Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 32 33 34 35 36 37 38 39 ... 46

Глава пятая

УНИВЕРСИТЕТ

1. ПРОБЛЕМА НОЖНИЦ

Мне остается пробег по темам "рубежа"; и зарисовка последних двадцати

месяцев жизни в девятнадцатом веке; в этот срок подчеркнулся рубеж в личной

жизни; социально подчеркивался он за последнее четырехлетие старого века

растущей тревогою: таяло прежнее отроческое представление о России, Европе,

державшееся до 1894 - 1895 годов, или конца царствования Александра

Третьего; мысль о том, что мы вышли из полосы исторических кризисов, в

отрочестве изживала себя в двух представлениях: в консервативном и в

либеральном; консерваторы представляли Россию отверженной на вековечные

времена; либералы же, вливая Россию в Европу, видели благополучие ее

эволюции, в результате которой встречались приятнейшие волки и овцы; России

для этого благополучия нужна была, по их мнению, ничтожнейшая операция, о

которой озаботится Тверское земство; конституция будет старанием этого

земства дана или вырвется рукой Петрункевича;1 что значит малюсенький

вырывательный шок, коль за ним - тысячелетия роста гуманности: один

пограничный шлахтбаум; и покатилась история по шоссе!

В представлениях этих лагерей не было места тревоге; тревога и

политическая революция представлялись мир-нейшим гуляньем во фраках; чувство

сдвига сознанья отсутствовало в круге, где я развился; либералы грозили

дурному городовому растрясом режима не для себя: для него; скучная мирность

застоя, конец истории всяческих потрясений, бывало, меня убивали; читая об

исторических революциях, думал я: "Все это - в прошлом; всего этого не

увидим мы".

Но сдвиг сознания вкрадывался в детей рубежа, так сказать, со спины,

пред собой взметая лишь пыль бытовую; одиночество созерцания взметаемой пыли

охватывало; для меня таким созерцанием было узнание всей моей жизни; а у нас

дома не видели неблагополучия нашего, ни безобразия нас замкнувшего быта;

социальная действительность подавалась в двух редакциях (либеральной и

консервативной); я же инстинктом послал уже к черту редакции эти, как

комнатный перекур после споров; с детства впитанное переживанье свое я

оформил лишь в 1903 году в "Открытом письме к либералам и консерваторам",

воспринятом консерваторами как безобразие радикальное, а либералами как

ретроградное; анархического протеста не видел никто; а моя социальная

грамота нача-лася позднее: в беседах с отходящим от Маркса Л. Л.

Ко-былинским; сериозное социологическое чтение началось с 1904 года.

Перевлекала внимание методология ножниц меж миром искусства и миром

науки в попытке идеологического построения символизма как триадизма; и

социальным вопросом не занят был я; Ахиллесова пята осозналась уже в первых

годах начала века.

Измененье сознания изживалось индивидуально, - не социально: в терминах

кризиса сознания или в терминах неопределенно переживаемого конца века (с

подстановкою разных гипотез конца культуры, Европы иль мира);

социально-экономической базы переживаний своих я не видел; терминология,

мной усвоенная тогда, то казалась "мистической", то аллегорической; но

словесные надстройки служили для зарисовки реальности.

Сознание было барометром, отмечающим смену ровного движения ртутных

столбов на катастрофические зигзаги; и в усилиях связать явления личной

жизни, мира искусств, смены мод и даже цветов пейзажей и новых словечек

ощупывал я единую причину, которая была мне "иксом", разрешимым тогда, когда

будет составлено уравнение.

Чуткость моя - в попытке ощупать "икс" в членах составленного

уравнения; изменение жизненного темпа было мною составлено, как уравнение;

"символизм" был уравнением этим.

Выражения вроде "что-то", "конец", "мировая борьба", "атмосфера" - не

имели значения мироучительных лозунгов, лишь гипотетических допущений

("допустим, что", "предположим", "в случае, если"); к языку правомерного

допущения я был приучен отцом, показавшим способ точнейшего извлечения

корней от произвольного допущения.

Я, читающий Гамильтона, Уэвеля, Милля и собеседник отца, поучившийся у

него возможностям математической мысли, не представлял себе узости и

склероза сознания в прочитывании эмблематической мысли мозгами мещан; и я не

искал популярности, но самоопределения в специальнейших экскурсах; и в

голову не приходило, что нужны оговорки к летучим, афористическим или

специальнейшим допущениям от теории "вероятностей", чтобы жаргон символиста

не понес сквозь года грубый штамп, отпечатанный мещанином, реагирующим на

слова "форма" и "атмосфера":

- Ага, - гончарная форма...

- Ага - мистическая атмосфера. О форме я слышал:

- Вынь ее, да положь ее.

- Я о методе.

- Пока не положишь в ладонь, - не поверю. Об "атмосфере" доселе я

слышу:

- Устали мы от "атмосфер": мистика.

В ряде лет шел диалог меж моим изложеньем системы гипотез (с

перечислением "иксов" и "игреков") и обывателем, напоминающий разговор

попечителя-дурака с директором гимназии в эпоху Николая Первого:

Попечитель. В классе лампа повешена криво.

Директор. Ничего не стоит, ваше превосходительство, провести диагональ

и в точке пересечения повесить лампу.

Попечитель. Диагонали поставить на мой счет.

Так и слова о "кризисе", "конце", "заре", "ножницах" понимались

"диагоналями, поставленными на мой счет".

- Катастрофа.

- Ха-ха: "народился Антихрист!"

- Антиномии.

- О каких он "лимониях?"

- Ножницы.

- Думает, - в голове у него портновские ножницы вместо мозгов.

Скучно, читатель!

Оговоривши право на слова "атмосфера" и "колорит годов", я скажу: с

1896 года видел я изменение колорита будней; из серого декабрьского колорита

явил мне он явно февральскую синеву; синие февральские сумерки безотрадней

январских; вместо ровной облачной пелены - бурвые отдельности синих клочьев;

кто имеет глаза, тот уж знает: приблизилось таянье с ветрами и снегопадами,

возвещающими выступление из берега растопленных вод; это было мной пережито

на перегибе к 1897 году; предвесеннее чувство тревоги, включающее и радость,

и боязнь на-водненья, меня охватили; тот синий, угрюмый оттенок -

воспринятый мной пессимизм, несущий потенциальную энергию больших действий в

отказе от маленьких действий квартиры; в комнатах - пепел слов; за окнами

угроза - снежищами, слякотями и затопами; пессимизм был пессимизмом

восприятия квартирного запаха, да и самой квартиры, поставленной как на

плотик, который не выдержит вешних волн; пережито все это было в моменте,

как... мировая угрюмость; нечто от этой угрюмости для меня отразил Чехов в

"Чайке", Бальмонт в "Тишине";2 не это ли предпотопное посинение туч мне

отметила и драматургия Ибсена, Зудермана, Гауптмана, которою я упивался:

статья Гилярова "Предсмертные мысли во Франции"3 ставила в заглавии эпитет

"Предсмертные"; декаданс конца эпохи выметился отчетливо; то же, что

переходило "рубеж", являлось в символе "засмертного"; отсюда же символика

заглавия драмы: "Когда мы, мертвые, пробуждаемся"4.

Переход же к 1899 году был переходом от февральских сумерок к

мартовской схватке весны и зимы; 1899 - 1900 годы видятся мартом весны моей;

с 1901 года уже я вступаю, в мой май, то есть в цветенье надежд, в зарю

столетия.

Культурные мои прогнозы совпали и с переживаемой юностью; первый год

столетия был год моего совершеннолетия, личных удач, окрепшего здоровья,

первой любви, новых знакомств, определивших будущее, написания "Симфонии",

рождения к жизни "Андрея Белого" и так далее 5.

Понятно, что он открывает "зори"; если же и для Блока, Метнера, С. М.

Соловьева моя "заря" совпала с их "зорями", это - факт их биографий, не

"мистика"; совпад знаменовал связь не через абстракции в некоей органике

кооперации нашей; кружок "Арго" лишь оформляет кооперацию; не моя вина, если

Александр Блок в 1901 году внес в слово "заря" излишнюю "мистику", так что и

наш разговор о том, как размежевать "Зарю" его и "Прекрасную Даму" его,

длился два года, плодя рой бессмыслия от его нечеткости выражений.

Критики, не опрокидывайте "Зари" с больной головы на здоровую; в 1901

году я был молод, здоров, работал в лаборатории и от избытка сил бегал

глядеть на зарю и шутливо описывал, какие оказии получаются, если спутать

зарю с розовым капотом возлюбленной, вписанной в душу большущею буквою;

доказательство - "Симфония"; там описана путаница, и описано: опричь

путаницы "Много светлых радостей осталось для людей" ("Симфония")6.

Эпоха 1899 - 1900 годов, подводящая к рубежу, характерна мне еще

проблемой ножниц, которые разъезжались, которые надо было сомкнуть.

Год окончания гимназии видится плодотворным; я разрабатывал проект

написания мистерии "Пришедший", увиденный, как мой "Фауст". Тема -

пришествие Антихриста под маской Христа; первые куски драмы записаны весной

1898 года; тогда же записан отрывок "Пришедший"; в 1903 году я испортил его,

подготовляя к напеча-танию в "Северных Цветах"; было стыдно выставить год

написания, 1898; я выставил год правки, 19037. Тему Владимира Соловьева я

предварил планом драмы за два с лишним года; М. С. Соловьев считал

гимназическую редакцию удачней "Повести об Антихристе" своего знаменитого

брата; М. С. Соловьеву читал я отрывок в 1899 году; он впоследствии

рассказал о нем и Владимиру Соловьеву, желавшему ознакомиться с моей

рукописью.

С начала 1899 года читаю Соловьевым стихи и отрывки в прозе и усиленно

самоопределяюсь как начинающий писатель; написаны две весьма дикие драмы,

которые читаны только Сереже;8 перед выпускным экзаменом пишу трактат,

разбирающий творчество Ибсена как символиста , и сочиняю украдкой мелодии на

рояле, в которых отсутствует призрак техники.

С другой стороны, необходимость стать мне естественником подбрасывает

проблему естествознания; я понимаю: она - не шутка; знакомство с фактами

отнимет часть художественных работ; без интереса к естествознанию - не

проведу я четырехлетки.

И летом 1899 года, готовясь к университету, себя окружаю я грудою книг:

учебников и сериознейших сочинений; я уже увлечен и новыми фактами, и

усвоением метода, и философией точных наук; "История индуктивных наук"

Уэвеля меня подготовила к моим интересам.

Первый месяц по окончании гимназии - не месяц отдыха, а месяц труда и

сомнений от роста ножниц и ощущения, что ножницы не смыкаемы; начатая мною

поэма в прозе в форме "Симфонии" ("Предсимфония", уничтоженная);10 и -

гистология, сравнительная анатомия, ботаника, химия; попытка примирить

гимназическое шопен-гауэрианство с естествознанием путем усвоения плохой

книги "О воле в природе" Шопенгауэра и позиции Эдуарда фон-Гартмана

("Философия бессознательного") осознается компромиссом;11 ножницы растут; но

и попытка отдаться новым интересам, сохраняя время для творчества - тоже

компромисс; с поэмой не ладится; и здесь - ножницы.

Я изнемогаю; и я решаю: не налегать на искусство, забыть о

писательстве, чтоб вполне стать студентом, вооруженным фактами; до 1901

года, не бросая ножниц, я балансирую меж обоими лезвиями, перебегая с одного

на другое; то с головой ухожу в научные интересы, а то сижу над формой

"Симфоний", над Ницше и Мережковским.

Трудное, бурное время.

Университетские интересы меня победили тем, что не оставили времени для

других; это - мучило; зато: отец ликовал: Боренька становился

естественником, имеющим будущее.

Он не видел в моих интересах и даже успехах далекого плана: моей

восьмилетки (4 года - естественный факультет, 4 года - филологический); при

всем интересе к наукам и к фактам, мной ставилась цель овладения методом

осмысливания фактов в духе мировоззрения, строимого на двух колоннах; одна -

эстетика, другая - естествознание; мировоззрительная проблема - увязка двух

линий; то - в будущем; настоящее - открытые ножницы, порой скользящие в

противоположные направления тротуары; изволь, став одною ногой на одном, а

другой на другом, не разъехаться; и оставалось одно: стояние в точке ножниц

выразить пляской на месте.

Мое положение казалось безвыходным, если извне наблюдать меня; правой

рукою писал я "Симфонию", где лаборант Хандриков сходит с ума от жизни в

лаборатории; левой же - взвешивал на весах анализируемую крупинку, находясь

в той именно лаборатории, которую описывал как сумасшедший дом; левое

полушарие мозга исследует дарвинизм и основы механики, а из правого в

"Симфонию" излучаются мысли: "Мы живем одновременно и в отдаленном

прошедшем, и в настоящем, и в будущем. И нет ни времени, ни пространства. И

мы пользуемся всем этим для простоты" ("Возврат");13 над химическою горелкою

и над "Возвратом", начатым в гистологической чайной, совершалась "пляска на

месте" или проблема увязки эстетической тезы с естественнонаучною антитезою

в синтезе-символе, две проекции которого выглядели вовсе разно: в проекции

философии - метафизическою реальностью; в проекции естествознания -

химическим синтезом; или качественностью, не данной в тезе и антитезе;

задачею было: преодолеть метафизический привкус в философии, в понимании

синтеза и преодолеть до конца, но и осмыслить основы механического

мировоззрения как методическую эмблематику.

Понятие символа как конкретного синтеза (не кантова или гегелева) -

вынашивалось в годах; университет - место собирания фактов; факты - научные

данности, приборы, теории; и теории наук были мне сырьем оформления в моем

стиле.

Этого подхода к проблеме естествознания не понял никто.

Этого не понимали ближайшие: В. В. Владимиров, товарищ по гимназии,

ставший товарищем по факультету14, А. С. Петровский, с которым подружился в

первые месяцы университетской жизни , студент Суслов, которому проповедовал

я эстетику в коридорах лаборатории, перекинув через плечо прожженное

полотенце и ожидая, пока не оса-дится мой раствор. Этого не поняли

профессора; как заинтересуешься наукою, готов профессор замкнуть лишь в

пределах своего кабинета, отрезав от прочих; отсюда - мучительство: хотелось

крикнуть:

"Я специалист университета, имеющего восьмилетний план: лаборатория,

Зоологический музей, Этнографический кабинет суть мне предварения, а вовсе

не цели".

Мыслилось сочинение, подобное сочинению Наторпа (о точных науках); с

Наторпом я не был знаком; методология моя не могла быть неокантианской

(позднее я посвятил неокантианству четыре года).

Этого не понял отец; его я не посвятил в восьмилетку; летучие интересы

(зоология, химия, физическая география) его огорчали тем более, чем более он

признавал мои естественнонаучные мысли.

Этого не поняли и "эстетические" друзья: Сережа, родители, Соловьевы;

не понимали мотива отдачи естествознанию; и горению над мыслью Гельмгольцев,

Оствальдов и Менделеевых; Соловьевы видели меня лишь в той половине жизни,

которой не видели отец и профессора.

Никто не внял проблеме моего двуединства: эстетико-натуралист,

натуро-эстетик; не поняли временного отказа увязывать то, что по плану

должно было в годах увязаться; виделась пляска противоречий; виделся

разговор об эстетике над учебником анатомии или разговор о Гельмгольце над

бетховенской музыкой.

Почему же иные из профессоров отмечали меня? Отчасти по инерции

(интересующийся предметом сын декана, профессора, желает остаться при

университете; что же - пусть: свой, университетский); были и иные мотивы;

интересуясь той или иною теорией, я искал фактов; в поисках их попадал я в

лаборатории; разбираясь в отношениях к клетке, я прислушивался к теориям

Вейсмана, Бючли, Альтмана и других; в подборе фактов казался зоологом;

реферат Зографу "Мезозоа" внушил последнему мысль оказать мне гостеприимство

представлением рабочей клетки в музее; желание писать Анучину сочинение об

орнаменте внушило последнему мысль заинтересовать меня географией на

основании удачного повтора его лекции о формах земли в представлении

древних.

Профессора не видели: подход мой к предмету - теоретический; интерес к

фактам - тоже; Зограф, крохобор, теорий не выносил; он усаживал на годы за

исследование окрасок кишечников таракана; скоро повздорил я с ним; Анучин же

получил ложное представление о географических интересах моих на основании

тоже случайного факта: умения экспромтом пересказать его лекцию.

В голове моей зрел собственный университет: я сочинял свой план

прохождения предметов; у меня были текучие интересы к фактам в процессе

уяснения мест наук в системе наук; то я увлекаюсь кинетической теорией газов

и читаю "Историю физики" Розенберга17, удивляя Умова рефератом "Задачи и

методы физики"; то я обращаюсь к Зографу за специальною статьей по

малоисследованному вопросу о "мезозоа"; Зограф не видит: положение

"мезозоа", как форм промежуточных, выдвигает мне чисто принципиальный вопрос

о всяком организме как социальном целом; тут и монадологические интересы

отца; и неизученность бытия "мезозоа"; проходит месяц, и я отдан мыслям о

системе Менделеева. Составив мысли о нужных фактах, ознакомившись с

"Энергетикой", начинаю искать энергетический принцип в трансформе форм

искусства; осеняет дерзкая мысль: и формы искусства подчиняются метаморфозе;

пространственность, временность - модификации некоего не данного целого;

мысль работает над понятием время-пространство, над изученьем предмета еще

не преподанного студентам; где-то копошится предчувствие принципа

относительности; я, забыв лабораторию, Зоологический музей, ловлю мысли

Ганслика и Гельмгольца, пытаясь ощупать закон эквивалентов в эстетике.

Профессора констатируют охлажденье к лабораторным занятиям; я же

чувствую себя спецом в ощупи мыслей об эстетике, как точной

экспериментальной науке; отражение мыслей первокурсника - статьи в

"Символизме", продуманные задолго до написания; "Эстетика невозможна как

гуманитарная наука" ("Символизм", стр. 234); "Ее задача - выведение

принципов, как связи эмпирических гипотез...; гипотезы ее опять-таки -

индукция из эмпирических законов" ("Символизм", стр. 234)18 и так далее.

Все чуждо Соловьевым; и мой реферат "О формах искусства" - скандал в

метафизическом семействе студентов, сгруппированных под Лопатиным и

Трубецким, - скандал двоякий: 1) появление "декадента" на кафедре, 2)

проповедь эмпирики и индукции там, где господствует метафизический

"нормативизм". Я шокирую мыслями о "точной" эстетике и ближайших друзей,

Соловьевых; и ими ж я радую отца, столь враждебного моему "декадентству".

Усилия же ликвидировать антиномии в разграничении сфер методов с

надеждой на конкретный синтез, - всем чужды; они и являют меня в моих

университетских спорах и в комбинации интересов лишь пляшущим над

препятствиями.

Проблема ножниц, осознанная и отстаиваемая от засилья правого и левого

крыла антиномической двоицы, кажется пятном сумбура во мне: отцу,

Соловьевым, Петровскому, всему кружку университетских друзей.

Но с усилием и с пыхтением я стараюсь катить сизифово колесо свое на

одному мне видную вершину символизма.

Проблема ножниц приставилась, как нож к горлу, с момента, когда

естествознание вломилось в меня, - да так, что не оставалось времени ни на

что другое.

К этому присоединилась и биография; на свои жалкие сбережения тридцати

лет труда отец купил заложенное небольшое именьице в Тульской губернии;19

раскидавшись широкими планами - развести парк, новый плодовый сад и

рационализировать запущенное хозяйство (это отцу-то, предлагавшему кормить

лошадей гречихою, - рационализировать хозяйство при плуте-старосте, его

обиравшем!); лето 1899 года проводили в имении, отдаваясь интересам к земле;

Blog

Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах

Содержание