Geum.ru

Составление и общая редакция игумена андроника (а с. Трубачева), П. В. Флоренского, М. С

Вид материалаДокументы

Содержание


Небесные знамения (размышление о символике цветов)
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   79

сосредоточенность внимания, та же бдительность. Мы не знаем, как объяснить, но у духовного родоначальника русской культуры, в его келейной жизни, оказывается одним из фокусов символ человеческого подвига, исключительно ярко воплощенного. Но мы не можем ссылаться на так называемую историческую случайность и должны видеть в этом символе один из зародышей, образовавших русскую культуру.

В еще большей степени то же приходится сказать о другой иконе Преподобного Сергия — Одигитрии. Ес­ли почитание Богоматеринства, этого узла скрещиваю­щихся небесных и земных токов, этого предельно-густого средоточия идеи воплощения, глубоко характерно для греческого средневековья, то из всех переводов, художе­ственно являющих идею Богоматеринства, исключитель­ное место занимает в византийском средневековье образ именно Одигитрии. Можно сказать, что Одигитрия, среди других икон Богоматери, то же, что Николай Чудотворец среди других святых. Это предельное выражение Богома­теринства. «Икона Божией Матери Одигитрии,— гово­рит Н. П. Кондаков (Иконография Богоматери, 1915, том II, стр. 152),— представляет средоточие не только иконографии Божией Матери, но и вообще христи­анской иконописи, так как она образует тот главный ее узел, из которого расходящиеся концы нитей помогают нам построить на пространстве VI—XII столетий слож­ную систему художественных соотношений различных стран православного Востока и католического Запада в главную, подготовительную эпоху европейского Сред­невековья. Но и далее, с началом самостоятельной жизни искусства на Западе и ветвей византийского искусства на Востоке, в ХГѴ—XV столетиях, тип Одигитрии продолжает оставаться излюбленным, быть иконою по преимуществу, изменяясь только в народном характере и экспрессии, почему и является наглядным свидетельством культур­ных связей и художественной преемственности. В то же время Одигитрия всегда состояла представительницею Византии, ее эмблемою и наиболее торжественным и выразительным произведением ее искусства». Глубоко знаменательно, что Одигитрия, этот палладий Византии, встречает нас и у колыбели русской культуры. С ним передается Византией и нить культурного предания. Появившись исторически «на пороге исторического зда­ния византийского искусства, вслед за первым расцветом его в эпоху Юстиниана», икона Одигитрии «представляла собой (вероятно, уже в одном из первых списков) произ­

ведение утонченного греческого стиля» (Кондаков id., стр. 152). По древнему преданию, первоявленная икона Одигитрии была писана самим евангелистом Лукою. Исторические судьбы этого художественного символа неотделимы от истории Византии. Не только истории искусства, но и и всей внутренней и внешней культуры. К Х-му веку перевод этой иконы слагается более или менее окончательно, а к ХШ-му относятся наиболее прекрасные из сохранившихся до нашего времени худо­жественные осуществления этого перевода. Просматри­вая иконы Одигитрии, легко подметить, что по типу Одигитрия келейная ближе всего подходит к изображе­ниям именно ХІІІ-го века. Как, в частности, тип лика этой Одигитрии имеет нечто общее с мозаическими об­разами Божией Матери ХШ-го века в соборе св. Марка в Венеции. Говорю это не к тому, чтобы ХІІІ-м веком пытаться фиксировать дату келейной Одигитрии, но чтобы отметить ее особенную близость к изображениям Богоматери более древним *2* Мы знаем, не позже чего нужно датировать келейные иконы Преподобного Сер­гия. Этим крайним пределом служит 25 сентября 1392 года, когда Преподобный Сергий скончался. Эту дату следует еще понизить, имея в виду, что Преподоб­ный был монахом 55 лет; иконы же эти, нужно думать, получил в качестве благословения от родителей. А далее, принимая во внимание родовитость его дома, нужно предположить, что эти иконы, как доставшиеся духо-носному отпрыску своего рода, признанному таковым родителями, были не какими-либо, но наиболее чтимыми из родовых икон и во всяком случае на несколько поко­лений старше самого Преподобного. Если теперь оправдается наше указание на большую близость келей­ной Одигитрии и Владимирской Успенского собора, то­же загадочной по происхождению, то этим будет уста­новлено еще большее понижение даты Одигитрии Преподобного Сергия. Во всяком случае при рассмотре­нии икон Преподобного Сергия необходимо учитывать ростовское происхождение рода Преподобного Сергия, и потому весьма вероятное владимиро-суздальское про­исхождение его икон.

Но какова бы ни была эта дата, в названной иконе Русь получила духовную связь с лучшими заветами Ви­зантии, чрез них и в них касание к древнейшим иконо­писным преданиям Сирии, теряющимся в незапамятной глубине и связанным, вероятно, с культами божествен­ного материнства, матери-земли и души мира, а с другой

стороны, с наиболее одухотворенными и прекрасными образами эллинства, символами Девственной Мысли — Афины-Паллады. Эта концепция Девы-Мысли — средо­точие средоточия греческой культуры города Афины — духовно волновала не только все эллинское искусство, воплотившись в совершеннейших образах Фидия, но и была вдохновительницей греческой философии, ибо что такое «умопостигаемое место» Платона или «чистая мысль» Аристотеля, нетленные, не запятнанные эмпи­рией, как не философский пересказ все того же почита­ния богини Афины. А далее, вбирая в себя сирийско-египетскую концепцию божественного материнства и соединяя таким образом вечную девственность с абсо­лютностью рождения, концепция Афины продолжает жить в Византийской империи, делаясь ее духовным све­точем после того, как в самой исторической действи­тельности, в лице Назаретской Девы, она нашла свое полное, окончательное и чистейшее осуществление. Этот-то, столь же сложный в своей догматическо-философской глубине, сколь и простой своей художест­венной завершенностью, образ Путеводительницы, как капля тончайшего нектара, собравшего в себе лучшие соки византийской культуры, насытил душу Преподоб­ного Сергия и определил ее. Достойно внимания, что и тут художественное осуществление этого иконописного перевода оказалось исключительно прекрасным, исклю­чительно питательным.

Таковы те две иконы — две мировые идеи, которые получил в свое укрепление Преподобный Сергий. Дал же от себя Руси он третью, воплощенную в художест­венном символе Пресвятой Троицы.

Сергиев Посад, 1918 28/ΧΙΙ-1919 1/1.

Письмо А. С. Мамонтовой

ссылка скрыта Серг. Пос.

Глубокоуважаемая Александра Саввишна!

С грустью я получил сегодня после обедни Ваше письмо. Вы пишете о своей апатии, даже о своем равно­душии к тому, над охранением чего стояли столько вре­мени. Если Вы утомлены, если Вы расстроены чисто фи­зически, то я понимаю Вас: конечно, слишком много у каждого из «граждан» нашего милого отечества пово­дов для усталости. Но, конечно, эта усталость пройдет в свое время.

Однако Ваши слова звучат, кажется, и более значи­тельно. Вы, как мне показалось из письма, допускаете в свое сердце равнодушие, и более существенное, чем от нервного утомления. Но из-за чего?

Все то, что происходит кругом нас, для нас, разуме­ется, мучительно. Однако я верю и надеюсь, что, исчер­пав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем на­доест, вызовет ненависть к себе и тогда, после краха всей этой мерзости, сердца и умы, уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее и идее России, к святой Руси.

Все то, что Вам дорого в Абрамцеве, воссияет с си­лой, с какой оно никогда еще не сияло, потому что на­ша интеллигенция всегда была на 1/2> Уз, У4 и так далее нигилистичной, и этот нигилизм надо было изжить, как надо бывает болезни пройти через кризис. Я уверен, что худшее еще впереди, а не позади, что кризис еще не ми­новал. Но я верю в то, что кризис очистит русскую ат­мосферу, даже всемирную атмосферу, испорченную едва ли не с XVII века. Тогда «Абрамцево» и Ваше Абрамцево будут оценены; тогда будут холить и беречь каждое бревнышко аксаковского дома, каждую картину, каждое предание в Абрамцеве, в Абрамцевых. И Вы должны за­ботиться обо всем этом ради будущей России, вопреки

всяким возгласам и крикам. А покосы — Бог с ними, Вы проживете и без покосов. А Абрамцево с покосами мало связано, по крайней мере в моем сознании. Я понимаю, что человеческую недобросовестность тяжко видеть. Но она была, есть и будет, и, пока мы живем в мире, а не на небесах, будут бесчестность, грубость, будут раз­бои и войны, и с ними надо заранее как-то посчитаться в душе своей и раз навсегда как-то перестать их заме­чать. Иначе, волнуясь за других, мы. рискуем потерять из виду собственную свою светлую уже духовную культуру Родины, рискуем оторваться от живого нерва Руси. А ведь Вы-то, в душе, не сомневаетесь, что дорогое Вам, Ваша теплота к отшедшим отсюда, то благоухание про­шлого, которым жива Родина, Ваше чувство связи с ис­торией — что все это действительно есть и что Вы хра­нительница чего-то более тонкого и более духовного, чем только покосы, лес и даже дом, что Абрамцево, до­рогое Вам, прежде всего есть духовная идея, которая неуничтожаема. Скажу худшее. Если бы Абрамцево уничтожить физически, то и тогда, несмотря на это ве­ликое преступление уничтожения пред русским наро­дом, если будет жива идея Абрамцева, не все погибло.

Но вот, когда Вы внутренне охладеете к аромату ис­тории, тогда будет совсем худо. И Ваша вина, вина Вас, знавшего душу Абрамцева, будет неизмеримо больше вины тех, кто, не зная души его, погубил его тело. Про­стите, глубокоуважаемая Александра Саввишна, мои рассуждения, которые невольно вылились у меня в связи с Вашим письмом.

Преданный Вам священник Павел Флоренский

Письмо Н. П. Киселеву

26.IV-9.V.1919. Серг. Пос.

Глубокоуважаемый Николай Петрович!

До меня дошла весть о назначении Вас «эмиссаром» в Оптину Пустынь. Не знаю, какие именно Силы так направили это назначение, но не сомневаюсь, что — благие. Не сомневаюсь и в том, что Вы являетесь «эмиссаром» не только от внешней власти по внешним делам, но — и от той, завязывающейся у нас Власти ду­ховной, которая еще не уплотнила в себе определенного центра, но которая нежными живыми нитями уже про­тянулась по России. Есть общественное мнение; но глубже его живет Мнение Общественное, и мой голос к Вам — не мой индивидуально, но, знаю, голос, прича­стный этому последнему. Считаю не только вправе, но и долгом своим высказать пред Вами о деле, которому мы все, уверен — не исключая и Вас, придаем величай­шую важность. Сохранение Оптиной Пустыни от раз­грома отнюдь нельзя рассматривать как сохранение од­ного, хотя и очень хорошего, монастыря; Оптина — отличный памятник 20-х годов, она богатый архив высо­коценных документов по истории русского просвеще­ния, наконец, она — духовная санатория многих изра­ненных душ. Конечно, охранить ее с этих сторон — долг просвещенного человека, но для нас с Вами, ищущих духовной культуры и ждущих расцвета духовного знания, нового и вечного, верящих и утверждающих наступление новой эры культуры, нового исторического зона, ампир-чики и архивчики, конечно, почти ничто в сравнении с этими вселенскими задачами. Между тем, Оптина есть именно завязь новой культуры. Она есть узел не проек­тируемый только, а живущий вот уже сотню лет, который на самом деле осуществил ту среду, где воспитывается духовная дисциплина, не моральная, не внешне-аскетическая, а именно духовная. Можно говорить

о недостаточности, о некоторой неполноте Оптиной, о некоторой чисто теоретической недосказанности. Но совершенно бесспорно, что духовная культура во всем ее объеме должна идти не мимо Оптиной, а сквозь нее, питаясь от нее, вплетая в свое предание и эту нить, непременно и эту, потому что это есть единственная нить, которая, действительно не прерываясь в плане ис­торическом, низводит нас из века в век к глубочайшим напластованиям духовного преемства. Мы все мучительно думаем, хотя и с разными вариациями, об осуществле­нии Школ или других Учреждений, подготовляющих и дающих духовное просвещение, и в наших мечтаниях эти Школы и Учреждения разрастаются в нечто огром­ное и качественно и количественно. Дай Бог, чтобы эти мечтания осуществились хотя бы частично. Но как бы нам не промечтать Учреждение именно такой природы, именно такое по самой сущности своей, хотя бы и менее богатое, чем нам бы хотелось, но зато не мечтаемое только, а на самом деле реализованное на историческом плане и, главное, доказавшее свою жизненность. Если начать прослеживать мысленно самые разнообразные течения русской жизни в области духа, то непосредст­венно или посредственно мы всегда приводимся к Опти­ной, как духовному фокусу, от соприкосновения с кото­рым возжигается дух, хотя бы потом он раскрывался и в иных, чем собственно-оптинское направление. Оптина, выдаваясь не столько отдельными исключи­тельными лицами, сколько гармоническим сочетанием и взаимодействием духовных сил, всегда была и есть, есть в настоящее время, как целое, могучий коллектив­ный возбудитель духовного опыта, я осмелюсь сказать, единственный в России, по крайней мере в таком роде и в такой силе, возбудитель духа. Было бы с нашей сто­роны великим преступлением не пред группою монахов, а пред культурою будущего не употребить всех возмож­ных усилий для сохранения Оптиной в ее целом, то есть не как стен или рукописей, а того невидимого и не ося­заемого физически водоворота, который во всяком при­близившемся к нему пробуждает, впервые может быть, острое сознание, что кроме внешнего отношения к миру есть еще внутреннее, бесконечно более его важное, дающее ощутить глубины бытия и миры иные. Оптина, у подошедшего к ней, родит убеждение, что этот новый взгляд на мир не случайное настроение, а доступен раз­витию, углублению и обогащению и что он, переходя в постоянный опыт иной действительности и жизнь

в ней, подступая к краям нашего сознания, может изли­ваться оттуда как новое культурное творчество, как но­вая наука, новая философия, новое искусство, новая общественность и новая государственность. Вот этот-то невидимый, но могучий вихрь иной жизни, уже столько давший, уже питавший русскую культуру и еще больше имеющий дать теперь, когда с течением символистов разрушены препятствия со стороны рационализма и по­зитивизма, этот вихрь, за который все мы, люди одного устремления, хотя и разных деталей в путях и технике, должны ухватиться, как за ценнейшее достояние нашей современности, мы должны отстоять, должны отстоять во что бы то ни стало и каких бы это ни стоило усилий. Ведь, повторяю, тут дело идет о принципе внутреннего постижения жизни, я ошибся, не о принципе, а о живом побеге такого постижения, и притом единственном по­беге, единственном, доказавшем свою жизненность. Совершенно непереносима мысль, что чьи-то грубые сапоги, даже не во имя противоположного принципа, не во имя внешнего отношения к жизни, а просто по недомыслию, невежеству и пошлой грубости, могут рас­топтать этот росток, что сулит ничем не вознаградимой потерею нам всем и культуре будущего, а ведь она и от­ветственность за нее лежит именно на нас, сознавших безусловную необходимость духовных постижений. Я не смею говорить здесь о технике Вашей поездки: на месте Вам это будет, конечно, виднее, но мне бы хоте­лось в заключение заметить, что если бы, несмотря на все усилия, не удалось отстоять всю Оптину от разгона, то временною мерой мог бы быть перевод насельников Оптиной в тут же имеющийся скит.

Желаю Вам успеха, и с величайшим нетерпением я и все мы будем ожидать результатов Вашей поездки. Господь да хранит Вас и да вразумит. С уважением к Вам и душевным расположением священник Павел Флоренский.

Р. S. И хочется мне кончить, чем начал: Вам вручена судьба Оптиной и Вы являетесь ответственным за нее. Tempora pessima sunt, vigilemus

НЕБЕСНЫЕ ЗНАМЕНИЯ (РАЗМЫШЛЕНИЕ О СИМВОЛИКЕ ЦВЕТОВ)

Выйдем в открытое место, лучше всего при восходе солнца или во всяком случае когда солнце почти у го­ризонта, и заметим себе соотношение цветов.

Прямо против солнца — фиолетовый, сиреневый и, главное — голубой. В стороне солнца — розовый или красный, оранжевый. Над головою — прозрачно-зелено-изумрудный.

Дадим отчет себе, что собственно видим мы.— Мы видим свет и только свет, единый свет единого солнца. Его различная окраска — не собственное его свойство, а соотношение его с той земною и отчасти, может быть, небесной средою, которую наполняет собою этот еди­ный свет.

Свет неделим, свет сплошен,— есть воистину непре­рывность. Нельзя в пространстве, наполненном светом, выделить область, не сообщающуюся со всякою другою областью; нельзя уединить часть светового пространства, нельзя отрезать часть света. (— Это красивый пример того, что протяженность не есть достаточное условие делимости и что делимость не следует аналитически из протяженности —). Когда же непрозрачные тела перехва­тывают в пространстве свет, то уединение происходит всегда односторонне, с одной стороны, и потому не способно замкнуть выделяемый световой объем.

Итак, свет непрерывен. Но те оптические среды, ко­торые светом наполняются и свет нам передают,— они н е непрерывны, они зернисты, они представляют собою некоторую тончайшую пыль и сами содержат другую пыль, пыль, по тонкости своей не доступную никакому микроскопу, но тем не менее состоящую из отдельных зернышек, из отдельных кусочков вещества. Те роскош­ные цвета, которыми украшается небосвод, есть не что иное, как способ соотношения неделимого света

и раздробленности вещества: мы можем сказать, что цветность солнечного света есть тот привкус, то видоиз­менение, которое привносит в солнечный свет пыль земли, самая тонкая пыль земли и, может быть, еще более тонкая пыль неба. Фиолетовый и голубой цвета — это есть тьма пустоты,— тьма, но смягченная отблеском как бы накинутого на нее вуаля тончайшей атмосферной пыли; когда мы говорим, что видим фиолетовый цвет или лазурь небосвода, то это мы видим тьму, абсолютную тьму пустоты, которой не осветит и которую не про­светит никакой свет, но видим ее не самое по себе, а сквозь тончайшую, освещенную солнцем пыль. Крас­ный и розовый цвета — это та же самая пыль, но видимая не против света, а со стороны света, не смягчающая своею освещенностью тьму междупланетных про­странств, не разбавляющая ее светом, но, напротив, от света отнимающая часть света, застящая глазу свет, сто­ящая между светом и глазом и, своею непросвещенно­стью, прибавляющая к свету — тьму. Наконец, зеленый цвет, по направлению перпендикулярному, зеленова-тость зенита, есть уравновешенность света и тьмы, есть боковая освещенность частиц пыли, освещенность как бы одного полушария каждой пылинки, так что ка­ждая из них столь же может быть названа темною на светлом фоне, как и светлою на темном фоне. Зеленый цвет над головою — это ни свет и ни тьма.

Итак, есть только энергия освещающего света и пас­сивность освещаемого, а потому — и не поглощающего свет, т. е. свет далее себя не пропускающего, вещества; и, наконец, есть то, о чем только грамматически можно сказать, что оно есть, ибо оно есть ничто, пустое про­странство, т. е. свет, в котором интенсивность мыслится равною нулю,— чистая возможность воссиять све­ту, которого, однако, нет. Эти два начала и третье — ничто — определяют собою все многообразие цветов неба. От этих чувственных образов мысль сама собою устремляется к символическому их смыслу. Но тут, раз навсегда и с предельною настойчивостью, надо выска­зать, что метафизический смысл символики, этой, как и всякой другой подлинной, символики, не надстраи­вается над чувственными образами, а в них содер­жится, собою их определяя, и сами-то они разумны не как просто физические, а как именно образы метафи­зические, эти последние в себе неся и ими просветляясь. В данном же случае непрерывность в переходе от чувст­венного к сверх-чувственному так постепенна, что, говоря

эти слова: свет, тьма, цвет, вещество,— сам не знаешь, в какой мере, вот сейчас, имеешь дело с физическим и в какой — с метафизическим: ведь все эти слова суть те первичные слова, из которых, как из общих корней, развиваются и подымаются, все время оставаясь параллельными, все время в живом соотношении между собою, как физика, так и метафизика, или, правильнее, как метафизика, так и физика. Действительно, описанные соотношения между началами мира физического имеют полное себе соответствие в соотношении начал бытия метафизического; оба аналогичных соотношения в точ­ности, как форма и отливка по ней или как два оттиска одной печати, повторяют друг друга. Отсюда устанавли­вается и символическое значение в мире сверхчувствен­ном того, что является результатом соотношения начал бытия чувственного т. е. символика цветов.

«Бог есть свет»1 . Бог есть свет, и это — не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия,— духов­ного, но конкретного, непосредственного восприятия славы Божией: созерцая ее, мы зрим единый, непрерыв­ный, неделимый свет. Свет не имеет дальнейшего опре­деления, кроме того, что он есть свет беспримесный, чистый свет, в коем «несть тьмы ни единыя». Определе­ние света есть только то, что свет есть свет, не содержа­щий никакой тьмы, ибо в нем — все просветлено и вся­кая тьма от века побеждена, преодолена и просвещена. В отношении к цветам мы называем свет — белым; но «белый» не есть положительное определение, оно указы­вает только на беспримесность, на «ни тот, ни другой, ни третий цвет», а только: сам он, чистый, беспримес­ный свет. «Белый свет» есть только обозначение света, как такового, чисто-аналитическое подчеркивание его цельности.— Он,— свет ли, Бог ли,— полнота, в нем нет никакой односторонности, ибо всякая односторонность происходит от препятствий; нет в нем никакого ущерба, никакого ограничения. Лишь ограничение, ослабление, ущемление, .препятствие, разбавление чистой энергии света чуждою ей пассивностью могло бы заставить свет быть не просто светом, не просто самим в себе, но одно­сторонним, склоненным в ту или другую сторону, в сто­рону такой или иной цветности. Этою пассивною сре­дою, в ее тончайшем и нежнейшем явлении, бывает тварь, и притом не грубая земная тварь, грубо же на­рушающая духовность света, но высшая и тончайшая тварь: тварь, так сказать, в ее перво-истоке служит сре­дою, придающею свету цветность. Эта метафизическая

пыль именуется Софией. Она не есть самый свет Боже­ства, не есть самое Божество, но она и не то, что мы обычно называем тварью, не грубая инертность вещества, не грубая его светонепроницаемость. София стоит как раз на идеальной границе между божественною энер-гиею и тварною пассивностью; она — столь же Бог, как и не Бог, и столь же тварь, как и не тварь. О ней нельзя сказать ни «да», ни «нет»,— не в смысле антиномическо­го усиления того или другого, а в смысле предельной переходности ее между тем и другим миром. Свет есть деятельность Божия, София же — первое огустение этой деятельности, первое и тончайшее произведение ее, еще, однако, дышащее ею, к ней настолько близкое, что между ними, если не брать их соотносительно между собою, нельзя провести и самой тонкой границы. И мы бы не могли различить их, если бы не соотношение: света — деятельности Божества — и Софии — перво-твари или перво-материи.— Лишь из соотношения двух начал устанавливается, что София — не есть свет, а пассивное дополнение к нему, а свет не есть София, но ее освещает. Это соотношение определяет цветность. Созерцаемая как произведение божественного творчества, как первый сгусток бытия, относительно самостоятельный от Бога, как выступающая вперед навстречу свету тьма ничтожества, то есть созерцаемая от Бога по направ­лению в ничто, София зрится голубою или фиолетоѳою. Напротив, созерцаемая как результат божественно­го творчества, как неотделимое от божественного света, как передовая волна божественной энергии, как идущая преодолевать тьму сила Божия, т. е. созерцаемая от мира по направлению к Богу, София зрится розовою или красною. Розовою или красною она зрится, как образ Божий для твари, как та «розовая тень», которой молился Вл. Соловьев2 Напротив, голубою или фиолетовою она зрится как мировая душа, как духовная суть мира, как голубое покрывало, завесившее природу. В видении Вяч. Иванова, как первооснова нашего существа в мис­тическом погружении взора внутрь себя: душа наша — как голубой алмаз3* Наконец, есть и третье метафизи­ческое направление — ни к свету и ни от света, София вне ее определения или самоопределения к Богу. Это тот духовный аспект бытия, можно сказать, райский аспект, при котором нет еще познания добра и зла. Нет еще прямого устремления ни к Богу, ни от Бога, потому что нет еще самых направлений, ни того, ни другого, а есть лишь движение около Бога, свободное