Geum.ru

Телегою проекта нас переехал новый человек

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4


Превращение библиотек в своеобразные агитпункты на местах — последовательная линия новой власти. Это превращение — длительный процесс, начавшийся сразу после революции. В статье с программным названием “Библиотекарь как творческий организатор жизни” главный библиотечный журнал страны еще в 1924 году учил: “Библиотекарь должен суметь создать в библиотеке полуклубное настроение”. На практике это означало, что не следует требовать, например, тишины в библиотеке — напротив, “пусть разговоры с собеседником ведутся в библиотеке возможно непринужденней, без всякой предвзятой мысли и совершенно не считаясь с остальными слушателями”. Все это “ступени”, по которым “поднимается работа от библиотеки к своему должному завершению — клубу”50.


Не следует, однако, думать, что власть, на рубеже 30-х годов отказавшаяся от “леваческих загибов”, вернула библиотеку в прежнее русло: возвращение на стены библиотек портретов классиков лишь оттеняло новизну советской библиотеки как партийно-государственного института. К 1939 году его строительство было успешно завершено.


Неотдифференцированность функций ранней советской библиотеки (одновременно и клуб и агитпункт) может быть объяснена тем, что церковь — рухнувший центр — не могла быть заменена узкофункциональным институтом. Не случайно библиотека часто и превращалась в непосредственное средоточие антирелигиозной пропаганды. Становясь “очагом новой культуры”, библиотека стремительно теряет собственно библиотечные функции. Она работает все более “вне библиотечных стен”, занимаясь передвижками, выносом книг на заводы, в цехи, организуя книгоношеские пункты и красные уголки в столовых, общежитиях, рабочих казармах, больницах и т. д. Разрушение же традиционной библиотеки изнутри было связано с формированием так называемых библиотечных советов. Бибсоветы — идея Л. Троцкого, с которой он выступил в июле 1924 года на Всесоюзном библиотечном съезде. Бибсовет, являясь органом коллективного руководства библиотекой, в идеале должен был объединить читателей с библиотекарями. С другой стороны, он должен был стать контролем над библиотекой. В работе издательств соответствующие функции стал выполнять рабочий редсовет — по определению рапповского журнала, “орган связи издательства с рабочей читательской общественностью, орган общественного контроля над издательской работой для наилучшего удовлетворения запросов пролетарского читателя”51.


Но этот “демократизм без берегов” как атавизм революционной эпохи к началу 30-х годов уже доживал свои дни. Вместо лозунгов “пропаганды книги”, “привлечения читателей в библиотеку”, “книгу — в массы” и т. п. выдвигается новое требование: руководство читателем — надзор за чтением и контроль за читательской реакцией.


Идея руководства чтением возникла в первые пореволюционные годы. Однако до 30-х годов она не была методизирована и сводилась лишь к пересмотру фондов. Впрочем, уже в это время концепция руководства обосновывалась наиболее левыми библиотечными теоретиками. Так, В. Невский энергично отстаивал такой подход к библиотечной работе, “...когда читателю дается не столько то, что ему хочется, сколько то, что ему нужно. Разве лекарственные средства прописываются врачом-терапевтом по вкусу или по желанию больного? — спрашивал В. Невский. И тут же, продолжая аналогию, отвечал: — Нет! Они даются по их объективному назначению. Пора бы и книгу — это сильнейшее психотерапевтическое средство — выдавать не по принципу “чего изволите”... а по признаку объективной пользы”52. Система взглядов В. Невского, этот завершенный образец огосударствления чтения в классово-революционном своем изводе, в последующих советских условиях не могла реализоваться полностью, но тем не менее в основных чертах оказалась востребованной.


Впоследствии на этой основе родится идея так называемого планового чтения, активно внедрявшегося по “рекомендательным спискам” и “библиографическим рекомендательным указателям” в 30 — 50-е годы. “Плановое чтение”, когда читатель записывался на определенный “план” и читал “в нужном направлении”, опиралось на реальный феномен, который можно обозначить как чистый лист читательского сознания с отсутствующим горизонтом читательского ожидания. В результате чтение перестает быть самоценным процессом, но обретает телеологическую перспективу, постепенно дорастая до “вершины” — “общественно-политической литературы”.


Фактически перед нами модель, внедренная не столько в библиотеке, сколько в советской школе. Идеально пригодная для чистого листа детского сознания, эта система начиная с 30-х годов и была закодирована в школьной программе. В послевоенные годы “руководство чтением”, “плановое чтение” как важные признаки нового, идеального читателя приобретают законченную форму, застывают в чеканных формулах: “Руководство чтением является важнейшей, неотъемлемой частью работы каждого советского библиотекаря, помогающего читателю в повышении идейно-теоретического и культурного уровня, в приобретении специальных знаний”53. “Плановое чтение” призвано было поставить под контроль “самообразования” и неучащуюся молодежь. Процесс перековки выглядел, в полном соответствии с соцреалистической эстетикой, следующим образом (“Из опыта библиотеки им. И. З. Сурикова Коминтерновского района Москвы”):


“19-летняя комсомолка З. Н. Соломатина, имевшая семилетнее образование, записалась в библиотеку в конце 1950 года. В это время она работала контролером-браковщицей одной из пошивочных операций на обувной фабрике имени Капранова. Девушка окончила технические курсы и стала браковщиком-контролером по приему готовой обуви, что требует знания всего технологического процесса. З. Н. Соломатина указывает, что ее производственному и общекультурному росту во многом содействовала библиотека.


При первом знакомстве с З. Н. Соломатиной библиотекарь установила, что она обладает навыками самостоятельного выбора книг. Читательница пользуется фабричной библиотекой, где берет техническую литературу. Постепенно у библиотекаря сложилось впечатление о З. Н. Соломатиной как об очень вдумчивой читательнице, интересующейся многими вопросами, но без определенной системы.


— Не желаете ли вы посмотреть, что прочитано вами за последнее время? — спросила однажды Н. И. Лебедева З. Н. Соломатину. Это предложение вызвало у читательницы большой интерес.


— В самом деле, — ответила читательница, — книг я брала много, а какие же я знания получила?


Библиотекарь вместе с т. Соломатиной начала просматривать ее формуляр. Девушка убедилась, что читает бессистемно, без всякого плана. Н. И. Лебедева предложила ей посмотреть формуляр т. Богомолова, читающего по плану.


— Я покажу вам формуляр одного читателя, который интересуется вопросами происхождения жизни на Земле. Поглядите, книг он взял немного, но как всесторонне и глубоко они освещают тему.


З. Н. Соломатина с интересом всматривалась в записи взятых юношей книг. Умелый подбор книг привлек ее внимание. Н. И. Лебедева показала вложенный в формуляр текст плана чтения “Новое в науке о происхождении и развитии жизни на Земле”, которым руководствовался т. Богомолов в выборе литературы. Затем она рассказала читательнице, какую пользу планы приносят читателю.


— Я бы тоже хотела читать по плану... Но есть ли планы чтения по другим вопросам? — спросила девушка.


Библиотекарь показала читательнице первый выпуск планов чтения. Читательница неторопливо просматривала листок за листком и наконец остановилась на одном. На этом листке было напечатано: “Каким должен быть советский человек”. Выбор этой темы не был случайным. Читательница проявляла большой интерес к этим вопросам. В частности, три из одиннадцати книг, указанных в плане, были девушкой прочтены. Одна из самых ответственных задач в руководстве чтением — выбор первого плана чтения — была решена.


В дальнейшем читательница изучила литературу по темам: “Героическая борьба коммунистов зарубежных стран против разбойничьего империализма” и “В защиту мира!”...”54.


Приведенный фрагмент из журнала “Библиотекарь” — превосходный образец соцреалистического текста. Идеальный читатель, в которого вырастает на наших глазах “т. Соломатина”, — соцреалистический персонаж. Она и живет в пространстве литературного текста — с экспозицией (производственная характеристика), завязкой (“Я покажу вам формуляр одного читателя...”), кульминацией (“Я бы тоже хотела читать по плану...”), развязкой (“Читательница неторопливо просматривала листок за листком и наконец остановилась на одном. На этом листке было напечатано: “Каким должен быть советский человек”). Идеальный читатель вообще вырастает в соцреализме как литературный персонаж, проходящий все стадии идейного роста — от несознательности к сознательности, — его подстерегают опасности (“развлекательная литература”, козни “буржуазных библиотековедов”), его воспитывают (“руководство чтением”, “плановое чтение”, “библиотечное дело — забота партии”), и наконец он попадает в мир прекрасного — “Каким должен быть советский человек”.


Но плановое чтение имело и другой культурно значимый аспект: оно превращало разные произведения в литературный цикл, тематизировало литературу в массовом сознании и, наконец, придавало некую цель самому процессу чтения (как у “т. Соломатиной” — “книг я брала много, а какие же я знания получила?”).


Усилению этой — “руководящей” — функции библиотеки способствовала и реорганизация системы учета читателей, превратившаяся из формального мероприятия в процедуру с политико-идеологическими функциями. В 40-х годах в библиотеках вводятся так называемые “аналитические формуляры”, куда заносилось множество сведений о читателе — “о его интересах и запросах, о даваемой им оценке прочитанных книг, об отношении его к советам библиотекаря. Записи должны показывать политическую направленность руководства чтением, помощь библиотекаря читателю”55. Весь процесс смещения читательских интересов сохранился в этих записях (если, конечно, им верить). Вот читатель, интересовавшийся зарубежной научной фантастикой, переходит к чтению советской научно-популярной литературы. А вот другой читатель, увлекавшийся путешествиями, переориентировался на чтение книг “по родной стране”...


Разумеется, далеко не всегда руководство чтением было успешным; оно вырождалось в формальную нагрузку (по общественно-политической литературе), когда читателю дается заодно с интересующей его книгой книга по “нужному” отделу.


Недосягаемым образцом для руководства чтением в массовых библиотеках могла служить соответствующая система в армии. Судя по составу наиболее читаемых в красноармейских библиотеках книг, именно в армии сложилась идеальная модель руководства чтением и тотального контроля за книгой. Но та же модель распространялась и на массовые библиотеки; “формы работы”, как уже говорилось, были направлены на поглощение последних анклавов неконтролируемого не чтения даже — спроса, на “огосударствление” общения “на почве книги”, на то, чтобы формализовать круг такого общения и, соответственно, свести его к минимуму.


Но успехи в формировании нового читателя определялись, конечно, не столько теми или иными формами воздействия, но всем механизмом функционирования книги в советских условиях. Просто в стенах библиотеки — главного института государственного чтения — переналадка механизма особенно видна. Может быть, в большей степени, чем в издательской системе или в системе советской книжной торговли. К примеру, тенденция к превращению каталогов в “рекомендательно-библиографические пособия”, возникшая еще в 20-е годы, вылилась наконец в “новую теорию каталогов”, объявленную вершиной “советской библиографической науки”: “...каталоги советских библиотек являются средством пропаганды книг и руководства чтением”. “Победоносное шествие” этой теории началось после идеологических постановлений ЦК ВКП(б) 1946 года. Согласно ей “читательский систематический каталог является, по существу, основным рекомендательно-библиографическим пособием для читателей библиотеки”; “никакой принципиальной разницы между читательским систематическим каталогом и рекомендательной библиографией нет...”56. И конечно, итогом такого переворота должна была стать идея, согласно которой не каталог описывает книги, имеющиеся в библиотеке, а наоборот, книги должны собираться (а в идеале — и создаваться и издаваться) в соответствии с требованиями определенных отделов каталога; отсюда принцип “централизованной каталогизации”. Каталог переставал быть зеркалом библиотечных фондов, превращаясь в идеологический фильтр, абсолютно непригодный для своих прежних — указательных — функций. Между тем это была уже вторая система защиты читателя от книги. Первая — механизм централизованного комплектования библиотек.


Массовые библиотеки в России еще в XIX веке не были свободны в комплектовании. С 1890 года осуществлялись государственное регулирование и контроль за пополнением книжных фондов. И все же, как показал А. Рейтблат, в комплектовании “народных читален” не было монополии, но сплетались интересы различных учреждений и политических сил: либеральной интеллигенции, государства, земства (в котором уже сочетались интересы ряда социальных групп и институтов), — это и привело к тому, что “фонды земской библиотеки носили компромиссный характер”, когда каждый из влиявших на комплектование стремился “включить в их фонды издания, репрезентирующие его ценности”57. Как бы то ни было, контроль за комплектованием не был тотальным. Речь шла лишь об обычной борьбе за влияние на читателя.


Совсем другую картину можно наблюдать в советской библиотеке: “Комплектование библиотеки должно быть направлено к одной основной и все себе подчиняющей цели: мобилизации сознания и активности трудящихся, обслуживаемых данной библиотекой, на выполнение тех задач, которые стоят перед партией...”58 Торжество подобных принципов в комплектовании и позволило в 30-е годы “открыть доступ к книжным полкам” (после войны, однако, аннулированный вплоть до оттепельных 60-х). В предшествующий такому открытию период библиотеки полностью изменили “состав крови” — “вредное” изъято, “полезное” приобретено, а “самый ассортимент книг должен выполнять в несоизмеримо большей степени регулирующие чтение функции, чем их должен был выполнять ассортимент, отделенный от читателя стойкой”. Причем “ассортимент, открываемый для читателей, должен быть достаточно широким по тематике, но ограниченным в отношении количества названий в пределах отдельной темы”, поскольку “тенденция к расширению ассортимента неизбежно должна привести к снижению требований к включаемым в ассортимент книгам, а это в свою очередь на определенном этапе приведет к превращению открытого ассортимента из орудия регулирования чтения в его противоположность”. Все было направлено к тому, чтобы “свести к минимуму элементы случайности” в выборе книги59.


Путь побед на библиотечном фронте был, таким образом, путем к созданию нового — идеального — читателя.


Счастье Корчагина, или Идеальный читатель


Понятие “идеальный читатель” употребляется здесь едва ли не в буквальном, терминологическом смысле. Идеальный читатель — некий аналог автора, это и читатель, который моделируется автором как “собеседник” (у Мандельштама), “друг в поколеньи” (у Боратынского). Но в нашем случае автором является сама власть, а читатель, по аналогии, — продукт сотворчества власти и массы, своеобразный “горизонт ожидания” власти. Идеальный читатель такого рода лишен культурно-критического иммунитета, он не в состоянии читать текст (современный или классический) “вопреки” сформированному и привычному — стереотипизированному — эстетическому опыту. Наблюдаемое сращение корпуса “официальной антологии” и читательских требований — одно из подтверждений этого.


Обратимся к статистике чтения московской молодежи конца 40-х годов. В 1948 году, проверяя эффективность “пропаганды лучших произведений советской литературы” в связи с двухлетием постановления ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”, Московский библиотечный кабинет Управления культурно-просветительных учреждений разослал в московские библиотеки анкету о чтении молодых рабочих и учащихся ремесленных училищ и школ ФЗО. Из 780 молодых читателей 390 назвали любимой книгой “Молодую гвардию” А. Фадеева, 170 — “Как закалялась сталь” Н. Островского, 108 — “Повесть о настоящем человеке” Б. Полевого, 77 — “Двух капитанов” В. Каверина, 38 — “Людей с чистой совестью” П. Вершигоры, 34 — “Непокоренных” Б. Горбатова, 23 — “Порт-Артур” А. Степанова, 18 — “Чапаева” Д. Фурманова, 15 — “Зою” М. Алигер, 13 — “Петра Первого” А. Толстого, по 12 — “Спутников” В. Пановой, “Василия Теркина” А. Твардовского, “Хождение по мукам” А. Толстого. Перед нами — весь официальный литературный пантеон: “советская классика” плюс произведения, получившие Сталинскую премию. Дело, однако, не только в предложении, но в уже сформированном школьной программой читательском спросе: анкеты показали, что читатели хотели бы прочитать “Повесть о настоящем человеке” Б. Полевого (168 ответов), “Двух капитанов” В. Каверина (105), “Молодую гвардию” А. Фадеева (88), “Людей с чистой совестью” П. Вершигоры (80), “Порт-Артур” А. Степанова (67), “Бурю” И. Эренбурга (38), “Хождение по мукам” А. Толстого (31), “Непокоренных” Б. Горбатова, “Кружилиху” В. Пановой, “Угрюм-реку” В. Шишкова (по 29 ответов), “Спутников” В. Пановой и “Дым Отечества” К. Симонова (по 22 ответа), “Василия Теркина” А. Твардовского (20), “Ветер с юга” Э. Грина (18), “Педагогическую поэму” А. Макаренко и “Счастье” П. Павленко (по 16 ответов), “Они сражались за Родину” М. Шолохова и “Двенадцать стульев” И. Ильфа и Е. Петрова (по 12 ответов)60.


Сейчас широко распространено мнение, что соцреалистическую литературу вообще никто не читал и вся огромная соцреалистическая литературная продукция — лишь потемкинские деревни. Статистика говорит, как видим, об обратном.


Важнейший признак идеального читателя — полное отождествление себя с героем, переходящее в желание заменить собой литературный персонаж, превратить жизнь в литературу. Когда советская критика писала о том, что читатель “хочет, чтобы книга рождала любовь, ненависть, мечты, жажду действия, чтобы в ней была настоящая жизнь, чтобы герои книги безраздельно владели его воображением”61, она лишь вторила голосу самих читателей: “Мне очень хотелось действительно быть с ними (с героями), строить город своими руками, перенести все трудности и стать настоящей комсомолкой”; “Невольно хочется быть с ними, жить их горестями, радоваться их радостями”; “Как хочется самой вместе с этими комсомольцами работать, веселиться, горевать... Как хочется поехать на Дальний Восток! Если не пришлось строить этот новый город в самом начале, так хоть сейчас работать там, с этими жизнерадостными, непоколебимыми строителями города” (о “Мужестве” В. Кетлинской)62. Архивы советских писателей (от “мастеров” до провинциалов) и редакции газет и журналов (от центральных до местных) содержат сотни тысяч таких читательских писем.


Моделью для подобной “сублимативной”, по словам М. Слонима, самоидентификации явился герой романа Н. Островского “Как закалялась сталь” Павел Корчагин. Когда М. Слоним писал о том, что “популярность этого образа перед второй мировой войной, во время и после нее приняла размеры настоящего культа”63, здесь нет и доли преувеличения. Создание корчагинского мифа, ставшего частью героического мифа советской литературы, было столь мощным и стремительным, что уже через год после публикации романа мы узнаем о “корчагинском чуде”, о беспримерной популярности романа и его главного героя в самой широкой читательской среде. Первые свидетельства буквально всенародного чтения и обсуждения романа находим в статье Н. Любович64, где цитируется множество писем-исповедей читателей самых разных возрастов и профессий, увидевших в герое Н. Островского “образец для подражания”, “жизненный пример”. Объявленные “любимой книгой советской молодежи” роман Н. Островского и “любимым литературным героем” Павел Корчагин зажили особой читательской жизнью.


Так возникает феномен, который вслед за С. Трегубом и И. Бачелисом можно определить как “счастье Корчагина”: “На наших глазах со страниц книги герой переходит в жизнь и продолжает идти в ней своим путем. Человек из книги становится реальным лицом нашей реальной жизни. Совершается тот полный цикл взаимодействия литературы и действительности, который делает книгу Островского книгой большой судьбы”65. И действительно, авторы приводят бесконечный перечень материалов, говорящих о том, что герой романа шагнул “из книги в жизнь”: на фронте книгу читают ночью при лучине и днем под бомбежкой, читают в землянках, блиндажах, окопах, читают вслух и про себя как откровение, книгу находят в вещмешках убитых бойцов, для одних она становится талисманом, для других — учебником жизни, о Корчагине бойцы пишут в письмах и дневниках как о самом личном и дорогом, сравнивая себя с любимым литературным героем, ища в нем поддержки, видя в нем жизненный пример... Таким — зачарованным советской литературой — находим мы идеального читателя в военные годы.


В послевоенное время его обобщающий портрет уже эпически всесторонен. “Сколько-нибудь заметных различий между отдельными категориями читателей (в частности, рабочими и интеллигенцией), различий, которые носили бы принципиальный характер, в общем отношении читателей к советской художественной литературе и ее основным, ведущим произведениям сейчас не наблюдается... можно говорить о складывающемся единстве в основном, в решающем — о единстве вкусов и единстве критериев оценки литературных произведений. Если вглядеться внимательней, то мы ясно увидим, что в этом сказывается ценнейшее качество нашего великого народа — его морально-политическое единство”66.


Идеальный советский читатель вовсе не пассивный объект внешнего воздействия, но требовательный субъект творчества. Его постоянные интервенции в сферу писательской работы, кажется, обращены на самого себя; писатель здесь лишь часть читательской массы, и потому его творчество должно быть зеркальным отражением уровня творческого потенциала читателя.


О том, что идеальный читатель состоялся, говорят не только изменения в структуре спроса, но и изменение отношения к тем или иным произведениям. Характерный пример — читательская судьба “Жизни Клима Самгина” М. Горького.