Является родиной живущих здесь

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 17 18 19 20 21 22 23 24 ... 46

- Неделю назад.

- Вот оно что... А почему? Что произошло?

- Этого я не знаю достоверно, а слухи передавать не хочу. Но в вашем

доме живет теперь его племянник с семьей, так что если вам нужно где-то

остановиться, то моя лачуга в вашем распоряжении...

- Спасибо, мистер Пэтт... - звон, и частые шшшух-шшшух-шшшух в ушах,

и хрустальная ясность всех видимых предметов, как бы отгораживающая ее от

мира; ноги с трудом нащупали пол. - Мне есть где остановиться, не стоит

беспокойств... - и лицо слишком ощутимо, будто покрыто воском, восковой

маской. - Я пойду, до свидания. Мне нужно принять ванну и поспать...

Мистер Пэтт говорит что-то, но Светлана уже не слышит, как не

чувствует собственных шагов. Боже мой. Боже, кричит она неслышно, это все

из-за меня, это я во всем виновата! За что же - его?!

И вдруг понимает, почему голос следователя - там, в лагере, на

сортировке - показался ей знакомым. Именно этот голос повествовал тогда,

за их с Глебом спинами, о возвращении отца... прощальный вечер на

"Эмеральде"...

Еще один камешек лег в странную мозаику.

Чемдалов брезгливо оттолкнул зеленую пластиковую папку. Все идет, как

задумано: в Ньюхоупе цены относительно бумажного фунта выросли на

семнадцать процентов. Это уже признаки того, что заработала собственно

машина инфляции: ввезенных бумажек при самом эффективном использовании

хватило бы на двенадцатипроцентное подорожание. Золото из наличного

оборота почти исчезло, в банках огромные очереди, а скоро... почти завтра,

да... О, это будет похлеще знаменитой "черной пятницы"! В шести крупнейших

банках Мерриленда будут двинуты капиталы, оседавшие три последние десятка

лет - и это будет настоящий удар. Нокаут. Не выдержит никто.

А если и в "черную пятницу" кто-то так же вот пошутил?

Чемдалов даже засмеялся. Когда знаешь, что существует Транквилиум,

все загадки истории разрешаются по одной схеме. А тот, кто долго

размышляет над этим, либо постепенно сходит с ума, либо начинает понимать,

наконец, что истории безразлично, каковы причины тех или иных событий:

случайность ли, заговор ли, железные ли законы экономики, или произвол

высших сил... Вот сидит он, Чемдалов, в одном лице совмещающий и

случайность, и железные законы, и заговор, и справедливость, и высшие

силы, - ну и что? И всегда так: сидит какой-нибудь Чемдалов... а если и не

сидит - все равно, какая разница?

Странно только - вдруг вспотели ладони...

Мистер Бэдфорд вел себя как старый любящий дядюшка: откуда-то от

соседей была привлечена горничная, пожилая полная матрона, в мягких руках

которой Светлана окончательно расслабилась и за ненадобностью перестала

понимать, где она есть и что с нею делают. Уют и безопасность царили в

этом каменном доме, обнесенном еще и каменной крепкой стеной. Была теплая

ванна, был легкий ужин, и Сол рассказал мистеру Бэдфорду все, что знал - а

может быть, и не все, Светлана не вникала. Она как сквозь текущую воду

видела этих мужчин, занявшихся мужскими делами, курящих трубки и пьющих

красное вино. Потом как-то незаметно она оказалась под одеялом.

...Стена пламени, и под эту стену ныряла, отчаянно крича от боли и

страха. Юкка и выносила щенков, одного за другим - мертвых, мертвых,

мертвых, мертвых... - и ныряла за следующим. Она так и осталась там, по ту

сторону огня, а Светлана отступила еще на шаг и оказалась у ворот, и

бегущий человек - он бежал медленно, как в воде, как в кошмаре -

повернулся в ее сторону, взметнулись длинные, до плеч, волосы, и на бегу

он взмахнул рукой, но как бы вдогонку этому, посылающему нож в ее грудь,

взмаху - резко отбрасывает назад другую руку и от этого чуть-чуть

поворачивается, и нож впивается в столб...

Она вздрогнула от этого грубого удара и проснулась. На потолке

неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал

ее - и она его вот-вот узнает... Она долго лежала в темноте и пыталась

вспомнить и понять, где и когда она видела этого человека - и вдруг

вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.

Это был Левушка Каульбарс.

Из Крепостца выехали так: шестнадцать верховых, семь коней под

вьюками и одиннадцать подменных. На две недели взяли провиант, хотя

Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция дней

за десять. Охотничьи делянки были в той стороне, скиты монастырские, да и

самоделы начинали валить там лес и расчищать поля по реке Порвань - так

что дорога была, пусть и плохонькая, пусть и не до самого места, на карте

означенного - но была дорога.

Лишь ночь провели в Крепостце.

Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это

Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не сменились

ветра и не пошел отгон воды - не видно было другого берега даже с вышек

над палисадом. Зимой - станет река, верст пяти в ширину, черные голые

острова проступят, обрамленные наледями, и с перекатов будут сплывать

клочья пены - но здесь, под утесом, над стосаженной глубиной, недвижным

останется темное зеркало... Ерзая в казачьем седле, непривычном для него,

знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться по сторонам.

Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель -

палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня, блокгаузы, казармы...

не жили тут, лишь службу мотали. И вот - россыпь желтых домов; горбыльные,

на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные из

луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые лукошки, птичники. Только

что оторали петухи и теперь лениво постанывали то тут, то там; сонно

бормотали куры. Собаки провожали едущих молча: пустолаек казаки не

уважали... Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной саженцы в свежих

лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз и кроликов; да, здесь

живут и намерены жить и впредь... И - пахнет хлебом.

Еще верст двадцать, до самого полудня, слева и справа от дороги

виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или палатки там,

где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес и кустарник

разрешено было выжигать на корню.

Седоусый, хотя совсем не старый казак, видя затруднения Глеба,

пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая особенности

посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со стременами, вынесенными

непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться...

Его удивил Алик, держащийся в седле с великолепной небрежностью.

Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому и

невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе... И подобное же произошло с

Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая сабля

- были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся, обнажив

верхние зубы - и стало ясно, что думает он о том же.

Дорога раздвоилась: по-над рекой, к дальним хуторам - направо; и

через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям - налево. Туда и двинулись

по неторной, несколько дней неезженой, перехваченной поперек паутиной.

Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного

в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к вечеру, после

заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели плотно

кулеша и улеглись под полотняным навесом. Звезды висели низко, как

сливы...

На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон,

также пристроился рядом с Глебом и начал разговор. Служил он второй

пограничный срок, за младшего брата, которому пойти было не с руки. У

самого же Мирона сыновья взрослые, неженатые, хозяйство вести могли

вполне... Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к целям

похода. А не добившись ничего, сам стал рассказывать о прошлогоднем

случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого? Вот, чуток

повыше сапога. А так - человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в драном

во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только больной он, что ли,

был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не

довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и мы-то едем? Глеб ответил

невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то в памяти, и вылезли

некстати слова: "червонная зона". И - вновь заболело, всплыло и

растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки...

Я что-то знаю - и не могу вспомнить... Что-то очень важное.

Альдо... Почему не зашел? Постоял у дома - и не зашел.

Что-то не пустило.

Да, стоял - как упершись в стеклянную стену. Непонятно...

- Кирилл Асгатович, - Глеб догнал его и поехал рядом. - Будьте добры,

расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?

Байбулатов вздрогнул.

- Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те дни...

- он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: - Я получил их по

почте. На следующее утро после того, как... Часы еще шли. Не было ни

записок, ни... Я даже обработал конверт реактивом, думал - тайнопись. Нет,

не тайнопись. Просто - часы. В серой оберточной бумаге. Заведенные.

Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его и убили... -

Байбулатов вздохнул. - Я знал о той акции, что он готовил - и был

решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже тогда

начало складываться впечатление, что он сам спланировал и рассчитал свою

смерть. Зачем? Не знаю... Но он выглядел человеком, простившимся со всеми

и со всем... Ему уже ничто не было страшно.

Глеб посмотрел на своего собеседника. Черные глазки непроницаемо

смотрели мимо. Даже если он знает что-то, подумал Глеб, но не хочет

говорить - то и не скажет. Вся история смерти отца - сплошные дыры. И нет

призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну...

- Что значит "червонная зона"? - спросил Глеб.

- Это из скаутского жаргона, - тут же ответил Кирилл Асгатович. -

Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.

- А почему так называется?

- Форма такая - червонная масть.

- Понятно... Значит, мы давно уже не в ней?

- Совершенно верно.

Некоторое время ехали молча.

- Мы живем в очень странном мире, - проговорил задумчиво Кирилл

Асгатович. - Мы привыкли к нему настолько, что странностей не замечаем.

Они повседневны... Однако, с точки зрения ученого, он очень странен, если

не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что создан он кем-то просто

так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как картинки Эшера. И я

почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому - и отчаялся.

Глеб кивнул, не желая вступать в дискуссию. Отец действительно

приводил в пример эту теорию - как иллюстрацию лености мысли. Пожалуйста,

говорил он, вот так можно объяснить все на свете...

Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?

Почему существует Кольцо ветров?

Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами двенадцать

тысяч лет назад - но в зеркальном отображении? Почему планеты неподвижны,

как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?

Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?

Отчаяние - да, было. Но что-то другое служило его причиной...

20

Голоса стихли за деревьями. Казаки снимались с привала. Оставался

день пути - правда, самый тяжелый, без дорог. Да и зверь тут шалит, качали

головами бывалые. Пулю иметь в стволе, предупредил Коротченя.

Здесь, подумал Глеб, останавливаясь. Место подходило как нельзя

лучше: лощинка, ложе пересохшей речки, и через нее - поваленное толстое

древнее дерево. Он скользнул в пыльный мир и понял, что не ошибся: из

просвета под деревом тянуло тем самым внутренним теплом, которое позволяло

ему находить места соприкосновений, места переходов из одного пыльного

мира в другой. Это почти всегда бывал какой-то отграниченный участок

пространства, лучше всего - дверь. Лишь однажды ему удалось поменять

пыльные миры, просто идя по дороге, но это потребовало какого-то нового,

непривычного усилия, и повторить его не получалось: он просто забыл, какое

"движение" делать. Поэтому Глеб предпочитал пользоваться дверями,

воротами, нишами, согнутыми или поваленными деревьями, кабаньими лазами в

кустарнике, большими дуплами, однажды - ямой. Раньше он выискивал эти

"двери", лишь перейдя в пыльный мир; теперь как бы на спор с самим собой

он стал намечать их заранее и уже несколько раз подряд угадывал правильно.

Пригнувшись, он пробрался под лежащим деревом: здесь, в пыльном мире,

оно было не замшелым, а, напротив, - голым, скореженным, черным, все в

выступающих узлах длинных деревянных мускулов - и пересек невидимую

границу пыльных миров. И тут же на миг показалось, что это просело и

рухнуло на плечи дерево - его качнуло и повело вперед и вниз, он сделал

два шага, приседая - и сунулся на колени - вовремя, как оказалось: лощина

кончалась крутой осыпью, почти обрывом, а под обрывом мелко плескалось

море, маслянисто-черное море пыльного мира, чашей вздымающееся к

горизонту. Голова кружилась так, как не кружилась никогда в жизни,

клонилась на грудь - и стоило огромных усилий держать ее прямо. Казалось,

что земля, на которой он стоит - нет, сидит, упираясь руками - вместе с

ним стремительно возносится к небесам. Трудно было вдохнуть - и все же

Глеб сумел, набрав полную грудь воздуха, задержать дыхание...

Порыв холодного, как с ледника, соленого ветра привел его в чувство.

Море было белесое, в мелких пенных барашках, и волны были маленькие,

речные. Не под стать ветру был прибой. Зато - под стать полутора десяткам

людей, выволакивающих весельные свои лодки на гальку.

Врут глаза... не с чем сопоставить... Не может быть! Нет!..

Но вот и люди там, внизу, увидели его и стали поворачиваться в

изумлении и страхе, крича и показывая на него пальцами, и Глеб понял,

поверил, что глаза - не врут. Повыше сапога, сказал дядько Мирон.

Эти, пожалуй, будут пониже сапога...

И тут он понял все. Или вспомнил. Впрочем, какая разница?..

Надо было возвращаться. Возвращаться совсем - в самый Новопитер. Этот

поход не имел смысла.

Глеб обнаружил, что он уже в пыльном мире и ползет на четвереньках к

внезапно далекой двери. Колени вминались в мягкий, как глина, известняк.

До пещеры оставался шаг, когда показалось: все. Не стало ни сил, ни

понимания. Что-то черное легло на него сверху и раздавило без боли. Он

лежал, не зная, отдыхает он или умирает. И когда тяжесть исчезла, он не

поверил, что вернулся...

Но - каким-то запредельным, чудовищным усилием ему удалось перетащить

свое тело через порог, разделяющий миры - и здесь - он уже не был

беспомощным великаном. Он просто лежал лицом вниз, вдыхая одуряющий аромат

сухих палых листьев и мха; мышцы расслаблялись со стоном...

Минутой позже он услышал голоса, зовущие его. Битый час казаки

обшаривали лес в поисках пропавшего "жельмена"...

- Все просто, - говорил потом Глеб, раскладывая на брезенте карты:

Транквилиум, Советский Союз, Европа, США, карта сопряжений. - Надо было

догадаться сразу. Вот: между Москвой и Ленинградом около шестисот верст. А

между точками, сопряженными с Москвой и Ленинградом, всего около ста.

Поэтому любой наш предмет, попадая туда, оказывается вшестеро больше

аналогичного, изначально находящегося там. И наоборот, понятно. Вот вам и

карлы повыше сапога... А червонная зона - это место, где масштабы

практически совпадают. Действительно, сердечко получается, червонная

масть. Так что придется нам возвращаться и действовать оттуда.

- Да, - вздохнул Алик, разглядывая карту. - Жаль, что не догадались

раньше. Столько времени упущено...

- Может, и не упущено, - сказал Глеб, прислушиваясь к себе. - Может,

так и надо было...

- Я никогда особо не задумывался над всем этим, - сказал Байбулатов,

- вернее, я считал, что мне это не по уму. Но вот глядите: если верить

картам Бориса Ивановича, а не верить ему оснований покамест нет, то именно

здесь, на Стрельце, имеет место сопряжение с Северным полюсом Земли. И

сюда же, к Стрельцу, сходятся проекции экватора и двадцатых меридианов,

западного и восточного. Получается, что огромная часть обитаемого мира,

вся Европа и большая часть Африки, с Транквилиумом не соприкасаются

вообще. И в то же время вот этот клин, уходящий от Стрельца на

северо-запад, соприкасается с чем-то, лежащим вне Старого мира...

- Может быть, там упаковано южное полушарие? - пожал плечами Глеб. -

Где-то же оно должно быть.

- Может быть, - легко согласился Байбулатов. - И все же Эридан

притягивал Бориса Ивановича как-то особенно...

- Господа, давайте форму мира мы обсудим позже, - сказал Алик. - Как

я понимаю теперь, нам с Глебом предстоит веселое путешествие по Союзу.

Кирилл Асгатович, скажите: так ли уж категорически не принимают в Палладии

беженцев оттуда - или могут быть сделаны исключения?

- Могут, - сказал Байбулатов и чему-то усмехнулся. - За особые

заслуги перед короной. Да вы и сами могли догадаться, Альберт Юрьевич.

- Хотелось услышать. Итак, нам нужно быстро и безошибочно найти ля

фам оттуда, умную, молодую, лучше, если красивую - которой до смерти

надоело прозябать на маленьком гармоничном острове... Найдем?

- Да.

- Сделать документы...

- Любые. А в чем ваш план?

- Надо разбить нашу пару. Они ведь понимают, что в одиночку Глеб там

не пройдет - поэтому охотятся на двух мужчин. Если же...

- Понял. Это разумно. Так и будем делать.

Все это время Глеб безотрывно смотрел на карту. На вершину

треугольника - дельты Эридана. И чуть выше: туда, где русло его, единое,

без рукавов - лежало между меловой стеной плато Ратмирцева и подножием

исполинского дышащего вулкана, Трубинской сопки. Почему-то именно это

место притягивало, приковывало взгляд, а потом - ледяная игла вошла между

глаз, проникла в мозг... Глеб поспешно отвернулся от карты. Колотилось

сердце.

Все произошло слишком быстро и тихо: подойдя к барку с двух сторон,

пираты забросили со своих катеров кошки и по узловатым тросам моментально

вскарабкались на палубу. Стрельба началась, когда судно было уже

практически захвачено: капитан и несколько офицеров попытались

отстреливаться, но были перебиты и выброшены за борт. Пассажиров и

оставшуюся команду выгнали на шканцы, заставили раздеться до белья - а

потом бандиты, светя фонарями, принялись сдирать с дрожащих от холода и

унижения женщин золото и камни. Спокойно, Олив, девочка, шепотом сказал

Батти, держись, главное - держись. Сам он выглядел тоже не лучшим образом.

Из кают выносили вещи, вываливали на палубу, отбрасывая в сторону,

как ореховую скорлупу, пустые саквояжи и чемоданы. Ценности увязывали в

парусину, прочее - бросали за борт. Бандитов было десятка три, но они так

деловито сновали повсюду, что казалось - их тут не одна сотня. Так прошло

около часа.

Потом снизу, глухие, просочившиеся сквозь палубу - донеслись крики.

Так могли кричать лишь сгорающие заживо.

Олив огляделась, дрожа. Все делали старательно вид, что не слышат

ничего.

Может быть, впервые в жизни ей стало запредельно, смертельно страшно.

И того, что случилось потом, она просто не запомнила... Баттерфильд

рассказывал ей и другие люди, но все говорили разное, а ей - ей не

хотелось слушать.

Непонятно, почему ее не убили. Это было бы проще всего - но, должно

быть, не так интересно. Нет, ее просто били, загнав в круг, подпаливали

факелами... Этого она не помнила ничего, но ногти у нее были обломаны до

мяса, пальцы ободраны: она не упускала случая пустить в ход свое оружие,

Blog

Является родиной живущих здесь