Собранием гипотез, чересчур смелых, чтобы претендовать на подлинную

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 50

им в этом. Скорее дело обстоит так, как если бы "конструкторская логика"

эволюции была трехзначной: ведь отбор делит организмы на приспособленные и

неприспособленные, однако не придерживается при этом принципа исключенного

третьего. Хотя большинство системных признаков носит адаптивный характер,

не следует думать, что любые сравнительно небольшие изменения отдельных

признаков всегда увеличивают или уменьшают приспособленность организма. В

одном поколении подобное отклонение есть попросту результат случая,

случайной игры генов, соединяющихся в акте оплодотворения. Если же такая

флуктуация оказывается большой, то есть если возникает, опять-таки по воле

случая, сразу много организмов с определенным признаком, отличным от

среднего по популяции, то в следующем поколении это отклонение может

проявиться уже усиленно. Именно так начинается дрейф генов. Коль скоро

особей с измененным признаком становится больше, в следующем поколении по

вероятностным причинам их может стать еще больше, и таким образом

исходное, чисто случайное отклонение может превратиться затем в

закономерность процесса, уже не случайную, ибо возникла положительная

обратная связь между поколениями, усиливающая определенный признак (или

признаки). Моделью подобного явления может служить рост ледника. После

нескольких очень холодных зим подряд накапливается столько льда, что он не

успевает растаять за лето и ледник начинает спускаться в долины, при этом,

чем больше в нем льда, тем льда в нем... больше: возникает положительная

обратная связь. Для того, чтобы обратить этот тренд, нормальные летние

температуры уже недостаточны. Необходимо отклонение климата в

противоположную сторону (несколько мягких зим подряд с очень жаркими

летними месяцами). И здесь мы имеем перед собой закономерность, которая

возникла из чисто случайного отклонения на входе.

Разумеется, генетический дрейф может возникнуть лишь в том случае,

когда "люфт" между половым отбором и селекцией среды имеет достаточно

большое положительное значение, при этом отчетливо дрейф проявляется

прежде всего в небольших изолированных популяциях, пребывающих в почти

неизменной в данный период и поэтому благоприятной среде. Однако и здесь

"люфтовая полоса" между отбором и селекцией имеет свои границы.

Генетический дрейф, основанный на положительной обратной связи между

поколениями (или попросту на том, что некий признак наследуется не в силу

его адаптивной полезности, а потому лишь, что он возник случайно у

большого числа родительских особей), может раньше или позже ввести

изолированную популяцию в процесс ортоэволюции, который уже выведет ее за

пределы "нейтральности" среды. Тогда среда начнет отсеивать то, что

перестало быть адаптивно нейтральным. Если при этом резерв изменчивости

вида оказывается недостаточным (из-за низкого коэффициента мутаций или же

из-за нехватки регуляционной разнородности в репертуаре рецессивных

генов), - виду начинает грозить уничтожение. Таким генетическим дрейфом

вид как бы "выносится за пределы среды". Иначе говоря, сформировав

признаки, уже не являющиеся адаптивно оптимальными, вид исчерпывает вместе

с тем резервуар изменчивости, которая, могла бы позволить ему вернуться к

состоянию гомеостатического равновесия. Однако потенциально столь же

губительным для вида может оказаться "слишком совершенное" приспособление

к определенному типу среды. Приспособление, которое опустошает хромосомные

хранилища, изымает из них все резервы изменчивости, заводит вид в "тупик"

развития, ибо эволюционный процесс наделяет его при этом таким набором

признаков, "выбраться из которого" он уже не может.

Мы описали два резко отличных друг от друга механизма уничтожения; в

эволюционном процессе действуют и другие такие механизмы. Генетический

дрейф может перевести популяцию из состояния лучшей приспособленности в

состояние худшей (например, в условиях родственного скрещивания -

инбридинга); при "гиперспециализации" же приспособленность достигает

такого временного совершенства, которое в ходе более длительной проверки

оказывается апластичностью, то есть означает исчезновение адаптивных

функций (исчезновение гомеостаза).

В своих исследованиях Ляпунов и Кулагина моделировали некий вариант

генетического дрейфа, в первую очередь тот, при котором происходит

необратимое видообразование, а также сохраняется состояние "устойчивой

генотипической неустойчивости". Для марковских цепей (используемых в этом

моделировании) можно выделить некоторое подмножество состояний со

следующим свойством: по прошествии достаточно долгого времени цепь с

положительной вероятностью переходит в одно из состояний этого

подмножества; тогда как шанс выйти из этого подмножества достаточно близок

к нулю. Поэтому после нужного числа шагов состояние марковской цепи с

большой вероятностью попадает в это подмножество и остается в нем. Такие

подмножества называются поглощающими экранами. По-видимому (А.А.Ляпунов,

loco citato 2), в такой экран попали наряду с другими видами гигантские

мезозойские ящеры, и поэтому они вымерли.

Если флуктуации среды знакопеременны и не выходят за определенные

границы, то вид сколь угодно долгое время может просуществовать внутри

"поглощающего экрана". Самой примитивной моделью описанной ситуации служит

участок местности с замаскированной западней, по которому беспорядочно

блуждает, двигаясь во всех направлениях, некоторое животное. Интуитивно

очевидно, что раньше или позже оно попадет в западню и это "состояние

устойчивого равновесия" окажется для него губительным, разве что на дне

западни будут сложены большие запасы пищи.

Забегая несколько вперед, отметим тот чрезвычайно интересный факт,

что между древом биоэволюции и "древом социоэволюции" наблюдается

следующая аналогия: тут и там сосуществуют - во времени - формы с весьма

различным уровнем достигнутого ими развития. Ибо не только сравнительно

простые организмы живут рядом с наиболее развитыми многоклеточными, но

также и примитивные культуры, те, что еще не превзошли уровня неолита,

сосуществуют - или хотя бы сосуществовали до середины нашего века - с

высокоразвитыми технологическими цивилизациями. Хочется думать, что в

обоих случаях мы наблюдаем действие неких "поглощающих экранов", что

такими экранами для живых организмов могут служить конкретные формы

организации на разных уровнях ее сложности и что то же самое может

относиться к общественным группам на различных уровнях достигнутого ими

развития.

Возвратимся к поставленному ранее вопросу о факторе, который приводил

к дифференциации надстроек у примитивных культур с одинаковой материальной

базой. В качестве ответа возникает гипотеза о марковском характере

культурогенеза. Разумеется, материальная база культуры является основным

показателем, определяющим ее строение, однако такое определение не

однозначно; этот показатель дает лишь границы известного интервала,

определяет некий потенциальный класс, в пределах которого характерные

черты культуры конкретизирует уже марковская игра стихий. Аналогично тому

как в биологической популяции дифференциация за счет генетического дрейфа

начинается с известных генотипических признаков, которые уже распределены

по популяции, так и в общественных группах дифференциация может

отправляться от некоторых установившихся отношений, которые имеют шанс

случайно отклониться от актуального состояния, начать своеобразное

блуждание в конфигурационном пространстве возможных состояний. Разумеется,

это совершенно иное "конфигурационное пространство", чем в случае

биоэволюции; речь идет не об отождествлении этих процессов во всех

подробностях, а об указании механизма, который в определенной мере, в

аспекте динамики обратных связей, оказывается общим для обоих процессов.

Поэтому на вопросы, по какой причине в одних примитивных обществах

действует "спартанская" этика, а в других - "аполлическая", по каким

причинам одни группы подчиняют личность суровому регламенту "в общих

интересах", а другие - ставят личность над групповыми интересами, по

какой, наконец, причине образцы поведения иногда способствуют проявлению

положительных эмоций, а иногда - подавляют его как предосудительное, на

все эти вопросы можно ответить так: реализация состояний, столь друг от

друга далеких, наступает потому, что именно такие особенности были

"выброшены из стаканчика" при "игре в общество" после очень длинной серии

шагов марковского процесса, были зафиксированы как правила, выделенные

случайными факторами.

Некоторые современные наблюдения свидетельствуют, видимо, о том, что

именно такие факторы могли начать свое действие в тот переходный период

антропогенеза, который отделял стадо животных от первобытной общины

пралюдей. Так, например, японские исследователи, изучившие поведение

макак, установили, что отношение самцов к самкам не является одинаковым в

отдельных изолированных популяциях макак, даже при аналогичных условиях

среды.

По их наблюдениям в одних группах обезьян доминирует некий "принцип

жестокости", это проявляется в статистически значительном числе шрамов -

следов от укусов - на теле самок, тогда как в других группах отношение

самцов к самкам значительно более "мягкое" (о чем свидетельствует

отсутствие или редкость аналогичных следов). Исследователи заметили также,

что "традиции" подобного рода, порождающие директивы "типичного

поведения", возникают, скорее всего, случайно: "агрессивное" поведение

самцов по отношению к самкам могло быть в некоторой группе делом случая,

однако наблюдаемое потомством и выучиваемое им, оно стало затем

превращаться в норму поведения. Разумеется, поведение обезьян нельзя

назвать культурным; но ведь не было культурным и поведение первых предков

человека. Согласно современным взглядам, труд и коллективная кооперация

предшествовали появлению речи (и, естественно, сильно ускорили ее

выработку). Если так было на самом деле, то интервал между образованием

типов поведения и выработкой речи мог благоприятствовать возникновению в

пракультуре в первую очередь того, что носило в ней магический или

иррациональный характер. Ибо без речи невозможна передача никаких знаний,

кроме тех, которые можно почерпнуть из прямого наблюдения - молодыми

особями - за поведением взрослых особей. Поэтому если в определенной

группе пралюдей укрепилось в качестве нормы "агрессивное отношение", то

речь, возникшая позднее, именно это поведение фиксировала и отражала и как

бы возводила в ранг натуральной закономерности, в ранг положения вещей,

врожденного общественному бытию, ибо именно в нем проявлялась известная

регулярность коллективных поступков. Пралюди принципиально не могли знать,

что между регулярностью, скажем, восходов и заходов Солнца и регулярностью

(типичностью) поведения одних индивидуумов по отношению к другим есть

существенная разница, состоящая в том, что при внеобщественном явлении

(восходы и заходы солнца) наблюдается устойчивая каузальная связь, тогда

как во втором случае ("норма агрессии") - наблюдается закономерность,

которая возникла некогда из случайного отклонения.

Из-за отсутствия знаний пралюди не могли проводить подобных различий

и были благодаря этому как бы вынуждены считать все наблюдаемые

закономерности вообще - групповые и общественные наравне с природными,

внеобщественными - одинаково "устойчивыми", "важными", "очевидными" и

"врожденными". Подобные явления могли послужить позднее причиной того, что

- в рамках одной примитивной культуры - психически больного рассматривали

как одержимого "злым духом", а в рамках другой - как состоящего в общении

с "могущественным демоном", отчего в первой группе могла возникнуть

склонность к изоляции психически больных, а во второй - наоборот -

склонность к их почитанию.

Если наше предположение отвечает подлинному механизму социоэволюции,

то это означает, что она носит характер статистической игры; игры не

только с Природой, но и такой, в которой в качестве игроков, образующих

"коалицию", выступают члены первобытной общины. При этом известные правила

этой игры должны соблюдаться во всех общественных группах вообще, ибо они

являются необходимыми условиями для выживания групп. Эти инвариантные

правила всегда и всюду составляют ядро коллективного труда, как формы

организации производительных сил общества.

Зато другие правила, в принципе, изменяются от случая к случаю,

причем очень существенно, что могут встречаться и ситуации, когда уже

возникшая культурная надстройка затрудняет, или даже полностью сводит на

нет, дальнейшее развитие материального базиса (то есть средств

производства) и тем самым становится тормозом общественного прогресса.

Стационарная в этом смысле культура, то есть такая, которая достигла

неолитического уровня и застряла там на тысячелетия, является как бы

"гиперспециализацией", захваченной поглощающим экраном.

Напротив, культура, нацеленная на непрерывное развитие орудий труда,

на постоянный рост их совершенства, является динамической и сохраняет

устойчивый резерв адаптивной изменчивости, да и сама, собственно-то

говоря, служит воплощением перемен. Таким образом, в действительности

человек не столько о_б_я_з_а_н быть творцом непрерывного прогресса,

сколько м_о_ж_е_т и_м с_т_а_т_ь, и именно это явление фиксируется историей

земной цивилизации. Разница между положением животных и человека сводится

к тому, что для животных характерна "информационная скудость", и именно

благодаря этому любой из видов может стать невольным и бессознательным

исполнителем приговора над самим собой - приговора, который сообща выносят

внешний мир и запас наследственной информации самого вида, в то время как

человек не является безвольным объектом, увлекаемым потоком эволюционного

дрейфа. Напротив, он выступает как активный борец в небезопасном

состязании с природой. Бегло набросанную здесь гипотетическую проблематику

явлений культуротворческого антропогенеза можно будет, разумеется,

подвергнуть в будущем экспериментальной проверке, впрочем, в том же самом

смысле, в каком можно подвергнуть исследованию на моделях явления - чисто

биологической - эволюции организмов. На этом пути получат разрешение

многие старые споры, как, скажем, тот, который веками вращался вокруг

вопроса, лежит ли в основе человеческой натуры "добро" или "зло".

Сама постановка такого вопроса представляется неуместной, ибо

"человеческая натура" отнюдь не является инвариантом и даже если бы

кому-то удалось имитировать социогенез, то и с "молекулами имманентного

зла", и с "молекулами имманентного добра" в качестве стартовой позиции он

получил бы эквифинальные результаты. Ибо социогенез является процессом

принципиально эргодическим, это означает, что общественные уклады не

зависят ни от "добра", ни от "зла" в натуре человека.

Ввиду отсутствия машин для моделирования социальных явлений

представим себе сеть дорог, на которые мы выпускаем лавину автомобилей. В

одном случае мы инструктируем водителей так, чтобы они проявили "максимум

злой воли" по отношению к другим - никому не уступали дороги, ездили

грубо, нарушали правила движения; в другом - напротив, "чтобы они проявили

по отношению к остальным участникам движения максимум "всесторонней

вежливости".

Безусловно, в начальных фазах "агрессивного" эксперимента аварий

произойдет значительно больше, чем во втором случае, однако после того как

будет достигнут определенный "уровень насыщения" (то есть плотности

движения на дорогах), разница в состояниях безопасности на дорогах все

меньше будет зависеть от злых или добрых намерений отдельных водителей:

динамические закономерности возобладают над "этическими установками".

Безусловно, пути к эквифинальному состоянию будут в обоих случаях

различными, различной будет и цена, уплаченная в виде аварий, однако

конечные динамические состояния - особенно при их статистическом

усреднении - будут почти неразличимыми.

Впрочем, эта картина служит лишь для наглядного уяснения истины,

хорошо известной марксистской социологии; социологии, которая выводит зло

общественной системы отнюдь не из "зла человеческой натуры".

Из всего до сих пор сказанного вытекает, что всякую культуру как

динамическую систему можно рассматривать двояко: в аспекте фактически

достигнутой ею эффективности гомеостаза и, кроме того, в аспекте

потенциальной способности к адаптации, то есть в аспекте как бы

сохраненного ею резерва пластической изменчивости, которая делает

возможным незаторможенный прогресс в сторону все более высоких форм и

действий. Ведь может же быть так, что некоторая культура хорошо

функционирует в неизменной географически-климатической среде, но

оказывается принципиально беспомощной и беззащитной перед естественными

флуктуациями, вызванными стихийными бедствиями, эпидемиями болезней и т.п.

Некоторое размышление показывает, что культура будет тем эффективней в

обоих отношениях, чем больше собранный ею массив информации, подлинно

отражающий как ее собственные черты, так и черты внешнего мира. Если

традиционные положения культуры эмпирически ложны, иррациональны, если тем

самым культура не способна распознать подлинные причины и связи в себе

самой и во внешнем мире, то она оказывается во власти собственных

стихийных изменений, а также непредвидимых ею преобразований окружающей

среды. А очерченные самой этой культурой системы иррациональных верований

могут образовывать нечто вроде сети или решетки, удерживающей ее внутри

"поглощающего экрана" на единожды достигнутом уровне социоэволюции. Это

происходит особенно в тех случаях, когда исповедуемые верования активно

противодействуют приобретению зачатков знания, позволяющих создать основы

науки и научно обоснованной технологии. Позволительно думать, что именно

внутренние противоречия такого рода сыграли роль механизма уничтожения

угасших некогда культур, ибо не все они пали под ударами вторгшихся извне

захватчиков. Эти догадки также можно будет когда-нибудь подвергнуть

экспериментальной проверке на моделях. Моделирование подобных процессов

серьезно облегчается тем обстоятельством, что психология отдельных

индивидуумов не играет здесь решающей роли. Эти процессы управляются

объективными закономерностями, причем последние действуют и тогда, когда

никто их не осознает (например, классы и их антагонизмы существовали в

обществе и тогда, когда еще не было ни Маркса, ни его теории исторического

материализма). Поэтому вовсе не придется моделировать психологические

особенности отдельных лиц; такая задача выглядит безнадежной, особенно при

отображении обширного множества людей.

Подобное моделирование не только укрепит наши прежние знания о

механике общественного развития, но может также и послужить для дальнего

прогнозирования, которое позволило бы выбрать оптимальный вариант пути

цивилизации среди всех вариантов, какие только возможны (мы называли это

"цивилизационной радиацией"). Впрочем, это послужило бы лишь продолжением

тех способов рассуждения, которые стали возможны после закладки фундамента

научного коммунизма. На пути такого моделирования общественных явлений,

моделирования, цель которого в том, чтобы облегчить развитие цивилизации,

стоят, грубо говоря, три группы трудностей.

Первая - объемлет трудности формальной и технической природы, сюда

относятся выбор языка описания (выбор кода), выделение существенных

параметров и установка качественных критериев для оценки полученных

результатов. В частности, чрезвычайно трудной представляется задача, каким

Blog

Собранием гипотез, чересчур смелых, чтобы претендовать на подлинную