Geum.ru

Составление и общая редакция игумена андроника (а с. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   79

Супруга Алексея Степановича Хомякова.

ня, именно потому, что не было причины умереть. Удар был направлен не на нее, а на меня. Я знаю, что ей те­перь лучше, чем было здесь, да я-то забывался в полноте своего счастья. Первым ударом я пренебрег; второй — такой, что его забыть нельзя». Голос его задрожал, и он опустил голову; через несколько минут он продолжал: «Я хочу вам рассказать, что со мною было. Тому назад несколько лет я пришел домой из церкви после причас­тия, и, развернув Евангелие от Иоанна, я напал на по­следнюю беседу Спасителя с учениками, после Тайной Вечери. По мере того, как я читал, эти слова, из которых бьет живым ключом струя безграничной любви, до­ходили до меня все сильнее и сильнее, как будто кто-то произносил их рядом со мною. Дойдя до слов: «вы друзи мои есте», я перестал читать и долго вслушивался в них. Они проникали меня насквозь. На этом я заснул. На душе сделалось необыкновенно легко и светло. Какая-то сила подымала меня все выше и выше, потоки света лились сверху и обдавали меня; я чувствовал, что скоро раздастся голос. Трепет проникал по всем жилам. Но в одну минуту все прекратилось; я не могу передать Вам, что со мною сделалось. Это было не привидение, а ка­кая-то темная непроницаемая завеса, которая вдруг опустилась передо мною и разлучила меня с областью света. Что на ней было, я не мог разобрать; но в то же мгновение каким-то вихрем пронеслись в моей памяти все праздные минуты моей жизни, все мои бесплодные разговоры, мое суетное тщеславие, моя лень, мои привя­занности к житейским дрязгам. Чего тут не было! Зна­комые лица, с которыми Бог знает почему сходился и расходился, вкусные обеды, карты, бильярдная игра, множество таких вещей, о которых, по-видимому, нико­гда я не думаю и которыми, казалось мне, я нисколько не дорожу. Все это вместе слилось в какую-то безобраз­ную массу, налегло на грудь и придавило меня к земле. Я проснулся с чувством сокрушительного стыда. В пер­вый раз почувствовал я себя с головы до ног рабом жиз­ненной суеты. Помните, в отрывках, кажется, Иоанна Лествичника эти слова: «Блажен, кто видел ангела; сто крат блаженнее, кто видел самого себя». Долго я не мог оправиться после этого урока, но потом жизнь взяла свое. Трудно было не забыться в той полноте невоз­мутимого счастья, которым я пользовался. Вы не можете понять, что значит эта жизнь вдвоем. Вы слишком моло­ды, чтобы оценить ее». Тут он остановился и несколько времени молчал, потом прибавил: «Накануне ее кончины,

когда уже доктора повесили головы и не оставалось ни­какой надежды на спасение, я бросился на колени перед образом в состоянии, близком к исступлению, и стал не то что молиться, а испрашивать ее от Бога. Мы все повторяем, что молитва всесильна, но сами не знаем ее силы, потому что редко случается молиться всею душой. Я почувствовал такую силу молитвы, которая могла бы растопить все, что кажется твердым и непроходимым препятствием: я почувствовал, что Божие всемогущество, как будто вызванное мною, идет навстречу моей молитве и что жизнь жены может быть мне дана. В эту минуту чер­ная завеса опять на меня опустилась, повторилось, что уже было со мною в первый раз, и моя бессильная молитва упала на землю! Теперь вся прелесть жизни для меня утра­чена. Радоваться жизни я не могу. Радость мне была до­ступна только чрез нее, как то, что утешало меня, отража­лось на ее лице. Остается исполнить мой урок. Теперь, благодаря Богу, не нужно будет самому себе напоминать о смерти* она пойдет со мной неразлучно до конца».

«Я записал,— продолжает Ю. Ф. Самарин,— этот рассказ от слова до слова, как он сохранился в моей па­мяти; но, перечитав его, я чувствую, что не в состоянии передать того спокойно сосредоточенного тона, которым он говорил со мной. Слова его произвели на меня глу­бокое впечатление именно потому, что именно в нем одном нельзя было предположить ни тени самообольще­ния. Не было в мире человека, которому до такой степени было противно и несвойственно увлекаться собственными ощущениями и уступить ясность сознания нервическому раздражению. Внутренняя жизнь его отличалась трезво­стью,— это была преобладающая черта его благочестия. Он даже боялся умиления, зная, что человек слишком склонен вменять себе в заслугу каждое земное чувство, каждую пролитую слезу; и когда умиление на него нахо­дило, он нарочно сам себя обливал струею холодной на­смешки, чтобы не давать душе своей испаряться в бес­плодных порывах и все силы ее опять направить на дела: Что с ним действительно совершалось все, что он мне рассказал, что в эти две минуты его жизни самопознание его озарилось откровением свыше,— в этом я так же уверен, как и в том, что он сидел против меня, что он, а не кто другой говорил со мною.

Вся последующая его жизнь объясняется этим рас­сказом. Кончина Ε. М. произвела в ней решительный перелом. Даже те, которые не знали его очень близко, могли заметить, что с сей минуты у него остыла способ­

ность увлекаться чем бы то ни было, что прямо не отно­силось к его призванию. Он уже не давал себе воли ни в чем. По-видимому, он сохранил свою прежнюю весе­лость и общительность, но память о жене и мысль о смерти не покидали его. Сколько раз я замечал по вы­ражению его лица, как мысль эта перебивала веселую струю его добродушного смеха. Жизнь его раздвоилась. Днем он работал, читал, говорил, занимался своими де­лами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора. Тут подыма­лись воспоминания о прежних светлых и счастливых годах его жизни, воскресал перед ним образ его покойной жены, и только в эти минуты полного уединения давал он волю сдержанной тоске.

Раз я жил у него в Ивановском. К нему съехалось несколько человек гостей, так что все.комнаты были за­няты и он перенес мою постель к себе. После ужина, после долгих разговоров, оживленных его неистощимою веселостью, мы улеглись, погасили свечи, и я заснул. Далеко за полночь я проснулся от какого-то говора в комнате. Утренняя заря едва-едва освещала ее. Не ше­велясь и не подавая голоса, я начал всматриваться и вслушиваться. Он стоял на коленях перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего дохо­дили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра. Разумеется, я притворился спящим. На другой день он вышел к нам веселый, бодрый, с обычным, добродуш­ным своим смехом.

От человека, всюду его сопровождавшего, я слышал, что это повторялось почти каждую ночь..> 1

3

К приведенному выше рассказу Ю. Φ Самарина ГД. И. Бартенев прибавляет следующее: «В генерал-губернаторство графа Закревского велено было дворни­кам поочередно ходить в пересыльное помещение пре­ступников, ссылаемых в Сибирь, в подмогу сторожившим их. Дворник Хомякова, возвратившись домой, рассказы­вал, что двое ссыльных вспоминали при нем о своих подвигах и говорили, что они были задержаны под Ту­

1 Отрывок из записок Ю.. Ф. Самарина (сообщено баронессою Э. Ф. Раден) («Татевский сборник» Е. А. Рачинского. СПб., 1899).

лою, намереваясь ограбить господскую усадьбу. С насту­плением ночи они засели в кустах и дожидались, чтобы в барском доме потухли огни. Долго ждали они, но в одной комнате все горела свеча; они подошли ближе ив окно увидели, что кто-то на коленях молится, и молился он до рассвета, пока их схватили проснувшиеся люди. Дворник спросил, в какой усадьбе они попались, и узнал, что это было в Богучарове у А. С. Хомякова. Барин наш спасся мо­литвою от ограбления, говорила хомяковская дворня»

4

К этим важным свидетельствам о внутренней жизни Хомякова следует присоединить письмо И. С. Аксакова к графине А. Д. Блудовой, писанное под впечатлением смерти Хомякова. В этом письме с большою выпукло­стью выступает и благоговение пред Хомяковым всего кружка славянофилов, и подозрительное отношение к нему со стороны правительства. Письмо это — из Вены и датировано понедельником 31 октября (12 ноября по н. ст.) 1860-го года. Вот в каких словах выражает свою скорбь И. С. Аксаков: «Нам с Вами, Графиня, нечего говорить друг другу о громадности нашей потери, ни о великости беды, разразившейся над нами, над всей Россией.— Никогда не становясь в позицию главы партии или учителя, Хомяков, конечно, был не только нашим вождем и учителем, но и постоянным неисчерпаемым источником живой силы духовной, мыслей жизненных, плодотворных, так сказать, зиждущих.— Мудрец с мла­денческой простотой души, аскет, постоянно озаренный святым веселием души, поэт, философ, пророк, учитель церкви, Хомяков, как и в порядке вещей, был оценен при жизни очень немногими, но значение его будет рас­ти с каждым годом. Его слово еще звучит, несется через современные поколения к поколениям грядущим.—

Не знаю как в России, но здесь это известие глубоко огорчило всех мыслящих, образованных Славян. Нас это известие застало в Вене, недели две скрывал я это от брата, пока не подготовил его постепенно. Поэтому только вчера могли мы отслужить в нашей церкви пуб­личную панихиду по Хомякове. Мы напечатали в здешнем Fremdenblatt** объявление, которое я Вам посылаю и кото­рое перед тем за неделю в Воскресенье было прибито к церковным дверям. Других не было приглашений. Цер-

1 Л. Я. Бартенев — Из записной книжки «Русского Архива» («Русский Архив», 1908, кн. II, с. 167).

ковь в назначенный день, именно вчера, наполнилась представителями всех Славянских племен, не только православных, но и католических и униатских. После литургии Мих. Феодор. Раевский, с искренним чувст­вом, со всевозможною торжественностью, отслужил па­нихиду. К сожалению, он не успел написать прекрасно задуманную им проповедь на текст: «не бойся, малое стадо», и потому никакого слова произнесено не было.— Тут были и Галичане, знающие все наизусть стихи Хо­мякова к Киеву; и Чехи, помнящие его послание к Ганке, другие Славяне, также не забытые и названные в стихах Хомякова. Не было только знаете ли кого? Русских* Мы, конечно, тут были с братом, но как Русские литераторы. Славяне же здесь привыкли связывать идею о России с ее официальным представительством и потому были пора­жены, огорчены, смущены, скандализованы тем, что ни одного чиновника не было в церквгі. А между ними есть пра­вославные, бывающие в церкви, и к тому же было Воскре­сенье! Дело было не случайно. Управляющий посольством Кнорринг находил неприличным служить по Хомякове па­нихиду в Посольской церкви и запретил своим чиновникам быть на панихиде. Но это его дипломатическое поведение получило характер резкой демонстрации, характер протеста, произведшего сильное впечатление на Славян.— Что было нам отвечать на их вопросы? Мы были поставлены в очень неловкое положение, Славяне видели, что правитель­ственная Россия не только не уважает Русских поэтов, но даже явно публично оказывает им полное презрение. Но этого мало. Они подумали, что это презрение относится именно к тому поэту и писателю, который был проповед­ником идеи Славянства; следовательно, объяснили они, это презрение распространяется на самое идею и на всех Сла­вян! Нет, говорят они, когда дело дойдет до публичности, то Россия всегда постыдится нас пред лицом света! Разуме­ется, мы старались всячески поправить дело, сваливая вину на болезни и на недоразумения, но в сущности Славяне правы! Я знаю (но это между нами), Кнорринг призывал к себе священника и делал ему официальный выговор при всех членах посольства. Не грустно ли это? И чего они бо­ятся? Демонстрации! — Но даже проповеди не было про­изнесено, но присутствовавшие, отслушав панихиду бла­гочестиво, тотчас же разошлись, но демонстрация была устроена Русским посольством...» 1

«Русский Архив», 1915 г., 6, с. 130-131, год 53-й.— Курсив автора, .327

5

В Кнорринге ли дело? На это дает ответ другой исследователь: «Люди, близкие к царю и имевшие вес, даже влияние, пугали несбыточными страхами, стара­лись уронить в глазах государя и всей администрации благонамеренные стремления славянофильской партии и всячески старались остановить начавшееся в пользу народа движение. Самым крупным из представителей такого направления является Строганов. И вот, напр., что он пишет брату своему гр. Ал. Гр. Строганову в Одессу: «Славянофилы превозносят зарю новой жизни для России и смотрят на основание общины как на пер­вый шаг отступления от петровских реформ. Хомяков говорил на днях, что после этого первого шага второй должен быть отпуск бороды и кафтан, чтобы народ уз­нал, что правительство ищет свое спасение в его начале. Ты видишь, что это православный социализм! При этом корифеи утверждают, что если дворянство в продолжение стольких лет не успело упрочить себя как независимое сословие, то сим доказало свое ничтожество и не зас­луживает быть поддержано. Движение умов вообще за­мечательное, и я опасаюсь, что, расшевелив неосторожно одно учреждение, не раскачали бы все здание... Мне ка­жется, что рано или поздно, но придется взяться за это (sic!) средство, как это делают с избалованными детьми»» *.

6

В анонимных стихах на Хомякова, ходивших в его время, характерно выражается недоброжелательное, даже злобное, настроение против Хомякова, которое питалось даже тем, чем, при добросовестности, возбуждаться ему не было никаких оснований. Проф. Завитневич приво­дит первые стихи одного из таких пасквилей, но в со­вершенно противоположном истинному их значению смысле, как если бы многосторонность Хомякова в них одобрялась. Вот эти стихи полностью, во многом и ныне современные, даже сугубо:

А. С. Хомякову

Поэт, механик и феолог, Врач, живописец и филолог,

1 R. — На заре крестьянской свободы («Русская Старина», 1898 г., март, т. 93,. с. 486).

Общины Русской публицист —

Ты мудр, как змий, как голубь, чист.

В себе одном все эти знанья

Ты съединил и упованья

Прогресса на Руси предрек:

Вот, говоришь, златой вам век!

И дружно мы с тобою жили

И за успех усердно пили.

Нас многих словом ты увлек;

Но цвет надежд твоих поблек.

Не обратил ты Альбиона!

Увы, ревнитель Аарона.

Не миро с твоея брады

Сошло на русские зады,

Они не стали передами.

Славянские народы сами

Отбрасывают те мечты,

Какими их баюкал ты.

Итак, мой змий, итак, мой голубь,

И нам не побросать ли в прорубь

Весь этот сор, весь этот хлам,

Что восхищал Московских Дам?

Рубаха, мурмолка, поддевка

Не удались: нам в них неловко.

Что ж, голубь мой? Как быть, мой змей?

Пиджак наденем поскорей.

А чтоб прогнать мирскую скуку,

Мы новую откинем штуку:

Овечек стадо, твой народ,

Опять тебе разинет рот

7

Другое стихотворение в этом же роде:

И вот великий муж, о друг мой Хомяков, Что против Англии замыслил хитрый ков. Кто в ней хотел прервать связь алтаря и трона. Ревнитель древнего восточного закона, Всесокрушающий, и он в борьбе сей пал И лучший свежий лист венца его увял 2.

Добавим еще, что, по свидетельству Д. X, приведенное выше стихотворение, а следовательно — и это принадле­

«Русский Архив», кн. 3, с. 565—566. Анонимно. ♦Русский Архив», 1890, кн. 3. с, 563. Анонимно.

жат перу Дмитрия Николаевича Свербеева {9 западника умеренно-либерального направления.

8

Не только умеренные либералы, но и революционеры, современники Хомякова, не сумели увидеть в Хомякове ничего хорошего. 26 марта 1849 года петрашевец А. Н. Пле­щеев, посетив Москву, написал письмо С. Ф. Дурову с из­ложением своих московских наблюдений. Вот кое-что оттуда, относящееся к славянофилам: «Перехожу к умным людям. Их здесь много. Все они, как выразился кто-то, лежат за общее дело. Впрочем, есть и такие, которые делают...» 2 Относительно этого места Плещеев дал на во­прос следственной комиссии такое объяснение: «Здесь я употребил слово «умные люди», говоря о славянофилах, так называемых и пользующихся в Москве этой репутацией... «Лежат за общее дело» — я разумел в том отношении, что все славянофилы имеют там свою теорию, состоящую в каком-то стремлении сблизиться с народом, от которого мы будто бы слишком отдалились нравами и одеждой. Эту-то теорию они считают общим делом своим; известно, что некоторые даже ходят в русских народных костюмах, с бородой. «Лежат за общее дело» — было сказано об них в насмешку, ибо они, кроме весьма ограниченного кружка, не имеют последователей». «Большая часть людей, поль­зующихся в Москве репутацией умных, проводят жизнь в спорах, ни к чему не ведущих»3. «Об московском общест­ве,— продолжает свое письмо Плещеев,— можно заметить, что здесь гораздо больше начитанных и правильно смотря­щих на вещи, чем в Петербурге. Славянофильство имеет весьма ограниченный круг прозелитов. Их светила: 1) Хо­мяков, которому подобного по дару болтать не сыщется на всей Руси. Человек без серьезных убеждений, как говорят, но очень образованный, очень умный, умеющий заставить

1 Записки Дм. И. Свербеева. М., 1899, т. I, с. ѴШ, предисловие Д. X

2 Письмо было напечатано и за границей, и в России («По вып. I», с. 66-71; «Общество пропаганды 1849 тл Лейпциг, 1875 г., с. 71-79; «Северный Вестник»,. 1896 г., «Полярная Звезда» на 1862 г., I, 1861, кн. VII, № 1, «Петрашевцы», изд. Саблина, с. 37-40, перепеч. из «Полярной Звезды»), но с пропусками и неточностями. В «Голосе Минувшего», 1915 г., № 12, декабрь, с. 62—65, часть его напечатана вновь в исправленном виде В. И. Семевским в его статье о петрашев­цах. Заимствую текст именно оттуда, равно как и вышеуказанные сведения.

3 «Голос Минувшего», там же, с; 63.

себя слушать. Тип энциклопедиста. 2) Аксаков (К. С.) — фанатик»... и т. д.1

9

О заграничной оценке Хомякова мы нашли два сви­детельства. Первое из них, относящееся к 1855 году, дает протоиерей И. И. Базаров: «Великая княгиня (Ольга Николаевна, в Штутгарте) возвратилась уже в июне из Петербурга 2, и опять началась наша обычная жизнь в Штутгарте. В это время, по желанию Ее Величества, я перевел на немецкий язык брошюру Хомякова, появившуюся на французском языке под заглавием: «Quelques mots d'un chretien orthodoxe aux confessions occidentales»8* Перевод мой намеренно был издан во Франкфурте, чтобы не подать виду немцам, что будущая королева Виртембергская вмешивается в спор церковный между восточными и западными церквами. Написанная очень смело и умно, брошюра Хомякова обратила на себя внимание немецких богословов и вызвала, по крайней мере со стороны протестантов, отзывы, в которых слы­шалось сознание правды, высказанной им в глаза право­славным не богословом» * (1855 г.).

10

Но в 1874 году немцы отнеслись к Хомякову гораздо менее благосклонно. «Русские певцы и пророки,— чита­ем мы в одном из журналов того времени,— находились в предвидении странных событий; не говоря уже о сати­рических стихотворениях, в которых с большим или меньшим остроумием преследовались ожидаемые непри­ятели — англичане и французы,— из общей среды в осо­бенности выделялся поэт Хомяков, признаваемый и че­ствуемый сторонниками своими, как гений. При весьма ограниченных положительных знаниях, молодой писа­тель этот обладал необыкновенно пылкой фантазией, представлявшей также его воображению в прошедшем совершенно призрачную историю России; из стихотво­рений его одно в особенности, известное под названием «Видение», замечательно по странному содержанию сво­ему. Поэт видит среди утренней зари в тумане гору,

1 Там же, с. 64.

2 Куда она ездила по случаю смерти Императора Николая Пав­ловича.

3 Воспоминания протоиерея И. И. Базарова («Русская Старина», 1901. Т. 106, с. 57).

увенчанную чертогами и церквами; на нее поднимается крестный ход; шествие составляет духовенство в облаче­ниях, установленных греческою церковью, с бородами, согласно требованиям ее закона; за ними следует верующая толпа; повсюду в этом шествии виднеется гре­ческий крест; духовенство и толпа поют псалмы на сла­вянском языке; поэт видит и чувствует, что он в России, но гору он признает за Гридшен в Праге; он (? П. Ф.) возвышается среди России, и вся прекрасная страна, ко­торую он оттуда объемлет взором,— это Россия, испове­дующая православную религию и подчиненная право­славному царю. Подобные стихотворения переходили из рук в руки и возбуждали всюду восторг» *.

11

Не лишены интереса некоторые сообщения Н. А. Мельгунова. Славянофилы (Хомяков и Шевырев) считали его «односторонним западником»; он «на по­сылках у Фрягов», писал о нем Шевырев к Погодину2. Сам же Мельгунов не признавал себя таковым. И вот как, в двух письмах к Шевыреву, определяет он свое по­ложение: «Вы в моей системе находите место, а я в ва­шей не нахожу. Я изгнанник. Вы же для меня алхимики, ищущие золота в русской истории. Золота вы не найдете, но набредете на много (sic!) хорошего и дельного и, главное, пробудите в русских жажду самопознания. Вот ваша неотъемлемая (sic!) заслуга. И потому мир еам\ Подай руку, и пусть каждый трудится по силам на славу человечества»3. А вот несколько сведений у Мельгунова и прямо о Хомякове: «...Хомяков только что приехал из деревни. Лето он провел на Кавказе. До Рождества он намерен жить затворником: на душе у него новая траге­дия. Первое действие уже написано; но он его еще не показывает. Чудный малый; жаль, что софист такой, что мочи нет. Но это софизмы не философа, а поэта, и я ему прощаю. Однако желал бы видеть его вместе с Бара­тынским. Они никогда друг с другом не говорили: я уве­рен, что если они свидятся и поспорят, то хоть сколько-нибудь вылечатся от страсти оригинальничать, напере­

1 «Фельдмаршал Паскевич в Крымскую войну» (перев. из Jahr-bucher f. d. deutsche Armee u. Marine, за 1874 γ.,'Ν 35 и 36). Перев. и прим. Н. Шильдера. В примечании показано, что содержание «Видения» передано неточно («Русская Старина», 1875, кн. 13, с. 608— 609).

1 Барсуков — Жизнь и труды Погодина. Т. IX, с. 37. 3 А. Кирпичников — Между славянофилами и западниками («Русская Старина», 1898 г., декабрь, т. 96, с. 570).

кор истине и убеждению. Ничто так не исправляет, как собственный недостаток в чужом — это славное зеркало...» 1