Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования

Вид материала

Содержание

Первые шаги российской археологии
У начала профессиональной археологии в россии
Список литературы

Подобный материал:

1 ... 83 84 85 86 87 88 89 90 ... 98

5

ПЕРВЫЕ ШАГИ РОССИЙСКОЙ АРХЕОЛОГИИ

(документированные по Курскому краю)

Распространённая метафора «белых пятен истории» ближе всего относится к географической карте, на которой, как известно, располагаются не только природные объекты ландшафта, но и многоразличные памятники истории и культуры определённого региона. Среди них — древние стоянки, курганы, городища, селища, прочие археологические местонахождения; к ним же примыкают старинные церкви, кладбища, здания, монументы и многие другие остатки прошлого. Вместе с природно-экологическим окружением они образуют историко-культурный ландшафт любого края. Их отражение исторической наукой, а также общественным сознанием составляет немаловажную историографическую проблему. Применительно к этому процессу уместен термин «освоение», которым объединяются и открытие ранее неведомых учёным и краеведам объектов, и их картографирование, и изучение, и музеефикация, и введение в школьно-просветительский оборот; наконец, — экскурсионно-туристическое посещение; охрана от разрушения.

Первоначально, в Древности и в Средние века, минимум расплывчатых сведений об исторических памятниках сохранялся лишь в рамках местного фольклора. Сплошное «белое пятно» на историко-культурной карте Европейской части России, включая Курский её край, начинает постепенно заполняться с началом Нового времени. Тогда на общем фоне меркантильного интереса к поискам исключительно драгоценных реликвий мало-помалу вызревало иное — познавательное, охранное отношение к памятникам далёкой старины со стороны государственной власти и части образованной публики.

Применительно к Курскому краю удаётся проследить самые первые шаги по заполнению историко-археологической карты России, её центральных областей.

Хроникальные «Записки» Знаменского монастыря, что в самом центре Курска, упоминают, в частности, такой случай: «В 1650 г. игумен его Никодим отыскал на старом городище, отстоящем от г. Курска в 15 верстах, близ р. Рати, в земляном валу от древности вшедшие в землю, неведомо чьи палаты, с которых, по осмотру курского воеводы князя Ивана Михайловича Волконского, снят был план и послан к Государю Царю и Великому князю всея Руси Алексею Михайловичу; после чего, по указу его Царского величества, на постройку церкви Знамения Божьей матери в Курске, курскими разного звания людьми, с оных палат ломан был кирпич и дикий камень» ^¹.

Так замечательный памятник славяно-русской археологии — Ратское городище под Курском ^² послужило полигоном для столкновения двух тенденций духовной жизни русского общества в начале Нового времени: традиционного обскурантизма, равнодушия к вещественной истории своей земли, замешанных на духовной аллергии православной религии и церкви ко всему языческому, с одной стороны; а с другой, — новорождённого, незрелого просвещения, бескорыстного интереса ко всему необычному в окружающем мире, включая материальные остатки прошлого.

Чтобы вполне оценить значение ратского эпизода как, без преувеличения, уникального индикатора развития отечественной культуры на переломе важнейших её эпох — от Средневековья к Новому времени, надо вспомнить тогдашнюю обстановку в городе и вокруг него. Курский уезд, включая вотчину того самого монастыря иконы Божьей матери, только что пограблён крымчаками: «...Дворы монастырские, и служни, и крестьянские, и бобыльские дворы и гумна, и хлеб в кладех в прошлом ... году татарове пожгли, а на полях рожь и всякий яровой сеяной хлеб потравили и потолочили и во всём разорили без остатка», — отмечено в писцовой книге 1645 г. Последовавшее в 1648 г. в Курске восстание жестоко подавлено; расследовавший его обстоятельства стольник В.В. Бутурлин присудил к смертной казни и повесил пятерых бунтовщиков, а остальных из схваченных участников восстания подверг телесным наказаниям, заключил в тюрьму.

Не успела жизнь курян возвратиться в мирную колею, как их архиерей осматривает окрестности города хозяйским, почти краеведческим взглядом, помимо всего прочего, замечая памятник древнего зодчества. Точнее, руины памятника. Уже несколько поколений местных жителей равнодушно миновали эти развалины, по масштабу и облику — своего рода «чернозёмные Микены» (на мощных, свыше десятиметровой высоты валах — остатки каменных укреплений; за ними — развалины то ли церкви древнерусских времён (XI–XII вв.), то ли мечети, либо мавзолея периода монгольского баскачества тут же (ХIII–ХIV вв.). Налицо оказался богатый склад строительных материалов для восстановления курских зданий. Но главный начальник, присланный из столицы замирять «бунташный» город, знает об интересе царского двора к таким древностям, располагает специалистами для их точного описания (независимо от решения о практическом использовании находки); спеша удовлетворить историко-археологический интерес Москвы, не ленится лично осмотреть памятник, куда ему ехать полдня, да ещё на «татароопасном» направлении. Царь оперативно отвечает курским службистам на их сообщение о находке живописных развалин — составив по присланному ими плану представление насчёт найденного объекта, разрешает разрушить его в богоугодных целях.

Налицо устойчивый интерес представителей центральной власти к историческим древностям, причём уже не только драгоценным. Однако что делать с этими древностями, и зачем нужны сведения о них, самодержец и тем паче его подданные пока сознают смутно.

В Курске организуется своего рода «воскресник» коллективного безвозмездного труда по доламыванию плинфовой архитектуры ради строительства новой церкви, где явно будет кому и какие грехи отмаливать. Нельзя исключить, что мудрый игумен Никодим и затеял-то всё это дело с перемещением тяжеленных грузов за двадцать вёрст не просто из соображений экономической выгоды, а с попутной и подспудной целью сплотить своих прихожан разных сословий после кровавого раздора между ними, дать возможность новому воеводе заработать авторитет в глазах курян столь благочестивым мероприятием, как возведение нового храма взамен обветшавшего.

Как бы там ни было, если искать поневоле условное, но начало не только курской, но и общерусской археологии, то разведка и зарисовка развалин древнего города на Ратском городище в самой середине ХVII в. вполне подойдёт на роль столь знаменательной вехи.

Сохранись воеводский план до наших дней в делах Разрядного приказа (что не исключено), он был бы чрезвычайно ценен — и для самой археологии, представители которой с тех пор вот уже полтораста лет изучают Ратское городище (сборы Д.Я. Самоквасова в 1870-е, Г.И. Булгакова в 1920-е, Ю.А. Липкинга в 1960-е гг.; разведки И.И. Ляпушкина в 1947,
Э.А. Сымоновича в 1961, П.Г. Гайдукова в 1978, А.В. Кашкина в 1982; раскопки В.В. Енукова в 1990–1992 гг.); и особенно для истории отечественной науки и культуры, поскольку речь идёт едва ли не о первом известном нам применительно к Европейской России специальном археологическом чертеже, прямо посвящённом памятнику старины.

Откуда «подул историко-археологический ветер» при московском дворе, рассудить нелегко. Алексею Михайловичу Романову на момент запроса о Ратских развалинах минул 21 год. Решающее влияние на ход государственных дел оказывает тогда его воспитатель боярин Борис Иванович Морозов. Патриарх Московский и всея Руси Никон начинает реформу богослужения. До приезда сюда хорвата Юрия Крижанича, воспитанного иезуитами в Риме для миссионерства на Востоке славянского мира, остаётся ещё несколько лет. Об интересе образованных западноевропейцев к античным развалинам и прочим памятникам истории московские царедворцы могли узнать понаслышке, в ходе дипломатических визитов и поездок по торговым делам в чужие страны. Эпоха Возрождения, научная революция начала Нового времени в Западной Европе не слишком явно, но в известной степени отразились на представлениях верхушки русского общества.

Может быть, имелись и некие внутренние импульсы к зарождению историко-археологических интересов на русской почве. Обстоятельства как достаточно традиционные — летописно-книжного характера, домостроевского одобрения «добрых старых времён», славных предков; так и особенно актуальные на тот момент — соображения престижа, манифестации легитимности новой династии московских государей. Во всяком случае, эпизоды, подобные тому, что произошёл с курским городищем на Рати по относительно свежим следам его превращения из густонаселённого города в памятник археологии, заслуживают дальнейшего исследования, способного конкретизировать наши представления о культуре допетровской Руси и путях становления отечественной науки.

Опять-таки к Центрально-Чернозёмному региону относится следующее по времени правительственное мероприятие по самоценному изучению археологически важных объектов в нашей стране. Речь идёт о грамоте за 1684 г. — периода соправительства наследников Алексея Михайловича Петра и Ивана Алексеевичей. Она посвящена находке огромных костей (мамонта?) в районе Харькова, на речках Ольшаной и Лосине, притоках Уды, впадающей в Северский Донец. На диковинный скелет наткнулся в 1679 г. черкасский сотник Харьковского полка Иван Демьянов сын Смороцкий, когда копал землю для мельничной плотины в урочище Песочный Колодец близ Ольшанки. О своей находке спустя пять лет, оказавшись в столице, он объявил в Разрядном приказе и для пущей убедительности предъявил «зуб волота» (бивень мамонта?). «Волотами» народная молва именовала живших в незапамятные времена сказочных великанов. Описывая московскому начальству положение «великана» в земле, Смороцкий сообщил, что кости «лежат взначь, преж голову, а руки длиною аршин до 5, и ребра шириною по аршину, а длиною — сказать не знает, потому что те кости погнили и иструпорешили».

В Белгородском столе Разряда соответствующее дело доверчиво назвали «О находке костей бывших людей-волотов». Царский указ курскому воеводе Ивану Шеину (как ближайшему к месту действия начальнику) предписывал: «Послать по весне в те места из Курска кого пригоже» и «тому посыльному велеть того человека ноги откопать, а откопав, кости измерить, какова которая кость мерою в длину и в толщину и написать на роспись и на чертёж начертить. Да о том и нам, Великим Государям, писать» ^¹. Весьма показательный для познавательного мотива царской воли штрих: плохо сохранившиеся кости для точности измерения рекомендовалось предварительно окопать.

19 апреля (т.е. как только сошёл снег) 1684 г. «для досмотра, и меры, и чертежа волотовых костей из Усть-Песочного Колодезя» выехал «курчанин Максим Никифоров сын Анненков», взяв на подмогу «градских людей сколько человек пригоже». Эта уникальная для своего времени экспедиция с археологическими целями не увенчалась успехом. Иван Смороцкий исправно показал место находки, но «нынче на том месте тех волотовых костей ничего нет, потому что де то место полая вешняя вода разнесла». Даже найденные сначала кости «разобрали разных городов многие люди», а имевшаяся у Смороцкого половина «волотова зуба в пожарное время утратилась».

Переиздавший (в годы приснопамятной борьбы И.В. Сталина с «космополитизмом», подыгрывая моде на русские приоритеты во всём, в чём можно) цитированный документ известный советский археолог
«С.Н. Замятнин называет эту грамоту первой русской инструкцией для раскопок. Может быть, это и слишком, но интерес её бесспорен. Перед нами, — заключает ведущий историк отечественной археологии
А.А. Формозов, — свидетельство бескорыстного любопытства к памятникам далёкого прошлого. Это уже не интерес к кладу, к сокровищу, а зачаток научной любознательности» ^¹. Добавим: и на курском пограничье, и в московском правительстве, и в царском дворце. За двести лет до появления палеонтологии как науки все действующие лица описанной истории вполне естественно дали удивительной находке легендарно-мифологическое объяснение. Но почему-то одновременно сделали всё, чтобы сохранить сведения о ней поточнее и пополнее. Получилось — сохранили для потомства; обозначили, что ни говори, приоритет русской мысли в познании доисторического прошлого.

Откуда при царском дворе возник интерес к бесполезным, но чудным на вид костям, по опубликованным до сих пор документам судить трудно. В XVI–XVII вв. в Западной Европе, как мы уже отмечали выше, нарастало увлечение разными антиками, возрождались каноны греко-римской классики; формировались предпосылки революции в познании природы — зарождалось научное естествознание. Обо всём этом московиты могли узнать в ходе дипломатических и торговых визитов ещё допетровского времени. Нельзя исключить и внутренние — летописно-книжные, фольклорные — импульсы к познанию далекого прошлого родного края ^².

Таким образом, курский свод памятников истории и культуры начал составляться более 350 лет тому назад. Отмеченные в нашем сообщении документальные материалы свидетельствуют о том, что под историко-археологическим углом зрения перспективно рассматривать источники не только современные, но и столь отдалённые от наших дней.

6

У НАЧАЛА ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ АРХЕОЛОГИИ В РОССИИ

(А.В. Жук. Василий Алексеевич Городцев в рязанский период его жизни, службы и научной деятельности. Омск.: Изд-во ОмГУ, 2005. 536 с.) ^¹

А.В. Жук — омский археолог и историограф русской археологии — известен своими статьями, часть которых в 1980-х – 1990-х гг. посвящалась им творческому наследию В.А. Городцова. Справедливо отмечая отсутствие научной биографии этого корифея в изучении древностей, автор решил создать её «предварительный вариант» (С. 7). Ради этого он обработал большую часть литературы о Василии Алексеевиче ^² и много занимался архивными поисками. Однако основной архивный фонд Городцова, находящийся в Отделе письменных источников Государственного Исторического музея, оказался биографу недоступен — об этом позаботились его хранители во главе с Н.Б. Стрижовой. Пережив «отказ в откровенно невежливой форме» (С. 19), Жук обратился к другим архивохранилищам, где встретил уже любезный прием. Московский Военно-исторический и Рязанский областной архивы, вполне понятно, содержали в основном материалы о начальных отрезках учёбы и службы будущего великого археолога. Таким образом мы и получили в исполнении А.В. Жука как бы первые главы полной биографии В.А. Городцова, которая всё ещё остается делом будущего.

Глав в книге три. Первые две описывают рождение и детство, учёбу и военную службу этого уроженца Рязанщины. Детально охарактеризованы предки и родственники будущего учёного, включая двоюродных; быт и нравы провинциального духовенства (в тонах благостных); порядки в Рязанском духовном училище (которое Городцов закончил с низкими баллами, включая «четвёрку» по поведению) и в Рязанской же духовной семинарии (и её аттестат у этого выпускника вышел посредственным); возможности и этикет армейской службы, которую выбрал будущий археолог, которому «на заре туманной юности» не хватило успеваемости для поступления в университет. Подробно расписаны славные боевые пути и офицерские составы гренадерских частей, где служил Городцов: 12-го Астраханского полка, с которого этот вольноопределяющийся, уже в мирной Рязани, начал путь к подполковничьим погонам (потолок его офицерской карьеры), затем 11-го Фанагорийского полка, где он получил первый офицерский чин.

Только третья глава обращает наше внимание на «первые шаги
В.А. Городцева ^¹ в изучении древностей». Именно она оправдывает появление столь объёмистого тома, в ней и содержатся сведения и соображения, откуда появился такой энергичный и удачливый археолог. Разведки и раскопки неолитических стоянок на дюнах Поочья, в родных ему местах; раскопки Борковского могильника послужили для Городцова «первым классом» его археологической практики. А.В. Жук характеризует всех тех, кто помогал Василию Алексеевичу постепенно профессионализировать увлечение древностями на рубеже 1880-х – 1890-х гг. Среди его предшественников, учителей и партнёров по разысканию местных древностей отмечены и рязанцы (по месту тогдашнего жительства) Л.С. Голицын ^²,
А.В. Селиванов, А.И. Черепнин, и столичные учёные, начиная с А.С. Уварова, А.П. Богданова, В.И. Сизова.

В состав глав введены развёрнутые очерки рязанской археологии: во-первых, с начала XIX в. по 1870-е гг.; во-вторых, середины 1880-х; а в третьих, второй половины 1880-х – начала 1890-х гг. Можно подумать, периодизация провинциальных раскопок судьбоносно предвещала рождение светила отечественной археологии… Впрочем, такого рода «микроисториография» этой последней по-своему поучительна для современных представителей науки о древностях, чьи представления о предшественниках нередко слишком лапидарны.

Рецензируемая работа построена на учёте почти всей печатной «городцовианы» и на значительном массиве архивных документов, большая часть которых открыта именно автором и введена им в научный оборот этой книгой. Треть её текста составляют документальные приложения — подборка метрик, аттестатов, послужных списков семинариста, юнкера, наконец, подполковника Городцова. Наряду с этим ценным материалом, документальная концовка книги перегружена формулярами нескольких его начальников и сослуживцев; наконец, такими, по сути уже явно лишними тут справками, каковы мистические толкования имени «Василий» по П.А. Флоренскому ^¹, список детей императора Александра II, текст воинской присяги того времени и т.п. частности. Становление личности учёного отчасти поясняют лишь некоторые приложенные к тексту книги документы — из архивов Рязанской учёной архивной комиссии да Московского Археологического общества.

Двойственное впечатление оставляют монархические пристрастия автора, а также его увлёченность военно-исторической тематикой. Это распространённое сегодня даже среди вполне мирных людей хобби оставило в тексте монографии обширнейшие следы. С одной стороны, мне, как и, наверное, многим другим читателям, любопытно узнать в подробностях, как эволюционировала русская военная форма (С. 140–143); чем вооружали тогда наших офицеров (С. 144–145); почему наганы вытеснили «Смит и Вессоны» (С. 171–178); чем так хорош игольчатый штык (С. 179–181); о преимуществах русских сапёров перед немецкими в обеих мировых войнах (С. 199–200); эволюции понятия «рейнджер» в США и Британской империи (С. 211–212); первых достижениях армейской кинологии (220–221); и прочее, и прочее по той же части. Офицерский старт биографии В.А. Городцова как будто даёт основания для всех этих и многих тому подобных экскурсов насчёт «выпушек, погончиков, петличек». С другой стороны, для историографии археологии все эти подробности носят вполне посторонний характер. Помещены они не в примечания, а внутрь изложения.
У. Эко называет столь наивный писательский приём «сальгаризмом». Вот герои итальянского писателя Э. Сальгари (1863–1911) «бегут по лесу, спасаясь от погони, и налетают на корень баобаба. Тут повествователь откладывает в сторону сюжет и начинает ботаническую лекцию о баобабе»
(Эко У., 2003. С. 44). Но то, что допустимо в детской литературе, вряд ли уместно в издании с подзаголовком «монография» на титульном листе. Идя по такому пути, не слишком трудно было бы довести объём издания о «первых шагах учёного» до нескольких томов (например, описать меню в офицерской столовой, цены в магазинах того времени, насколько модно одевалась супруга археолога и т.д.). Двигаясь в этом направлении,
А.В. Жук неоднократно перемежает городцовское жизнеописание многостраничными опусами на самые разные темы. В текст второй главы имплантированы, в частности, очерк геополитической ситуации в эпоху Александра II (С. 183–187); история экспедиций Генерального штаба в Азию (С. 188–192).

К теме монографии прямое отношение имеет только выборочное описание археологических занятий русских офицеров (далеко не всех, кстати говоря) того времени (С. 192–197). Заслуги на поприще раскопок полковников Н.Е. Бранденбурга (1839–1903) и Л.К. Ивановского (1845–1892), штабс-капитана С.С. Гамченко (1860–1934), генералов Г.А. Колпаковского (1819–1896) и А.В. Комарова (1830–1904) отмечены справедливо. Однако автором замалчиваются известные недостатки в деятельности некоторых военных археологов, раскопавших, как тот же Ивановский, тысячи курганов, но оставивших разбор и издание массы находок на долю вполне штатского А.А. Спицына.

Подкупающе наивны некоторые новации авторской стилистики. Так, упорно избегается определение «последний» — оно заменяется суеверной конструкцией «крайний по времени». Например, С.К. Гершельман — «крайний по времени окружной начальник штаба Городцова» (С. 15);
Д.Ф. Трепов — «крайний по времени обер-полицмейстер Москвы»
(С. 134); и т.д. В таком определении чувствуется затаённая надежда на восстановление этих постов когда-нибудь.

Отмеченные несоответствия жанра и содержания — лишний пример некоторой деградации научного книгоиздания, особенно в провинции, — формального обозначения рецензента (в данном случае — светлой памяти профессор В.И. Матющенко) и отсутствия научного редактора у книги молодого автора.

Ещё один печальный момент — символический тираж в 150 экземпляров. Конечно, лучше хоть столько, чем ничего, кроме рукописи, но подобная мизерность обрекает книгу на узковатый круг читателей из двух-трёх университетских центров (о загранице речь уже практически не идёт).

На первую и последнюю станицу обложки вынесены две иллюстрации — автопортрет В.А. Городцова в мундире и с лошадью в поводу, да фото Рязанского кафедрального собора. Как видно, бедность большинства энтузиастов археологической историографии препятствует копированию открываемых ими архивных материалов, нередко уникальных.

Посвятив большую часть солидного тома сугубо внешним аксессуарам биографии своего героя, автор вместе с тем миновал такие её моменты, которые куда более существенны для истории науки. Правильно отмечена ключевая для обращения недавнего поповича и солдата в археологи роль Алексея Васильевича Селиванова (1851–1915), акцизного чиновника, а на досуге ревностного изыскателя рязанских древностей. Генеалогии и биографии Селиванова посвящён десяток страниц, но об его непосредственном общении с Городцовым читатель мало что узнаёт. Отмечена переводная книга, которую сам Василий Алексеевич признавал своим первым учебником по археологии — «Досторические времена» Д. Лёббока в переводе Д.Н. Анучина 1876 г. А вот что именно в содержании этой, в общем компилятивной работы ориентировало любителя родной старины на её розыски, отмечено скороговоркой (С. 256). Между тем на рубеже позапрошлого и прошлого веков при объединении западного опыта и доморощенных инициатив как раз завершалось становление археологической теории и практики в России. Определить пропорцию заимствований и инноваций, хотя бы на показательном городцовском примере, было бы любопытно.

По заключению автора, «церковь, армия, наука — вот та духовно-интеллектуальная триада, что сформировала личность В.А. Городцова как учёного» (С. 348). Наверное, это действительно так, только автор монографии видит и подробно излагает исключительно положительные стороны этих трёх жизненных ипостасей человека, который почему-то из церкви ушёл в армию, а оттуда — на музейную службу. Причём не дожидаясь логического завершения каждого биографического отрезка (незаконченная семинария; рассказы маститого археолога своим ученикам о генеральском чине, якобы вполне достижимом для него в прошлом). Кроме взаимной дополнительности его жизненных поприщ, наверняка существовали и противоречия между ними. Насколько такой жизненный опыт «компенсировал В.А. Городцову систематику высшей школы» (С. 349) — этот вопрос для читателя остаётся открытым.

Ю.М. Лотман как-то полушутя назвал известную книгоиздательскую серию ЖЗЛ «Жизнь замечательных святых». Авторы биографических сочинений склонны выстраивать их исключительно в панегирическом ключе. А.В. Жук не противится этой спорной традиции. При всём бесспорном величии Городцова как исследователя и организатора науки, его отношение к собратьям археологам не всегда оказывалось безупречным. Он, как известно, допускал монополизацию «своих» районов и типов памятников; мог не упоминать о первооткрывателе того памятника, который привлёк его внимание (Формозов, 2004. С. 122); не всегда отдавал должное своим предшественникам и учителям (например, занял место Д.Я. Самоквасова в Московском археологическом институте, который тот задумал (Стрижова, 1991. С. 113–114); отказался (в письме к П.С. Уваровой) написать некролог этого заслуженного профессора Московского университета ^¹, на чьи средства и под чьим руководством проводил свои первые масштабные раскопки Бельского городища и курганов вокруг него (Щавелёв, 1998. С. 163–164, 197)). Конечно, всё это частности, не меняющие общей высокой оценки городцовского вклада в археологию, но А.В. Жуку стоило бы поискать детские и юношеские предпосылки сложного характера человека, по сути дела самоучкой достигшего высот науки.

Сделанные замечания к содержанию и стилю книги А.В. Жука не колеблют её общей положительной оценки. Трудолюбивый и увлечённый темой автор, что называется, вложил душу в свою работу, которая станет заметной вехой осмысления огромного вклада Василия Алексеевича Городцова в отечественную и мировую археологию. По нынешним коррумпированным временам эта книга, глядишь, и защитится где-нибудь как докторская диссертация. Что, конечно, прискорбно, ибо подрывает искреннюю увлечённость автора своей темой.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Ламан Н.К., Борисова А.Н. Князь Лев Сергеевич Голицын. Выдающийся русский винодел. Изд. 2-е, перераб. и доп. М., 2000.
Стрижова Н.Б. Московский Археологический институт по материалам Отдела письменных источников Государственного Исторического музея // Очерки истории русской и советской археологии. М., 1991.
Формозов А.А. Русские археологи в период тоталитаризма. Историографические очерки. М., 2004.
Щавелёв С.П. Историк Русской земли. Жизнь и труды Д.Я. Самоквасова. Курск, 1998.
Эко У. Заметки на полях «Имени розы». СПб., 2003.

Blog

Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования

Содержание