Камера абсурда

Вид материала

Документы

Содержание В мире искусства

Подобный материал:

• Тема абсурда в экзистенциализме А. Камю, 179.16kb.
• Дорогой читатель, доводилось ли тебе бывать в театре абсурда, 168.13kb.
• Эволюция литературы абсурда от Д. Хармса до А. Гиваргизова, 306.85kb.
• -, 7383.61kb.
• Аграрная утопия, 47.12kb.
• nyj narod, 2028.78kb.
• Брехт Б. Мамаша Кураж и её дети, 31.96kb.
• Исходные технические данные, 34.3kb.
• Камера джон гришем перевод с английского Ю. Кирьяка. Ocr tymond Анонс, 6452.48kb.
• 125009 Москва, ул. Тверская, 471.48kb.

Да таких технических чудес у нас в государстве уйма. Только кто о них знает? Кто возьмётся их внедрять? Нашим промышленникам лишь бы побыстрей прибыль получить.

– Верно. В России так: одни умеют мозгами шевелить, а другие – деньги зарабатывать. Высокообразованных, умных капиталистов, способных делать прогнозы и внедрять новинки в своё производство, раз-два и обчёлся. Оттого и отстаём от Америк и Англий.

– Да… На золоте сидим, а из оловянной миски едим…

Юрий слушал разговоры о капиталах богатейших людей и думал о своём.

Сколько он себя помнит – их семья всегда испытывала денежные затруднения. Проценты с небольшого капитала, оклад деда, пенсия за погибшего отца – всё улетало словно в бездонную яму. Особенно туго пришлось, когда он, заканчивая кавалерийское военное училище, занялся офицерской экипировкой: походная форма, парадная форма, николаевская шинель с перелиной и, наконец, верховая лошадь. Если бы не дальние родственники бабушки Анны Андреевны, которые, скооперировавшись, подарили ему ко дню производства молодого коня Орлёнка, то не известно, как бы они с дедом одолели такие единовременные расходы.

Дед часто рассказывал о былом богатстве Алексеевых, об огромных поместьях под Москвой и Саратовом, и когда однажды Юрий спросил, куда всё подевалось, Николай Филиппович молча открыл секретер, достал груду тяжёлых папок и положил их перед внуком. Несколько часов Юрий листал пожелтевшие бумаги, знакомясь с экономической историей семьи. Было ужасно грустно смотреть на эти свидетельства роскоши, расточительности, беспечности…

– Дедушка, но у Алексеевых должны были быть и драгоценности, разве ими нельзя было поправить положение?

– Правильно, были. И это помогало. И до сей поры остатками их покрываем время от времени непредвиденные расходы. К сожалению, досталась нам толика. В основном приобретения прапрабабки моей, Алёны Алексеевны, а также то, что после неё женщины привносили с приданым. А старинные фамильные сокровища, немалые, скажу тебе, в одночасье пропали во время пугачёвского мятежа. Мне это бабка моя, Ольга Всеволодовна, рассказывала, со слов Алёны Алексеевны.

– Их искали?

– Искали, и не раз. Но безуспешно.

Позже Юрий записал этот разговор в тетрадку и сунул записи в одну из папок.


Женитьба Юрия на богатой наследнице Юлии Николаевне Постниковой, дочери купца первой гильдии, была мезальянсом, но она стабилизировала положение Алексеевых. Юрий стеснялся своего брака, не афишировал его среди приятелей, впрочем, те и так обо всём знали. Он по-своему был благодарен и привязан к супруге, женщине красивой, но быстро ему наскучившей, старался скрывать свои интрижки с актрисами, да Юлия, ревнивая сверх меры, как-то о них узнавала и устраивала безобразные сцены с упрёками, истериками, обмороками. Вот кого он всей душою любил, так это сына Игорёчка, такого славного и милого – сердце заходилось от нежности.


После отъезда Юрия на фронт Ирина написала письма в несколько московских театров. Более всего она надеялась на положительный ответ от Саввы Мамонтова⁵⁰, которого до небес превозносили её знакомые художники и артисты, а Шаляпин взахлёб рассказывал о царящей у Мамонтова свободе творчества. Но откликов не было. В ожидании приглашений она отказалась от периферийных контрактов и теперь раскаивалась в своей опрометчивости: уже поздно надеяться даже на предложения из провинции: к Великому посту все труппы были укомплектованы.

Она перебивалась разовыми выступлениями в зале консерватории, в саду «Аркадия», на абонементских концертах. Наконец, из Казани антрепренёр театра Перовского прислал вызов: их солистка внезапно заболела и требовалась срочная замена. Ирине во что бы то ни стало требовалось уехать из дома – она была беременна. Все её попытки избавиться от плода оказались безуспешными. Мария Ивановна пока ни о чём не догадывалась и настаивала отказаться от поездки, стращая дочь не только бытовыми неудобствами гастролей, но и безнравственностью отношений в кочующих коллективах. Поглощённая делами в своей мастерской, она мало занималась дочерью и, выезжая лишь иногда на Иринины премьеры, оставалась далёкой от мира искусства, с его сексуальной свободой знакома была лишь понаслышке и сурово осуждала эту заразу, не допуская даже мысли, что её дочь может оказаться в числе жертв.

Ирину раздражали материнская категоричность и нудные рассуждения о приличиях. Что стоят эти нравственные принципы, если они мешают реализации главной цели жизни. Для достижения успеха все способы хороши. Мать этого не понимала никогда. Вот и обставляют её другие, более напористые и смелые. Вот, например, одна из соперниц Марии Ивановны – Ольга Бульбенкова⁵¹. Та, похоже, продумала всё до мелочей: фамилия-то явно малоросская – Бульбенко, но для снобов петербургских она не годилась, оттого, видимо, и появился русский вариант. В знаменитом салоне «У Ольги» шьют костюмы и парадные туалеты императрицам и великим княжнам, а мать крохи с барского стола собирает: её клиенты «пожиже» – богатые купчихи, светские дамочки да артистки. Стать первой в своём деле таланта не хватило, зато других поучать да осуждать умеет отлично. Ирина нарочно думала сейчас о Марии Ивановне хуже, чем та заслуживала, чтобы немного оправдать собственное положение.


Оперная труппа кочевала по всему Поволжью. Ох, в каких театрах приходилось выступать! Сцены крошечные, даже те жалкие декорации, что возили с собой, негде было разместить, нередко отсутствовала оркестровая яма, и их небольшой оркестр из восемнадцати человек размещался где придётся. А гримёрные! А гостиницы с тараканами и клопами! Зачастую артисты, увидев «апартаменты», возвращались на вокзал и ночевали в поезде. Четыре вагона, набитые декорациями, костюмами, инструментами, реквизитом, были их домом на колёсах много месяцев.

В таких условиях утаить что-либо было невозможно. Ирина поначалу туго шнуровалась в корсет, а потом махнула рукой – бессмысленно. Коллеги шептались за её спиной, но без ажиотажа – беременность артистки – вполне обычное дело.

От Юрия она в апреле получила только одно письмо. Лучше бы оно затерялось в дороге! «Наша связь была ошибкой, и мне нечего более добавить к этому. Война заставила меня пересмотреть свою меру ответственности за семью, за сына. Прости и прощай». А об ответственности за их общий грех и речи нет, хотя она писала не раз, что ждёт ребёнка. А ей теперь как быть? Если б не положение, в котором он её оставил, она бы пела сейчас в столице. Будь прокляты все мужчины, вместе взятые, с их лживыми уверениями в любви и преданности! В Ирине бушевала ярость. Не умея быть объективной, она всегда находила для себя оправдание, обвиняя окружающих в своих бедах. Вот и теперь Юрий оказался единственным виновником случившегося, и ненависть к нему быстро вытеснила любовь.

Что ж, ей ребёнок тоже не нужен.

Рожала она в конце июля в Саратове, где в это время проходили гастроли. Недалеко от вокзала нашлась повитуха, принявшая мальчика. Ирина даже не взглянула на ребёнка, отвернулась к стене. Она пробыла в доме у акушерки несколько часов и, заплатив приличную сумму, обсудив судьбу новорождённого, уехала в гостиницу.

Тем коллегам, кто имел любопытство поинтересоваться исходом, объявила, что ребёнок родился мёртвым. Поверили ей или нет – было почти безразлично. Главное, она избавилась от проблемы.

Повитуха поздней ночью отнесла младенца к дверям городского приюта.


В начале сентября Алексеевы получили официальное извещение, что командир батальона конно-артиллерийского полка 1-й Сибирской дивизии капитан Алексеев Юрий Павлович геройски погиб в бою под Лаояном⁵² 18 августа 1904 года. А через три недели Данила привёз посмертный орден Святой Анны II степени и гроб с телом своего хозяина. Собственно говоря, это был не гроб, а большой железный ящик, с величайшим трудом доставленный в последний пункт назначения. Опустошённые горем, Алексеевы не могли слушать рассказов Данилы о его путевых злоключениях, и он обиженно замолчал.

Сердце Анны Андреевны не вынесло горя, она умерла через неделю после похорон внука. Николай Филиппович, ставший угрюмым и замкнутым, долго не замечал в доме Данилу, но однажды, позвав его в кабинет, всё-таки выслушал отчёт. Многое из того, что было поведано старому графу, Данила знал из разговоров своего хозяина с другими офицерами, из рассказов участников и очевидцев, но большей частью то были его собственные впечатления, и всё это слагалось в ужасную картину бездарно начатой и бесславно заканчивавшейся войны. Он рассказывал о японцах, воевавших не на жизнь, а на смерть, об их отличном вооружении, о растерянности русского командования, о приказах генерала Куропаткина⁵³, более похожих на предложение к отступлению, о неспособности Сибирского экспресса, ходившего лишь трижды в сутки, обеспечить своевременную транспортировку войск, о голоде, о том, что лошади, бывало, по неделям не рассёдлывались, об отсутствии полевых телефонов, о неподготовленном к войне обмундировании, о том, как перекрашивали гимнастёрки, кители, белые свои фуражки, чтоб не стать хорошей мишенью, как посылались на убой свежие части, дабы исполнить реляцию: «отступили, вынеся всех раненых и убитых», о боях под Вафангоу, Симученом, Тачишао, да мало ли их было – недели, месяцы непрерывных боёв и отступлений...

Николай Филиппович слушал всё это, глядя в пол. О битве под Лаояном он уже хорошо знал из газет и от комиссованных офицеров. Но Даниле всё-таки пришлось описать в подробностях этот последний отрезок жизни и последний бой Юрия Павловича.

– Наш корпус занял позицию у подножия горы Маетунь, с неё японцы беспрерывно вели артиллерийский огонь. Инженеры не удосужились сделать укрепления, даже окопов не было. Японцы то и дело посылали обходы, скоро отражать атаки стало нечем, почти все офицеры погибли. Утром 18 августа Барнаульский и Красноярский полки получили распоряжение к отступлению. А их только сутки назад прислали для поддержки позиций. В это время кто-то из штабных привёз нам приказ атаковать. Вот уж точно: левая рука не ведает, что творит правая. Ну, мы и поднялись как один. Юрий Павлович одним из первых… Его сразу же пулемётной очередью в грудь прошило. Насмерть.

– А ты где был?

– Пушку нашу выкатывал на гребень. Как увидел, что Юрий Павлович упал, бросился к нему, да уж поздно. А тут и последнего офицера убило, который вслед за Юрием Павловичем повёл в бой. Мне ещё потом орудием пришлось командовать – больше некому стало.

Данила о своих личных подвигах не собирался рассказывать, не к месту было, но надеялся, что Николай Филиппович сам спросит. Не спросил. А хотелось хоть кому-нибудь в этой семье поведать, что и он, Данила Михайлов, не был трусом, а что не убили его, так на то Божья воля была. Ему эти дни дома хуже фронтовых дались: чувствовал со стороны Алексеевых неприязнь, словно винили его в смерти Юрия Павловича. И уж ладно бы старик – этот и пороху ни разу не нюхал, но Наталья Ивановна сама на войне побывала, могла бы и помнить, что в бою жизнь и смерть в обнимку ходят. Но именно эта женщина относилась к нему наиболее враждебно.

Данила не стал говорить о том, с какими невероятными трудностями столкнулся, отбивая после сражения тело хозяина у похоронной команды, как вёз его в Лаоян, каким обманом удалось фактически украсть металлический ящик у какого-то китайца, как доставлял этот ящик уже с телом Юрия Павловича на вокзал, как добивался разрешения об отправке в Питер, валяясь в ногах всякого, в чьей власти было погрузить гроб в товарняк, как сутками не пил, не ел, опасаясь хоть на минуту покинуть теплушку… Он просто перечислил эти этапы хождения по мукам, а Николаю Филипповичу и в голову не пришло, что тело внука могло быть похоронено в Маньчжурии, в общей могиле и что Даниле надо хотя бы спасибо сказать. Барин принял подвиг слуги как должное.

Помолчав, Алексеев выдал совсем уж неожиданное:

– Ты, Данила, пойми нас правильно. Женщинам тяжело будет видеть тебя в доме. Наталья Ивановна воспринимает тебя как косвенного виновника гибели и мужа, и сына, тут уж как ни переубеждай, бесполезно. Ты и с тем, и с другим был рядом и никого не спас. Юлия Николаевна уже по другой причине – ты знаешь, о чём я – категорично требует твоего расчёта. Я иначе смотрю на всё это, но раздражать их своим несогласием не стану. Могу лишь помочь подыскать другое место, хоть бы вот у знакомых наших, Катуновых. Они давно ищут хорошего камердинера для сына.

– Благодарствую, барин, помощи вашей не потребуется, сам службу себе найду, коли так.

Данила, впервые в жизни охваченный такой обидой и злостью, выскочил из кабинета, за две минуты собрал в каморке свои вещи и, хлопнув что есть силы парадной дверью, был таков.

А старый граф даже не обратил внимания на выходку Данилы. Он сидел, погрузившись в горестные думы. Что за проклятье на их род наложено – сколько уже поколений Алексеевых погибают во цвете лет, едва успев дать семье единственного наследника. А наследник, в свою очередь, идёт по дороге смерти, словно кто-то эту дорогу давно проложил, одну на всех. Вот только они с братом Мишей оказались исключением, видно, у судьбы на их счёт свои планы. Уберечь хотя бы правнука от семейной голгофы. Да только непонятно, куда направить, чтоб не сложил головы, как остальные…


Данила лет пятнадцать назад, роясь в книжном шкафу, наткнулся на спрятанную во второй ряд кипу бумаг, исписанную разными почерками. Пробежав глазами по первым страницам, он, ничего не сказав Николаю Филипповичу, унёс рукопись к себе и стал читать. То был перевод нескольких глав «Капитала» Маркса, свидетельство кратковременного увлечения молодых Павла и Натальи Алексеевых социалистическими идеями, давно похороненное в библиотеке и забытое.

Содержание текста потрясло Данилу, но, не имея собеседника – не обсуждать же со старым графом классовые вопросы, – он не знал, что делать с этими новыми, неожиданно полученными знаниями. Долгие годы они потом хранились в его памяти непроросшими в душу зёрнами чужой мудрости. Спокойная жизнь, проведённая в господском доме, мало способствовала развитию у него понятий об общественных противоречиях. Алексеевы не были самодурами, с прислугою обращались сдержанно, а Даниле даже потакали за преданность. Он был изолирован от мира объёмом своих обязанностей, и общение его с простыми людьми вне дома почти всегда ограничивалось рамками этой службы. Его родные – сестра, брат, покойная мать, приёмные родители, их окружение – все жили трезво, работали, не жалея сил, обеспечивая себе и детям достаток. Имея всегда в виду эти примеры, Данила искренне полагал, что любой человек, хоть самый распоследний бедолага, хозяин своей судьбы, если, конечно, сумеет правильно оценить свои возможности и распорядиться ими. К пьяной русской голытьбе, вечно голодной и злой, он относился с презрением.

Идеи классовой борьбы и социального равенства, почерпнутые из рукописи, стали понятны лишь на войне. В солдатской среде он повстречал нескольких необыкновенных людей, называвших себя социалистами, и, сам того не замечая, проникся духом противостояния.

Война, словно наждак, содрала слой его поверхностных убеждений и во всей неприглядности предъявила истину: российский народ живёт настолько убого и низко, что с этого дна есть лишь два выхода: смерть или борьба.

Вести из столицы о рабочих стачках, крестьянских волнениях, солдатских бунтах зародили в нём желание окунуться в ту бурную и опасную жизнь, что кипела за пределами обыденного существования.

Вернувшись в Петербург, он нашёл город изменившимся до неузнаваемости. Всё вокруг казалось тревожным и готовым каждую минуту к враждебному выпаду. Куда делись радующие глаз картины прежней жизни: нарядные барыни, благородные господа, толстощёкие румяные ребятишки с няньками, важные купцы, весёлая студенческая молодёжь? Эти солидного вида обыватели, заполнявшие до войны, как казалось Даниле, все улицы города, теперь словно потеснились, заняв минимум места, стушевавшись, как декорации позади серого от болезней и недоедания главного сегодняшнего персонажа – униженного и обворованного народа.

Данила не отдавал себе отчёта, что изменения произошли не столько в окружающем мире, сколько в нём самом, внезапно увидевшем то, что раньше ускользало от его внимания. Он лишь дивился: ему, пятидесятилетнему мужику, в голову лезут какие-то книжные образы. Вот и сейчас, уходя от Алексеевых, он ощущал себя пожизненным узником, негаданно получившим свободу. Свободу выбора жизни. Свободу от измучившей когда-то любви. Свободу, которая и пугала, и манила. «Опять литература», – досадливо подумал он, поймав себя на этой мысли.


В МИРЕ ИСКУССТВА


Ирина

КРАЙНОВА

КАМЕННЫЙ ПОЯС