Коммуникативно-функциональный
| Вид материала | Книга |
- Неология английского происхождения коммуникативно-функциональный аспект (в прессе 90-х, 216.08kb.
- Функциональный подход, 291.02kb.
- Программа кандидатского экзамена по специальности 01. 01. 01 Вещественный, комплексный, 118.98kb.
- I общие основы грамматической стилистики современного испанского языка I. Функциональный, 658.42kb.
- Структурно-семантическая и коммуникативно-прагматическая специфика лингвистической, 267.65kb.
- Преемственность в формировании коммуникативно-речевой компетентности детей в контексте, 719.75kb.
- Г. А. Мартинович Коммуникативно-тематическое поле «Евгений Онегин» (по одноименному, 1911.25kb.
- Программа дисциплины Функциональный анализ для направления 010100. 62 «Математика», 242.48kb.
- Функциональный анализ направление подготовки, 15.46kb.
- Методические основы овладения младшими школьниками коммуникативно-нормативным компонентом, 499.5kb.
СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ ЯЗЫК:
КОММУНИКАТИВНО-ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ
АСПЕКТ
Учебное пособие
Ростов-на-Дону
2003
УДК 4 С
ББК 81.2 Рус
С 56
Печатается по решению редакционно-издательского совета Ростовского государственного педагогического университета
Современный русский язык: коммуникативно-функциональный аспект: Учебное пособие. – Ростов н/Д: РГПУ, 2003. – 268 с.
ISBN 5 – 8480 – 0444 - 7
Книга представляет собой авторское учебное пособие для второго уровня обучения на филологическом факультете вуза, подготовленное преподавателями двух кафедр: русского языка и культуры речи и русского языка и теории языка.
Пособие состоит из пяти разделов. В первом разделе раскрывается понятие нормы и интенциональности грамматических форм и синтаксических моделей, во втором рассматривается предложение-высказывание в коммуникативно-функциональном и когнитивном аспектах, в третьем описаны предикативные функционально-семантические категории, в четвертом – непредикативные, в пятом – функционально-семантические текстовые категории.
Пособие предназначено для студентов V курса, магистров и учителей русского языка.
С 46021000000 без объявл.
Г83(03)-2000
Редакционная коллегия: Г.Ф. Гаврилова (ответ. редактор), Н.О. Григорьева (отв. секретарь), Л.В. Марченко, В.Ю. Меликян
Рецензенты: Г.Г. Матвеева, д-р филол. наук, проф.; Черкасс И.А. ,. канд. филол. наук, доц.
ISBN 5 – 8480 – 0444 - 7
ББК 81.2 Рус
©Ростовский педагогический государственный университет, , 2003
ПРЕДИСЛОВИЕ
Курс современного русского литературного языка (функционально-коммуникативный аспект) непосредственно ориентирован на профессиональную подготовку будущих учителей русского языка и литературы. Его содержание представляет собой описание функций языковых единиц в речи, в реальных актах коммуникации. Вместе с тем курс строится таким образом, чтобы одновременно помочь студентам овладеть навыками пользования языковыми единицами в живой речи при реализации определенного речевого замысла в конкретной речевой ситуации.
Данный курс предполагает наличие у студентов прочных знаний структуры языка для того, чтобы они могли четко представлять себе не только то, как устроен язык, но и как он может служить целям коммуникации.
При функционально-коммуникативном подходе происходит, разрушение барьеров в описании разных уровней языка, выделяются функционально-семантические категории и их поля как совокупность разноуровневых единиц, объединенных общностью семантического задания, обслуживающих речевой замысел говорящего.
Языковая система рассматривается как ряд комплексов, стоящих из разноуровневых единиц, объединенных общностью выполняемой ими функции. Такой подход позволяет сосредоточить внимание на различных связях между элементами, которые принадлежат к разным уровням языка (лексике, морфологии, синтаксису), а не ограничиться рассмотрением одного из уровней, показать, что связь между уровнями языка обеспечивает возможность использования языка как средства коммуникации.
Функционально-коммуникативный подход предполагает описание как в направлении от формы к значению (см. раздел 1 учебного пособия), так и от значения к форме (см. разделы 2, 3, 4, 5).
Учебное пособие служит также интеграции курса русского языка и литературоведческих курсов, ибо предлагает описание образно-изобразительных функций языковых средств в художественных текстах.
Пособие состоит из пяти разделов:
раздел 1 "Норма и интенциональность языковых единиц"; I
раздел 2 "Предложение-высказывание в коммуникативно-функциональном аспекте"
раздел 3 "Предикативные функционально-семантические категории в современном русском языке";
раздел 4 "Непредикативные функционально-семантические категории в современном русском языке";
раздел 5 "Текст в аспекте функционально-семантических категорий".
В конце пособия дается библиография для каждого из разделов, учтены в основном доступные студентам работы последних лет, опубликованные в московских научных журналах, а также в местных сборниках вузов Ростова и Ростовской области. Рекомендуемая литература может быть использована не полностью по усмотрению преподавателя и в соответствии с интересами студентов.
Пособие заканчивается списком вопросов, предлагаемых на экзамене.
Авторами пособия являются профессора, доценты, кандидаты филологических наук, работающие на кафедре русского языка Ростовского педагогического университета.
Раздел 1
НОРМА И ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ ЯЗЫКОВЫХ ЕДИНИЦ
1.1. Норма и языковая аномалия
Применительно к системной норме можно говорить о таких ее критериях, как традиционность, устойчивость, общепринятость, единство, избирательность, обязательность. Системная норма хорошо исследована: нормы склонения и спряжения теоретически изучены и практически вычленены – зафиксированы в словарях грамматиках1.
Однако в современных лингвистических трудах все чаще звучит мысль, что норма, пригодная для всех случаев жизни, - фикция, что вместо отношения "норма - ошибка" существует отношение "норма - другая норма"2. "Другие нормы" - это стилистическая и контекстная, или ситуативная. С понятием стилистической нормы после работ Г.О. Винокура мы встречаемся во всех систематических трудах по стилистике. То, что представляет собой норма в одном функциональном стиле, может быть антинормой в другом, причем это касается и грамматических норм. Нигде, кроме научного стиля, не используется "мы" вместо "я" (исключения - речь коронованной особы или душевнобольного). Понятие "стиль" стало распространяться не только на язык, но и на речь; поэтому явилась возможность говорить о стилях речи (жанрах) и жанровых нормах (яркий пример жанровой нормы - "неправильности", принятые в телеграммах). Таким образом, оказывается, что в грамматике (существуют две противоположные тенденции: к стабилизации нормы и одновременно – к растущей функциональной и жанровой дифференциации.
Стилистические нормы, которые касаются грамматической сферы, менее систематизированы, хотя и в этой сфере есть наблюдения, отраженные в словарях. Ср. пометы спец. при формах множественного числа типа масла, спирты или помету научн. при форме плесени. Но, как правило, стилистические пометы характеризуют не отдельную форму, а лексему целиком. Очень показательны стилистические пометы в "Толковом словаре русского языка конца XX в. Языковые изменения" (СПб., 1998). Если верить этому словарю, то выражения «народный избранник» или радетельница в современной речи можно использовать только с иронией.
В то же время, очевидно, что вопрос о нормативности уходит из поля кодификации, а понятие правильное/неправильное все чаще заменяют понятием уместное/неуместное. Последнее противопоставление не задается нормативными словарями с разного рода пометами: просторечн., разг., устар., поэт., неценз. и т.п.3. Тезис "правильно все то, что целесообразно, уместно" определяет реальность коммуникативной или ситуативно обусловленной нормы. Для создания речевой образности могут нарушаться самые строгие правила грамматики, например, распределение русских существительных по родам. Случаи так называемой "обратной деривации" типа усатый нянь, три нимфа, добрый фей или золушок стали традиционным средством усиления выразительности текста.
Изучение коммуникативных норм остается пока только на теоретическом уровне. Но уже сформулировано понятие коммуникативной нормы как особого типа норм, и связано это с переходом от "лингвистики языка к лингвистике общения". "Коммуникативная норма манифестируется, прежде всего, в осуществлении коммуникативной деятельности в соответствии со сложившимся стандартом общения", который может быть жестким (например, в речевом акте соболезнования) или, напротив, допускать широкий диапазон варьирования (дискурс приватного письма). Нарушение коммуникативных норм связано с выходом за пределы пространства, очерченного культурной рамкой. К таким нарушениям можно отнести гипертрофированную книжность разговорной речи, этикетную избыточность или сниженность, фамильярность делового дискурса4. Напротив, соответствие коммуникативной норме предполагает ориентацию на интенции адресанта и ожидания адресата. При этом соответствии нормативными можно считать любые грамматические девиации. Ориентация на языковую игру отчетливо ощущается в таких случаях:
"Отец поступил меня во ВГИК" (Комс. правда. 1998. 21 окт.);
"А уж принцип "кто девушку ужинает, тот ее и танцует" у демократов соблюдается железно" (Сов. Россия. 1998. 3 марта); В. Шендерович в передаче "Итого" (НТВ. 1998. 2 окт.): "Из правоохранительного органа нам сообщили..."
Многообразие норм проявляется не только в сосуществовании отмеченных типов, но и в том, что даже в рамках самой строгой системной нормы усиливается вариативность. Все более популярной в словарях становится помета доп. - "допустимое". Допустимыми стали договора или средний род у слова кофе. То есть, наряду с идеальной константой (с которой должны соотноситься все отступления), имеются другие варианты, также охватываемые понятием нормы. В современной лексикографии предпочтение более отдается "эластичной кодификации", "кодификации рекомендательной", когда место простых ограничений (запретов занимает расширенная подача ненейтральных единиц. Но в то же время идеальная норма не должна потеряться среди обилия языкового материала. "Терпимая к отклонению кодификация должна сама после каждого отклонения как бы пружинить обратно в стабильное, свободное от напряжения положение и внушать такую игру оттенками своему читателю"5.
Таким образом, множественность нормы вовсе не означает расшатывания основ нормативности, но знаменует такой уровень развития языка, который предполагает сложную процедуру выбора наиболее адекватных средств выражения. А там, где этот выбор осуществлен некорректно, где допущен просчет в выборе, появляется грамматическая ошибка. У П. Бицилли есть остроумное замечание о том, что собственно грамматические ошибки – это те, которые никогда не делает говорящий и пишущий на родном языке, их делает иностранец: "Я буду приходить к вам завтра в три часов". Русский человек, используя русский язык, допускает стилистические, либо этическое (то есть нарушающие требования хорошего тона, учтивости, добрых нравов) ошибки6. Это утверждение вполне справедливо по отношению к грубым нарушениям системной грамматической нормы – такое грубое нарушение отражено в приведенном примере. Однако ошибочные употребления, связанные с тем, что не учтены особенности грамматической семантики словоформ, распространены сегодня даже среди тех, кто профессионально работает со словом. Так, в статье, посвящённой проблемам обучения школьников русскому языку (!), читаем: "Воспитывать уважение к родному языку, мне думается, надо начиная с самых малых лет, с яслей и детских садов, и, конечно, решающее слово здесь за школой" (Учительская газ. 1998. 18 авг.). Автор учел, что здесь сочетание детский сад тяготеет к абстрактном значению: это название ступени, этапа в воспитании человека конкретных учреждений для детей-дошкольников, и поэтому множественное число - детские сады — здесь совершенно неуместно. О преобладании формы единственного числа "при стилистическом уклоне к общему отвлечению, к родовому обозначению" писал ещё В. В. Виноградов7. Очевидно, ошибку спровоцировала аналогия: известно, что ненормативные формы множественного числа легко появляются в сочинительном ряду с обычными формами множественного числа: "Перемена принципиальная, действительно требующая иных стилей, методов, поведений..." (Ю. Черниченко); "... при всех ее качествах и невозможностях, она понимала, что я такое" (Ю.Трифонов).
Здесь "потенциальная" форма множественного числа (согласно распространенной точке зрения, множественное число есть у всех существительных конкретной семантики как потенциальная форма, которая может быть построена и правильно понята при необходимости) актуализируется благодаря тривиальным плюральным формам. Однако в примере, где выстроен ряд с яслей, детских садов, все иначе, потому что ясли - это плюралиа тантум, соотносимое с единственным числом. Как считает А.А. Зализняк, конкретные плюралиа тантум - это фактически существительные с парадигмой, включающей оба числа, и, очевидно, есть основания полагать, что в этом случае подразумевается именно единственное число.
Ошибка в приведенном примере есть следствие недостаточного внимания к семантике грамматических форм. Описание морфологических категорий в традиционных грамматиках вообще ориентировано, прежде всего, на учет морфонологических вариантов. Ср., например, материал о категории числа, представленный в "Русской грамматике" 1980 г.: там учтены все случаи нетипичного образования форм числа типа цветок - цветы и цветки, дно - донья и пр. Но это, скорее, должно стать объектом лексикографии. Сведения же о контекстных условиях, определяющих необходимость использования форм единственного и множественного числа в дистрибутивном или обобщенно-собирательном значении, отсутствуют практически полностью. Сегодня уже очевидно, что любое научное описание грамматической категории, даже самое компактное, должно учитывать особенности синтаксического согласования форм и их предопределенность текстовыми факторами. '"Сильной зоной вариантности" в русском языке является координация по числу подлежащего и сказуемого, и трудности связаны не только со случаями, когда подлежащее выражено количественно-именным сочетанием. Ср.: "Е. Киселев, выступая 28 июня 1998 года в предисловии к "Итогам", договорился до того, что антисемитизм при советской власти был государственной политикой; возмущался теми, кто говорит о неполноценности россиян с двойным гражданством. Признаюсь: мне тоже не хотелось, чтобы такие люди становились президентом России, министрами, работниками спецслужб..." (Сов. Россия. 1998. 24 сент.). Вполне понятно желание автора этих строк сохранить единственное число у существительного президент, однако выражение с этим единственным числом делается грамматически ущербным. Между тем у автора был выход - множественное состояние: "такие люди избирались (баллотировались) в президенты". Или ср.: "Неужели в глазах Черномырдина на русский народ круглый дурак, а он умнее и хитрее всех... " (Сов. Россия. 1998. 3 сент.). При формальном соответствии грамматических форм подлежащего и сказуемого это, конечно, аномальная, даже курьезная фраза.
В языке действуют два рода комбинаторных правил. "Правила первого рода отражают постоянно протекающие в языке иррациональные процессы фразеологизации. Каждое такое правило фиксирует некое немотивированное сочетаемостное ограничение"8. Так, ФЕ круглый дурак в норме функционирует только как характеристика единичного объекта, и форма единственного числа постоянный признак элементов, входящих в его состав. "Правила второго рода... отражают рациональную основу языка. Каждое такое правило фиксирует ограничение, мотивированное содержательной (семантической, референциальной, прагматической, коммуникативной) несовместимостью двух (или более) единиц языка"9. Нарушение правил второго рода приводит к появлению противоречивых, алогичных высказываний. Например, неудача подстерегает того, кто уверен, что слова типа врач пополняют категорию существительных общего рода (такой вывод совсем недавно был продиктован "социальным заказом": утверждалось, что, например, слово министр из мужского перешло в общий род, и связано это, конечно, с изменениями в социальной сфере). Ср.: "У Евгения Максимовича (Примакова) есть дочь, внуки и внучки, он женился второй раз на своем лечащем враче Ирине Борисовне…" (Огонек. 1998. № 39. С. 38). Фраза вызывает непредвиденное автором комическое впечатление. Более корректный вариант: "Евгений Максимович женился второй раз. Его жена, Ирина Борисовна, врач..." Ср. также: "Не жилец. Умрет легко, не приходя в сознание", - подумали медики, но греха на душу брать не стали и отправили пострадавшую в Москву" (Собеседник. 1998. № 39). Здесь тоже ощущается "неудобство" существительных мужского рода, с помощью которых называются лица женского пола. Никуда не деться от названия человек (коль скоро нет никакой "человечицы"), хотя и оно не всегда уместно как наименование женщины. Например, в учебнике логики приводится такой пример неправильного употребления родовых и видовых понятий: "Судится женщина. Вместо того, чтобы назвать ее по имени или сказать "крестьянка", "баба", "старуха", "девушка", защитник называет ее "человек" и сообразно с этим произносит всю речь не о женщине, а о мужчине". Что касается примера со словом "жилец", то наилучший вариант был бы такой "Жить не будет. Умрет легко..." (поскольку параллельное образование женского рода - жилица - имеет другой смысл, неуместный в этой фразе).
Иногда речевые нарушения нельзя объяснить только неправильным выбором языкового средства. За неудачным речевым воплощением часто стоит неудачная мысль. Поскольку высказывание - это продукт не только речевой, но и мыслительной деятельности, важно исследовать когнитивный аспект речевых ошибок. Так, ненормативные формы множественного числа от существительных с абстрактным значением появляются как следствие неточной количественной референции, вернее - с заменой целостной референции на расчлененную: "Все они похожи по взглядам и образам жизни на того же Фамусова", "Кулигин рассказывает Борису о бытах и нравах темного царства", "Клятва, произнесенная молодогвардейцами перед лицами своих боевых товарищей", "Роман "Мать" Горький написал в годы реакций". Во всех этих примерах, извлеченных из сочинений абитуриентов, в основе грамматической неправильности лежит мыслительная ошибка, связанная с дискретным восприятием абстрактного понятия. Как считает О.В. Кукушкина, такие ошибки распространены потому, что в русском языке нет специальной формы для обозначения абстрактности. А форма единственного числа часто (особенно - детьми!) воспринимается только в значении реальной единичности10.
Аномалии подобного рода свойственны, конечно, не только детской речи. В интервью ОРТ (программа "Время", 1998. 21 нояб.) житель Элисты сказал: "Галина Васильевна Старовойтова достойна всех и всяческих уважений". Это тип ошибки, характерный для спонтанной речи: определения "всех и всяческих", выражающие определенную степень проявления признака, требуют формы множественного числа опорных слов, а оно оказывается малопригодным для плюрализации.
Наконец, аномалии могут возникать в результате конфликта двух правил системы. Как известно, в русском языке числительные до четырех управляют единственным числом существительного, а, начиная с пяти – множественным: четыре стола, но пять столов. Что же будет при двойном наименовании, которое передает приблизительное количество? В переводе А. Кристи (в английском таких ограничений, естественно, нет), сделанном Н. Емельяновой, встречаем такую фразу: "И дней за четыре-пять до случившегося протер все бутылки" (А. Кристи). Более удачный путь разрешения конфликта был бы такой: "За четыре-пять дней..."
Противоречия в самой системе порождают затруднения и в случаях анафорического употребления местоимений, соотносительных с собирательными существительными. Системная норма связывает существительные типа крестьянство, молодежь, студенчество только с единственным числом, именно этим обусловлена и числовая норма анафорического местоимения. Автор пособия для школьников "Как писать сочинение" Н.В. Русова считает ошибочной форму множественного числа местоимения в таком случае "Крестьянство активно участвовало в борьбе. Среди них был распространено убеждение, что...". Правильный вариант, по её мнению, будет таким: "Среди него распространено убеждение..." Вряд ли такое решение безупречно, поскольку предлоги типа среди, между, выражающие расположение в пространстве между двумя и более лакунами, предполагают множественное число конкретных имен или собирательную семантику у формы единственного числа. Именно поэтому можно сказать среди крестьянства, среди крестьян, но нельзя среди крестьянина. Получается, что одна системная закономерность - соответствие существительного крестьянство единственному числу - входит в противоречие с другой: необходимостью формы множественного числа существительного в соединении с наречным предлогом среди. Видимо, нарушение естественной для предлога среди сочетаемости не может считаться нормой, это сочетаемостное ограничение сильнее, чем правила формального соответствия словоформ. Последние очень часто не имеют формального совпадения в грамматических формах, и это не противоречит норме: "Не надо задираться с местным населением, они тоже люди..." (А. Рыбаков).
Таким образом, многообразие и вариативность современной грамматической нормы, допускающей параллельные или стилистически дифференцированные способы выражения сходного содержания, не отменяют противопоставления правильного и ошибочного, нормативного и аномального. Учет аномалий, т.е. отрицательного языкового материала, может способствовать расширению и уточнению наших знаний как о собственно языковых, так и о мыслительных процессах.
1.2. Интенциональность грамматических форм в современном русском языке
Понятия интенции и интенциональности являются центральными в современных лингвистических трудах, исследующих речевую деятельность. Это краеугольные понятия и в теории речевых актов. Понятие интенции существенно для разграничения знаковых и незнаковых явлений: для определения знака важно, что он интенционален и у него есть отправитель, причем отправитель предполагается еще в большей степени, чем получатель.
А.В. Бондарко применил понятие интенциональности к грамматическим категориям различных частей речи: "Говоря об интенциональности по отношению к грамматическим категориям слова, мы имеем в виду связь семантических функций грамматических форм с намерениями говорящего, с коммуникативными целями речемыслительной деятельности, способность содержания, выражаемого данной формой (во взаимодействии с ее окружением, т.е. средой), быть одним из актуальных элементов речевого смысла"1.
А.В. Бондарко подчеркивает, что его интерпретация интенциональности грамматических форм не относится к теории речевых актов и в основном остается в сфере "традиционного" системно-функционального исследования грамматической семантики. Новым же является именно особый акцент на вопросах: для чего говорящий употребляет данную форму, что он хочет выразить? Так как интерпретация интенциональности не относится к теории речевых актов (хотя, конечно, учитывает результаты ее разработки), А.В. Бондарко не анализирует сами по себе коммуникативные цели высказывания, а сосредотачивает внимание на семантических функциях грамматических форм в их отношении к смысловому содержанию высказывания. Его интересует, что хочет выразить говорящий с точки зрения отношения ситуации к смыслам, передаваемым такими категориями, как время, вид, лицо, качество, количество, и др.
Грамматическая форма может быть употреблена интенционально и неинтенционально. Так, если глагол в прошедшем времени имеет грамматический признак рода, то это, как правило, не связано с актуализацией соответствующего смысла, а лишь определяется облигаторностью категории рода в данном классе форм. Говорящий просто не может проигнорировать отношение к полу, которое проявляется в русских предложениях типа "Маша читала книгу". Анализируя эту фразу, мы не можем сформулировать такое правило: если говорящий хочет выразить отношение лица-субъекта к мужскому или женскому полу, он употребляет глагольную форму прошедшего времени единственного числа мужского или женского рода. Ср., однако, случай, когда мужской род глагола в прошедшем времени очень важен: "Несколько слов о Марине. Ей 32 года. Возраст проб и ошибок. Очередная "ошибка" повернулась и ушла, вернее, ушел. А еще вернее сел в машину и уехал" (В. Токарева). Здесь грамматическое значение рода-пола акцентировано благодаря антитетической (основанной на антитезе) конструкции.
Интенциональное использование грамматических форм, прежде всего, предполагает аспект смысловой информативности, иначе говоря - актуализацию номинативного значения грамматической категории. Рассмотрим подробнее возможности грамматических форм выступать в качестве информативных элементов.
Каждая грамматическая категория содержит в себе реляционные и деривационные, или по другой терминологии, номинативные и синтаксические значения, которые образуют тесное единство. Это отчетливо видно на примере категории рода, когда род у неодушевленных существительных (который, конечно, целиком синтаксичен) выступает источником тонких семантических эффектов в персонифицированных употреблениях. Аналогичное явление встречается и в случаях с грамматическим числом, когда, например, существительное плюралиа тантум с вещественным значением (типа иди, опилки) ассоциируется с понятием о множестве – под влиянием формы множественного числа, которая, конечно, имеет только синтаксический элемент значения. Однако этот синтаксический элемент значения влияет на номинативный.
В зависимости от конкретных условий речевой деятельности может актуализироваться или, наоборот, затушевываться номинативный (информативный) элемент значения грамматической категории.
Существует некоторая зависимость между функционально-стилевой дифференциацией языка и актуализацией номинативного элемента содержания грамматических категорий. Так, в разговорной речи формы единственного и множественного числа существительных зачастую не актуализируют значений единичности и множественности в связи с общностью ситуации общения: "У нас гости" (об одном и о многих).
В научном стиле, напротив, стремление к точности и объективности изложения исключает варианты форм числа, кот свойственны разговорной речи. В художественном тексте ослабление номинативного элемента содержания грамматической, категории числа проявляется в диалоге и несобственно-прямой речи (что находит отражение в частотной вариативности числовых форм).
Совершенно очевидно, что способность к актуализации номинативного содержания неодинакова у разных грамматических категорий, а значит, есть категории с сильной и слабой интенциональностью. Более того, внутри категории одно из грамматических значений существенно отличается от другого по степени интенциональности. Так, принято считать, что "ясная" и "прозрачная" категория числа более нацелена на выражение номинативных смыслов, чем, например, категория падежа, а внутри категории числа один ее компонент - множественное число - отличается большей степенью интенциональности. Есть мнение, что множественное число всегда выражает расчлененность (в случаях плюралиа тантум - внутреннюю расчлененность), т.е. множественное число всегда семантически информативно.
В теории привативности грамматических оппозиций именно множественное число считают маркированным, последовательно выражающим множественность объектов.
Актуальная цель употребления формы, выражающей определенное грамматическое значение, может быть связана не с ее собственной семантикой, а с какими-то сопутствующими смыслами. Так, формы множественного числа со значением условной неопределенности или существования актуализируют именно этот смысл - неопределенность (а не просто множественность). Конечно, существуют конструкции, где обязательно употребление формы множественного числа существительного в значении условной неопределенности: "У него нет родственников". Нельзя сказать: "У него нет родственника". Но возможны и интенциональные употребления формы множественного числа в этом значении. Ср.: "О, какие люди... Боря, ты ли это?" (А. Ромов). В таких случаях снимается противопоставление по множественности-единичности и актуализируется сема неопределенности. Ср.: "Взаимодействие поля определенности-неопределенности с полем количественности сказывается в таких высказываниях, где значение неопределенности, в тех случаях, когда существительное обозначает единичный предмет, передается множественным числом имени"2.
Неинтенциональность может проявляться в тех контекстуальных условиях, когда даже маркированное грамматическое значение оказывается за пределами "интенциональной доминанты" и выполняет лишь функцию фона. И наоборот, немаркированный слабый член оппозиции может актуализироваться, представляя актуальное для говорящего в передаваемом смысловом содержании. Так, актив - немаркированный член залоговой оппозиции, и в русском языке частотны активные конструкции без явной актуализации активности. Однако ср. диалог ведущего телепередачи с профессором-офтальмологом:
С. Федоров: Победили в Великой Отечественной солдаты, а не генералы.
Телеведущий: Победили солдатами.
Федоров: Нет, именно солдаты. (НТВ. 1996. 10 марта)
Значение субъекта выделено уже в первой реплике, а сопоставление именительного и творительного падежей существительного солдаты актуализирует значение активного деятеля, присущее именительному падежу. Это именно тот акцентируемый смысл, который хотел передать С. Федоров.
Об актуализации грамматических значений в художественных, (и особенно - поэтических) текстах писали многие исследователи (Р.О. Якобсон, О. Г. Ревзина, Л. В. Зубова, Ю. К. Стехин. И. А. Ионова, М. Г. Бондаренко и многие другие). В художественном тексте у смысловой актуализации грамматических значений появляются особые функции, связанные с реализацией художественных образов, поэтических смыслов, и тогда первый аспект интенциональности тесно смыкается со вторым, который А. В. Бондарко называл собственно интенциональным. Это аспект связи общей коммуникативной целью, с целенаправленной деятельностью говорящего (автора). Ясно, что оба эти интенциональности тесно связаны, ибо без первого второй аспект просто невозможен.
Смысловая информативность грамматической формы – необходимое условие превращения ее в элемент, с помощью которого воплощается общий речевой замысел.
Изучение проблематики интенциональности в аспекте связи грамматических форм с конечным смыслом высказывания (текста) еще только начинается. Очень интересны наблюдения Р.О. Якобсона об употреблении видов глаголов в "Медном всаднике" А. С. Пушкина. Оказывается, что ни одно предложение, где рисуется Петр, не содержит глаголов совершенного вида: и о медной статуе, и о живом императоре говорится только с помощью глаголов несовершенного вида: стоял, глядел, думал, стоит, сидел, возвышался, скакал. А история мятежа Евгения, наоборот, рассказана целиком в суматохе задыхающихся перфектов: проснулся, вскочил, вспомнил, встал, пошел, остановился, вздрогнул. Так проявляется "драматический потенциал" русских морфологических категорий.
Именные числовые формы у В. Маяковского связаны общими эстетическими установками поэта. Типичные для поэтики Маяковского формы множественного числа от неконкретных существительных всех групп связаны с характерным для него гиперболизмом образов. Ср.: "Это сквозь жизнь я тащу миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят". Или ср. нагромождение названий орудий убийства (лексическая гипербола) и алогичные формы множественного гиперболического в пародийном романе А. П. Чехова под названием "Тайна ста сорока четырёх катастроф, или русский рокамболь". "Я начал разглядывать их. То были двое мужчин с длинными черными бородами. Оба были вооружены с головы до ног. Из их карманов выглядывали револьверы, ножи и банки с ядами. На спинах покоились прекрасные винтовки. Из-под фалд пальто выглядывали топоры, привешенные к поясам". Конечно, здесь "экспрессивное умножение" создает гротеск.
Даже более абстрактная, по сравнению с числом и родом, реляционная, типично словоизменительная категория падежа может быть небезразлична к общему смыслу высказывания. Так, в воспоминаниях К. Чуковского (Новый мир. 1990. № 8. С. 147) читаем о переживаниях автора по поводу кончины А. Блока: "В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, его "декадентство", его "реализм", его морщин - все это под землей, в земле, земля". Как видим, вначале перечисляются подробности, детали, связанные с личностью поэта, которого К. Чуковский близко знал и очень любил. А потом с помощью трех падежных: форм одного существительного выражена невосполнимая горечь утраты. Главное содержание этой части воспоминаний выражается с помощью двух стилистических фигур: многопадежья (полимптота) и градации с усилением компонента (здесь формы расположены как бы по нарастающей линии), и последняя земля - знаменует целую мысль о безысходности, непоправимости; выраженная лексическими средствами, эта мысль была бы предельно тривиальной, а грамматические компоненты актуализируют ее совершенно по-новому. Конечно, сказанное вовсе не означает, что любые грамматические формы, "развернутые" в синтагматике, будут в равной степени выразительны. Безусловно, здесь важна и лексическая семантика существительного земля, которое обладает символическим смыслом. Земля - определенных, контекстах: страшное, трагическое слово, потому что оно символизирует сокрытие белого света. Так синтез лексического и грамматических значений создает неповторимую выразительность текста.
Р. Якобсон сравнивал полимптот, или игру форм словоизменения, с эффективным приемом в технике монтажа, который хорошо знаком любителям кино: каждый следующий "кадр", хотя и начинает развертываться от предыдущего, направлен на новый предмет; предшествующий предмет изображения включается в новый "кадр", но уже смещенным от центра внимания на периферию экрана. Подобное драматическое напряжение, считал Р. Якобсон, достигается при повторе имени, при переводе его из прямого в косвенные падежи. Ср.: "Ты уезжаешь в командировку, а я не спрошу куда, не спрошу насколько, не спрошу зачем, и я не буду посягать на твою свободу, гада такого, свободу, и ждать тебя не буду, и думать о тебе, и скучать - соответственно, и вообще ничего буду с тобой, из-за тебя, в тебе или буду, но не с тобой - но будет ли это у-вэй?" (А. Гостева).
Предложно-падежные формы местоименного слова, их варьирование создают главный смысл высказывания (в совокупности, конечно, с лексическими элементами). Или ср.: "Как раньше обходились без телевизора? Вышивали на пяльцах? Играли на фортепианах? Ездили на балы?" (В. Токарева). Известно, что склоняемое плюралиа тантум фортепианы для обозначения одного предмета было нормой в литературе XIX в. Всё перечисленное: вышивание на пяльцах, фортепианы, балы - характеристики прошлого, причем второй элемент в этом ряду - особенно сильный, ибо включается еще один сигнал – архаичная грамматическая форма. Грамматические варианты - фортепиано, нескл., ср. и фортепианы, скл. плюралиа тантум - неравноправны в системе языка, и источником неравноправия являются диахронические изменения. Автор сознательно выбирает именно архаичный вариант, так как он в большей мере соответствует цели высказывания.
Отношения контраста, близости, смежности между грамматическими значениями могут играть главенствующую роль в композиции текста.
Интересные наблюдения о связи необычных грамматических форм, или элиминированных интраязыковых лакун, содержатся работах В. Н. Рябова3. Так, в трилогии А. Белого "Москва" формы множественного числа от слов белиберда, бред, быт, грусть, еда, пух, пыль, свет, темнота способствуют выражению специфики романа как сатиры-шаржа. Нарочитая нелепость многих из таких слов переплетается с абсурдностью ситуации, которую переживала Россия в 10-20-е гг. и которая описана в трилогии. Рискованное формопроизводство в романах И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" переплетается с уникальностью ситуаций, в которые попадают герои.
А. В. Бондарко отмечая, что в проблематике интенциональности самый сложный вопрос - это критерии и способы определения наличия или отсутствия данного признака, а также степени его актуализации4. Рассмотрим, какие явления можно отнести к средствам экспликации интенциональности грамматических форм.
Грамматическая категория является единицей языка как определенной системы (кода), а не единицей речевого отрезка. Поэтому грамматическая категория соотнесена, прежде всего, с парадигматической осью, которая представляет собой определённую модель-построение, которая отражает факты речи. Каждый раз для адекватного выражения смысла мы выбираем одну из форм.
Однако грамматические формы, составляющие единую категорию, могут встречаться в линейной последовательности, т.е. возможен перевод с оси селекции на ось комбинаторики. Селекция и комбинация являются двумя основными операциями, используемыми в речевом поведении. Появление в одной речевой цепи сразу двух или трех частных грамматических значений является нарушением правил обычного их употребления и бывает следствием лишь интенционального использования грамматических форм с целью создания экспрессивности всего высказывания. При одновременном употреблении всех членов оппозиции грамматических категорий возникают добавочные значения: убежденности, уверенности в сказанном, интенсивности, высшей степени оценки.
Чаще всего в поле зрения попадают грамматические оппозиции категорий времени на оси комбинаторики (типа делал, делаю и буду делать), а также числовые оппозиции. Значения числа, представленные линейно, могут сопоставляться, образуя грамматическую градацию, которая служит для уточнения, интенсификации выражения:
- Но добровольцы-то каковы? Как рвались топтать? А глаза видел? Загадка века.
- Загадка веков, - сказал Федор Иванович.
- Загадка всей человеческой популяции.
(В. Дудинцев)
Здесь для усиления экспрессивности в помощь оппозиции грамматической категории использованы и лексические средства. Трехступенчатая градация создается за счет выражения всей человеческой популяции. Аналогичные примеры: "Мне кажется, чем актер, как личность, богаче, тем у него больше возможности проникнуть в мир другого человека, многих людей" (Лит. газ. 1980. .№ 4.); "И вот эту новизну, весь этот ворох новизн - огромную, уже невмещающую папку - Белый вдруг потерял" (М. Цветаева).
Грамматическая антитеза на основе числа формирует коммуникативное значение убежденности, уверенности в сказанном:
"...не зря о Каине сказано Господом: Голос кровей брата твоего Авеля вопиет во мне. Слышите? Кровей, а не крови! Кровей всего народившегося потомства Авелева" (Ю. Домбровский). "Иду с ней вдоль снежного переулка - ряда переулков - до конца белого дома..." (М. Цветаева).
Грамматическая антитеза акцентирует семантическое содержание единственного и множественного числа, как вообще антитеза подчеркнуто выявляет противопоставляемое свойство или предметы. Ср.: "Всякий знает, что черное пятно на белом поле режется еще чернее, а белое пятно на черном поле - еще белее: так как черный и белый цвета сами по себе не изменились, то единственная причина, которой можно приписать усиление, есть различие в их действиях на нас. Сопоставление двух мыслей, противоположных одна другой в какой-нибудь резкой черте, обеспечивает успех впечатления"5. Так и в числовой антитезе усиливается мысль о единичности и множественности противопоставленных объектов:
- Вот тебе письма пришли, видишь?
- Я два года не переписывался с женой, не мог связаться, не знал о ее судьбе, о судьбе моей полуторагодовалой дочери. И вдруг ее почерк, ее рука, ее письма.
Не письмо, а письма. Я протянул дрожащие руки за письмами.
(М. Цветаева)
Грамматическая категория числа, развернутая на оси комбинаторики, чаще всего передает языковую количественность, причём, как считает Ф. Г. Самигулина, особенно продуктивно движение от частного грамматического значения единственного числа к частному грамматическому значению множественного числа. Оптимальность такого расположения членов оппозиции грамматической категории числа объясняется тем, что использование оппозиций в речи имеет своей целью интенсификацию высказывания, усиление степени, количества, которое, в свою очередь, происходит при развертывании общего грамматического значения на оси комбинаторики от значения единственного числа к значению множественного, т.е. в порядке нарастания степени количества.
Заметим, что и обратное расположение противопоставляемых элементов тоже продуктивно и используется в случаях подчёркнутого выделения единичности: "В руках у товарища Шулякина, вернее, в его единственной руке было сосредоточено снабжение продовольствием общественных столовых" (В. Инбер);
"- Вы можете передать от меня Асе стих?
- А вы на вокзале не будете?
- Нет. В руки. В руку. После третьего звонка, конечно, чтобы...
- Понял. Понял!
- Нет, не поняли и не после третьего, потому что третьего все сразу лезут на подножку прощаться. Так вот, после последней подножки и последней руки. Ей, в машущую…" (М. Цветаева); "Бывают и огурцы. Вернее, не огурцы, а огурец" (М. Кольцов); "Не надо, - отрезала Нина Петровна, - все равно ничего не скажу, не буду отвечать на вопросы". "Меня интересовали не вопросы, а вопрос. Я хотел узнать: кто и сколько заказывает заводам и фабрикам обложек?" (Огонек, 1990. № 39. С. 3).
Выделение единичности может быть связано с актуализацией смыслов "единственный, неповторимый, любимый", как в стихах М. Цветаевой:
Так писем не ждут,
Так ждут - письма.
Тряпичный лоскут,
Вокруг тесьма
Из клея. Внутри словцо.
И счастье. И это - все. (Письмо).
Специальным приемом, обнаруживающим авторские интенции, может служить девиация (от ангел. deviation - отклонение).
Разнообразные отклонения важно учитывать, даже в академической лексикографии, тем более - в научном описании языка, а их игнорирование приводит к серьезным эстетическим издержкам, поскольку отсекает огромный пласт языковых явлений, подлежащих научному осмыслению.
Под грамматическими девиациями имеют в виду отклонения от системной грамматической нормы, притом, что соответствие коммуникативной (или ситуативной) норме полностью соблюдается. Ср. стилистические потенции устаревшего грамматического варианта в поэтическом тексте: "Тенистый парк. Твои плеча. Знакомства первая притирка" (А. Вознесенский).
Грамматическая норма множественна по своей природе, ибо отражает и диахронические изменения в самой системе, делающие возможным сосуществование старых и новых форм, и связь с экстралингвистическими условиями (типа критерия престижности грамматической формы), и детерминированность функционально-социальной дифференциацией языка. Таким образом, говоря о девиациях, мы говорим о неких субнормах с маркированными элементами. Однако термин "девиация" по отношению к грамматическим фактам, на наш взгляд, вполне оправдан.
Для разных элементов языка характерна неодинаковая "крепость" нормы. Нормы систем склонения и спряжения в русском языке самые стабильные. Поэтому появление "субнорм" в грамматических парадигмах может быть охарактеризовано именно этим термином.
Знаком интенциональности могут быть и просторечные формы. Просторечные грамматические формы справедливо оцениваются как проявление низкой речевой культуры, неперспективные для развития русского литературного языка. В то же время важно учитывать, что просторечие, подобно "третьей культуре'', не есть гомогенное образование. Просторечие - это и массовая спонтанная речь как регистр преднамеренной сниженности, фамильярности, экспрессивности, и естественный язык малообразованных горожан.
Традиционно просторечные формы в художественной литературе служили средством речевой характеристики персонажей, не владеющих нормами литературного языка. Таковы, например, ненормативные формы множественного числа с основой на -й (как правило, имеющие негативную окраску):
"А офицерья куда запропастились?" (М. Шолохов); "Во! – кричал Шкалик. – А они не верят. У нас еще коней разводили! Графья Строгановы!" (В. Астафьев).
Однако столь же традиционно просторечные элементы вводятся и в авторский текст. И "наиболее перспективными в плане изучения соотношения культуры, языка и языковой личности являются факты преднамеренного, социально и ситуативно предопределенного функционирования просторечия в русском языковом пространстве"6.
Ср.: "...благоговение по случаю приезда из Испании толстого мальчика-цесаревича с толстой мамой-испанкой - великорусской княгиней; красно-коричневые, бело-голубые, черно-красные дворянские собрания с новыми графьями Садальскими, Киркоровыми, стоны по прекрасному и далекому прошлому..." (Комс. правда. 1997, № 127). Ироническая модальность этого отрывка, как видим, создается не только лексическими средствами (типа повторов толстый, толстая), но и грамматическими – числовой формой существительного граф и антономасией. Что касается формы графьями, то это то самое "двуголосое" слово, о котором писал М. Бахтин. Оно принадлежит не столько автору, сколько многим другим, с иронией относящимся к новоявленным или графьям.
Ср. также: "Героиня Горького, живущая в ночлежке, тоже всё читает про князьев и графьев, виконтов и виконтесс..." (Собеседник. 1996. № 15). В последнем случае, помимо иронии, просторечных формах угадывается отсылка: это своего рода аллюзия, скрытая цитата из речи горьковской Насти. Это ее речевые формы включены в иронически окрашенное авторское повествование. Здесь фактически произошла "смена речевых субъектов". Присутствие в авторском тексте не только чужого сознания, чужого аспекта, но и чужого голоса, чужих для повествователя форм речи выявляется, прежде всего, на уровне формообразования. "Приём скольжения речи по разным субъектным сферам, реализующийся в слове, дает возможность представить духовный мир персонажа как бы изнутри, не обращаясь к "внутренней речи" и тем не менее, воспроизводя ход мыслей персонажа в характерных для него формах7.
Помимо грубого просторечия, как известно, существует множество пограничных (с литературной речью) явлений. Просторечие сближается с разговорной разновидностью литературного языка. Неслучайно в современных толковых словарях стилистические пометы разг. и просторен, приводятся крайне непоследовательно. В последнее время вопросы структуры национального языка, взаимодействия разговорных и просторечных элементов с литературным языком, его нормами приобрели особую актуальность в связи с процессами демократизации нормы и теми языковыми изменениями 90-х гг., которые иногда сравнивают с новациями революционного периода после 1917г.
Постепенное движение просторечия из "низших" сфер функционирования в книжный литературный язык - явление весьма сложное и противоречивое, обусловленное многими, в том числе и социально-историческими факторами. К последним относится "либерализация", или "раскрепощенность" современного языка, когда норма становится менее определенной и обязательной.
Употребление просторечных грамматических форм в языке массовой коммуникации свидетельствует о новой ступени эволюции русского языка, о своего рода "перераспределении центра и периферии". Нет сомнения в том, что отклонения от системной нормы, размытость и вариативность норм - это результат меняющихся условий жизни, звено процесса приспособления языка к эволюции общества. "Эластичность" нормы проявляется в том, что идеальный вариант теряется среди обилия средств выражения. Даже в одном тексте могут встречаться два вариантных способа представления, например, падежного значения. Так, интервью с Михаилом Успенским (Собеседник. 1996. № 21) опубликовано под заголовком: "Михаил Успенский: я не умею писать о негодяях". Но в самом тексте интервью встречаем: ''Я про негодяев писать вообще не могу".
Подобно жаргонным выражениям, употребление просторечных форм реализует извечную потребность образованного человека в языковой игре. Ср.: "Горный, впрочем, честно называет себя артистом и никаких академиев не открывает..." (Собеседник. 1996. № 35). На наш взгляд, здесь как бы намек на речь типичных носителей "окололитературного" языка, от которой автор в то же время желает отмежеваться.
Современное понимание нормы состоит в том, что правильным признается все, что коммуникативно оправданно. Ср.: "Студенты про еду и свет, а министр из Москвы всё про политику" (Комс. правда. 1996. 17 нояб.). Конечно, вариант с предлогом о и предложным падежом представляет идеальную норму, которая, однако, в этом конкретном контексте была бы неуместна. 3десь автору важно передать ироническое отношение, и мы угадываем интенции автора именно по просторечным формам. Ср. также: "Страной управляли с дачи, с Сочи, но никогда из больницы" (Аргументы и факты. 1996. № 40). Эти слова принадлежат лидеру КПРФ Г. Зюганову, и речь идет о нынешней власти, так что такое употребление предложно-падежных форм (с Сочи), заключающее в себе иронию, вполне понятно.
Таким образом, употребление просторечных элементов (в частности, предложно-падежных форм) – одна из ярких примет, формирующих современный дискурс. Наиболее интересное проявление оно находит в газетных текстах, но по ним мы можем судить и обо всем современном русском языке, так как газетные тексты – это сегодня важнейший источник информации (в том числе и языковой). Тем не менее, магистральный путь развития литературного языка состоит не в ориентации на просторечие. В Нобелевской лекции И. Бродский говорил: "только если мы решим, что "сапиенсу" пора остановиться в своем развитии, следует литературе говорить на языке народа. В противном случае народу следует говорить на языке литературы".
Однако и просторечные формы могут быть функционально оправданными: они уместны, если способствуют выражению разнообразных авторских интенций. Другое дело, что эти интенции не всеми категориями читателей воспринимаются однозначно. Ср., например, как отнеслась к просторечным формам в повести "Печальный детектив" критик Е. Старикова: "Почему автору не герою, а автору – надо писать "вынают", а не "вынимают"? И не раз. Здесь уже не смущенный, "ненавидящий себя за это герой, а сам писатель зачем-то работает то ли под Тарапуньку и Штепселя, то ли под деда Щукаря". (Лит. газ. 1986. № 35.)
Можно сказать, что просторечие из социального компонента давно превратилось в стилистический компонент языка. Употребление просторечных элементов регламентируется ситуацией речи и входит в компетенцию стилистики.
Признаком интенциональности могут быть и грамматические тропы.
Метафора, прежде всего, реализуется на уровне лексики, но практически все элементы, все формы языка обладают потенциальной метафоричностью, обусловленной антропоцентрической природой языка. Так, настоящее, прошедшее, будущее время определятся по отношению к моменту речи, т.е. точкой отсчета является говорящий человек. Языковое время не тождественно физическому как чистой неограниченной протяженности. А значит, возможны переносные употребления: "Иду я вчера…" (говорящий актуализирует прошлое, приближает его к моменту речи).
Грамматическая метафора достаточно частотна, и ее иногда рассматривают как многозначность грамматической формы. В этой связи важно подчеркнуть, что грамматическую многозначность формы следует разделить на системную многозначность и многозначность, возникающую в результате транспозиции грамматической формы в сферу употребления другой формы.
К этому виду относятся и метафорические употребления падежей, если в определенной падежной позиции выступает не то существительное, которое привычно связано с ней. Сама структура построена на вполне правильной грамматической модели, но она лексически избирательна, метафора же нарушает это ограничение и создает необычную сочетаемость. Ср.: "Работал профессией, а не душой" (В. Токарева). Глагол работать в русском языке (в узусе) сочетается с названиями орудий труда (типа работать напильником) - ограниченной группой существительных. В. Токарева нарушает эту ограниченность: интенция автора состоит в том, чтобы душа и профессия воспринимались как средства, с помощью которых может работать человек. Или ср.: "И после этого уже невозможно встать на пол босыми ногами и разойтись - каждый по своим жизням" (В. Токарева).
Интенциональность может быть обнаружена в авторских рефлексиях. Определяя сущность интенциональности в грамматике, А.В. Бондарко заметил, что самая большая трудность состоит именно в выявлении формальных (материальных) показателей авторских интенций. Однако есть немногочисленные случаи, когда авторские интенции предельно ясны, ибо автор сам высказывается (в рамках художественного или публицистического текста) по поводу выбранных им средств выражения. В фокусе внимания участников речевого общения оказывается, как правило, лишь вещественное содержание речи.
Известно, что формы на -ы/и в именительном падеже множественного числа у существительных мужского и среднего рода исконны, традиционны по сравнению с формами на -а. М. Цветаева сама объясняет, что ее колъцы - это старинная форма; она нужна ей, потому что сами кольцы такие: "И так как отродясь люблю серебро, и отродясь люблю огромные кольца, сейчас (1916) пуще всех колец - строки:
Ты хладно жмешь к моим губам
Свои серебряные кольцы...
И дальше, на простонародном старинном -ы настаивая:
И я, в который раз подряд,
Целую кольцы, а не руки... (М. Цветаева).
Грамматическая теория XIX в. считала окончания –ы в форме именительного падежа множественного числа среднего рода неправильными, и такие написания настойчиво устранялись из пушкинских изданий редакторами и корректорами.
Л.В. Щерба писал, о том, что на глазах старшего поколения профессора, учителя сменили более старые формы профессоры, учители. Однако нас, стариков, вполне привыкших к "профессора", "учителя"..., шокирует "инженера", "договора", "выбора" и т.п. Около этих форм возникло немало дискуссий, в результате которых в руководящей прессе новые формы исчезли. Конечно, не ради наших стариковских ушей, а потому, что это разрушало выразительную систему русского литературного языка, который придает в словах, еще не перешедших окончательно ко множественному на -а ударенное, этим последним формам собирательный и даже презрительный оттенок: инженеры и инженера.
Автор может указывать на преимущественное употребление грамматической формы какой-либо группой носителей языка "Профессиональный язык - это совершенно особый язык. Профсоюзные работники говорят: "выбора, договора, средства" (И. Ильф, Е. Петров). Случаи авторских рефлексий, касающихся использованных грамматических форм, уникальны, но это ценные свидетельства, раскрывающие механизм выбора оптимального средства выражения в грамматической сфере.