С. Б. Борисов Человек. Текст Культура Социогуманитарные исследования Издание второе, дополненное Шадринск 2007 ббк 71 + 83 + 82. 3(2) + 87 + 60. 5 + 88

Вид материала

Документы

Содержание Смерть. Рефлексия. Творчество.

Подобный материал:

• К. С. Гаджиев введение в политическую науку издание второе, переработанное и дополненное, 7545.88kb.
• К. Г. Борисов Международное таможенное право Издание второе, дополненное Рекомендовано, 7905.27kb.
• Культура, 1654.22kb.
• Головин Е. Сентиментальное бешенство рок-н-ролла. (Второе издание, исправленное и дополненное), 1970.65kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11433.24kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11230.01kb.
• Практические рекомендации 3-е издание, переработанное и дополненное Домодедово 2007, 710.08kb.
• Зумный мир или как жить без лишних переживаний издание второе, дополненное Издательство, 7377.47kb.
• Учебное пособие (Издание второе, дополненное и переработанное) Казань 2005 удк 616., 1987.56kb.
• Методические рекомендации Издание второе, дополненное и переработанное Тверь 2008 удк, 458.58kb.

Смерть. Рефлексия. Творчество.


Очевидно, что смерть-в-себе не может быть предметом как философского анализа рационалистского толка, так и философствования внекатегориального, «незамкнутого» типа. Размышлять можно лишь об отношении человека к смерти как в практическом плане (процесс умирания – непосредственное взаимоотношение бытия и небытия), так и в плане теоретическом (когда их взаимоотноше­ния опосредствованы психической деятельностью человека).

В существенном своем измерении всякое здесь-и-сейчас-сущее-бытие-в-смерть (а не просто «к-смерти»; «бытие-к-смерти» – это экзистенциал бытия вообще) суть процесс принципиально ненаблюдаемый и невоспроиводимый.

Для того чтобы перейти собственно к изложению наших тезисов, вспомним аксиому современного (неклассического) типа философствования: свобода и выбор – это неотъемлемые, «атрибутивные» структуры человеческого существования. Полагая свой выбор здесь-и-сейчас в его фатально единственно осуществляющемся варианте, я предаю небытию все иные варианты моего бытия. Своеобразной пулеметной очередью я расстреливаю других «себя», остав­ляя вслед за каждым сделанным шагом-выбором неисчислимую вереницу своих смертей. Бытие моё не может бытийствовать иначе, как шагая по трупам возможных полаганий-себя-другим (воистину это «Искусство» – «быть другим»). И когда Язык молвит человечьими ус­тами: «Он убил в себе поэта» или «В нём умер художник», он (Язык) выговаривает (ненароком ли?) сокровенную истину челове­ческого бытия.

Отсекая от камня всё лишнее, ваятель творит скульптуру. Отсекая от спектра возможных существований всё лишнее, человек творит свою безнадежно уникальную жизнь.

Но если жизнь – это живое творчество непрерывности пунктира выборов, то не является ли таким же творческим актом и смерть? Велика ли разница – предать смерти неопределенное множество вариантов бытия моего «я» или прибавить к этому множеству еще один?

Прекратим, впрочем, малоперспективную игру в человекобога, черпающего всё содержание своих практических актов исключительно из глубин своего бездонного психокосмоса. Творчество реаль­ного человека в своей интрасубъективной ипостаси основными содержательными компонентами обязано интериоризированной системе интерсубъективных данностей. Если в первой своей ипостаси бытие может быть рассматриваемо как ежемгновенно свершаемое «самоубийство-для-себя», то в другой ипостаси смерть присутствует в виде «смерти-для-другого».

Исключаясь из значимого для меня общения, другой человек умирает для меня. Есть ли разница: уехал человек навсегда в Австралию или просто перестал дышать (тоже навсегда), если этого человека я больше никогда не увижу? «Расставание есть ма­ленькая смерть», – говорит язык. Ещё меньше разницы, жив ли че­ловек физически, если его личность навсегда впечаталась в мою душу. Он всегда жив для меня. А уж если я отсекаю от своей ду­ши какую-то значимо связанную с Другим часть, обыденный язык фразой «Этот человек умер (мертв) для меня» вновь помогает мне передать мое состояние, выражая еще одну истину, на этот раз истину человеческого со-бытия.

Таким образом, смерть следует рядом со мной не только в мире моего индивидуального существования, но и не оставляет меня в мире коллективного со-бытия. Для кого-то, например, Этого Города просто никогда не было, а для меня он вчера умер, – из не­го уехал последний человек, которого я в этом городе знал. Го­род этот умирал для меня долго, из него по одному разъезжались все те, посредством которых этот город был значим для меня. Он испещрён символами нашего прошлого со-бытия, которые стали сим­волами нашего нынешнего здесь-взаимонебытия, символами нашей взаимной смерти в этом городе, символами смерти Этого Города для меня.

Изложенные суждения призваны обосновать онтологический тезис о необычайной объёмности смертоносного слоя челове­ческого бытия. Считаем нужным подчеркнуть, что не о смерти как некой субстанции идет речь, а о стороне некоторого рефлексивного отношения, о виртуальном (исключительно системном) свойстве определенного рода межсмысловых соударений.

Дело, впрочем, не ограничивается экзистенциальным или феноменологическим измерением. Нуждается в новом взгляде и привыч­ная система положений, которую принято считать марксистской.

Считается, и вполне справедливо, что сущность человека социаль­на, что всё биологическое содержится в социальном в снятом виде. Несмотря на это, смерть человека рассматривается как нечто внеш­нее, привносимое в его социально-личное бытие откуда-то извне, из «злой» природы. Якобы, только своей угрозой «впрыгивания» в не­прерывное течение жизни смерть создает смысловую самоокраску. В действительности, ещё гегелевского понимания достаточно было бы, чтобы осознать смерть как один из видов инобытия человеческого духа. Смерть в «чистом виде» (можно ввести понятие «чистая», «идеальная смерть» аналогично понятию «идеальный газ» или «иде­альный двигатель») – это не смерть в процессе «естественно-бо­лезненного» умирания или в результате от внешних физических воздействий, и, в то же время, смерть от усвоения негативной информации (о неизлечимой болезни, смерти близкого, смертном приговоре) – это не нарушение «чистоты» протекания природно-закономерной реакции. Подлин­ная смерть человека – это результат психосоматического отреаги­рования на изменение глубинного социально-психологически детерминированного слоя индивидуальной психики.

Когда в рефлексивных столкновениях развивающихся и противоборствующих смыслов разрушается основа чьего-либо субъектного психосоматического единства – бессознательная уста­новка невербализуемого, фундаментально-метасмысложизненного уровня, ей на смену приходит формировавшаяся «рядом» с ней установка-на-смерть, также порожденная интериоризацией межсмысловой рефлексии. Психосоматика реализует эту установку путем более или менее интенсивной патологизации организма. В случае если психосоматический механизм слишком неповоротлив, установка-на-смерть реализует себя как сознательное деяние субъекта, свободно осуществляющего свой выбор.

Мы попытались взглянуть на практическое отношение человека к смерти как на процесс сущностно рефлексивнообусловленный и твор­чески осуществляющийся. Считаем нужным отметить, что некоторая нетрадиционность стиля изложения порождена не столько прихотью автора, сколько слабой философской артикулированностью самого рассматриваемого феномена.


«Рефлексивные процессы и творчество» (Новосибирск). 1990.