - стала его
наваждением, его трагедией, его смертельной "поэтической игрой".
Любовь Калюжная
СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЕСЕНИН
(1895-1925)
Многие воспринимают Сергея Есенина как Божью дудку, из которой без всякого
напряжения лились мелодии - то удалая и праздничная, то печальная и даже
тоскливая, как плач Вот, мол, был самородок такой гениальный, без напряженья,
без усилий пел и пел.
И кажется странным прочитать вдруг слова самого поэта "Стихи писать - как землю
пахать. Семи потов мало. И восьмой, и девятый не помешают..." Или его же
поэтические строчки:
Ах, увял головы моей куст, Засосал меня песенный плен. Осужден я на каторге
чувств Вертеть жернова поэм.
Я считаю, что Есенин настолько натрудился в поэзии, что к своим тридцати годам
был бесконечно уставшим человеком. И образ каторги тут вполне уместен. Другое
дело, что он рожден был поэтом, он был счастлив, что до конца исполнил свое
предназначение . Но это не отменяет небывалое перенапряжение. Я думаю, что все
его скандалы именно от желания сбросить это перенапряжение. Но сбросить не
удавалось. Поэт понимал, что дело идет к гибели
Со смертью Есенина у меня почему-то больше ассоциируется не последнее его
стихотворение "До свиданья, друг мой, до свиданья ", написанное в гостинице
"Англетер" 27 декабря 1925 года, а стихотворение всего из четырех строчек "Ах,
метель такая, просто черт возьми1 ." Оно написано 4-5 октября, почти за три
месяца до гибели Я это стихотворение воспринимаю как глоток свежего метельного
воздуха перед смертью, хотя оно и родилось несколько раньше В нем для меня есть
Г
СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЕСЕНИН
517
внутренний образ, который вмещает все, с чем поэт прощается и что любит, в нем
есть предчувствие гибели.
Ах, метель такая, просто черт возьми! Забивает крышу белыми гвоздьми Только мне
не страшно, и в моей судьбе Непутевым сердцем я прибит к тебе
Ассоциации - дело трудно объяснимое. Но попробуем в них разобраться, обратившись
к ученым, психологам творчества Мировая величина, болгарский академик Арнаудов
пишет "Помимо ясного значения слова, немалая тяжесть приходится и на чисто
физиологический его тембр, так что высота и другие качества тона, каким
произносится слово, могут приобрести гораздо более значительную ценность или
выразительность, чем представление, связанное с ним Недооценивать или
игнорировать роль этих подсознательных воздействий - значит не улавливать
настоящего характера языка".
Здесь речь идет не о чтении стихов вслух, хотя и говорится "тембр",
"произносится слово", нет, - в языке великих мастеров слово и на бумаге живет
всеми присущими живому голосу оттенками.
Так вот, подсознательно, через какие-то отдельные слова в этом четверостишии,
через слова, которые для меня нечто большее, "чем представления, связанные с
ними", я воспринимаю это стихотворение как прощальный вздох поэта. Видимо, таких
слов тут два-три. Первое - метель. Это и поля есенинские, и "Я по первому снегу
бреду...", и клен "под метелью белой", и "Эх вы, сани! А кони, кони!", это
вообще Россия. Необычайно емкий для Есенина образ - метель.
Второе слово - гвоздь м и. "Забивает крышу белыми
518
100 ВЕЛИКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ЕСЕНИН
519
гвоздьми". А еще слово "крышу". Чудится мне, слышится, как забивается крышка
гроба... Не впрямую, но как-то исподволь рождается намек на этот образ. А может,
тут накладывается и стихотворение "Метель", написанное за год до гибели: "А за
окном / протяжный ветр рыдает. / Как будто чуя / Близость похорон". В нем есть и
такие слова-"Себя усопшего / в гробу я вижу..."
Правомочность своих ассоциаций можно долго доказывать, но все равно
возвращаешься в эту точку из четырех строк Но эта точка может расширяться до
огромного мира Поэта...
"Ах, метель такая..." - всегда мне слышится и бескрайняя любовь к жизни, и
благодарение жизни за все, и прощание с ней... Неизбежное.
Мои ассоциации подтверждает и то, что в эти же сутки, 4-5 октября 1925 года,
Есенин написал еще одно короткое стихотворение, такое:
Снежная равнина, белая луна, Саваном покрыта наша сторона. И березы в белом
плачут по лесам. Кто погиб здесь ? Умер ? Уж не я ли сам ?
О Есенине очень много написано, его все знают, он поэт-легенда. Поэтому я и
начал свой рассказ о нем не с известных характеристик, а с довольно спорного в
его судьбе - с гибели До сих пор доказательно не установлено - сам поэт наложил
на себя руки или все-таки его убили. Может быть, это не откроется никогда. Но
для меня ясно, что Есенин сгорел в необычайно искреннем, в небывало ярком огне
своей поэзии.
Философ Иван Александрович Ильин в статье о Мережковском! писал, что в его
поэзии "нет главного - поющего сердца и сердечного! прозрения, а потому нет ни
лирики, ни мудрости, а есть умственно-истерическая возбужденность и надуманное
версификаторство". Мне думается, что при всем разнообразии русской поэзии,
доминанта ее - сердечность. Где есть поющее сердце, где есть сердечное прозрение
- там и сердце читателя. Сергей Есенин выражает как раз эту - главную,
определяющую линию русской лирики. И самую трудную. Поэтому Есенин и завоевал
всенародную славу, всенародную любовь. Поэтому при всех запрещениях,
замалчиваниях, редких публикациях Есенина в 1930-1950-е годы люди находили его
стихи, переписывали от руки, учили наизусть - и всем сердцем откликались на его
слово, на его песню.
После смерти поэта Алексей Толстой сказал: "Умер великий национальный поэт... Он